5
— Черт, опять это чучело!
— Кто-кто?
— Патрик Бретон-Молиньон, главред газеты «Матен». Уже много лет за мной ухлестывает.
Пока Фаустина произносила эти слова, вышагивая по улице под ручку с Дани, тот человек вылез из машины и заискивающе помахал ей рукой.
Дани потянул ее за локоть, он думал свернуть за угол, чтобы избежать общения с тем приставалой, но Фаустина не согласилась.
— Сейчас привяжется к тебе, — проворчал Дани.
И действительно, Патрик Бретон-Молиньон уже бежал к ним. Он был высоченный, непропорционально сложенный, и его неловкая иноходь смахивала на бег верблюда по пересеченной местности.
— Пошли его на фиг, — вполголоса велел Дани.
Фаустина, вместо того чтобы послушаться, отстранилась от своего спутника и двинулась навстречу Патрику, разыгрывая радостное удивление:
— О, Патрик, как я рада!
— Я думал, ты меня не видела, — пропыхтел он, пытаясь восстановить дыхание.
Дани Давон презрительно смерил взглядом этого смехотворного типа, который не может даже пройтись быстрым шагом, чтобы не запыхаться, как щенок на стометровке.
А Фаустина бросилась на шею этому верзиле, который неловко врезался в ее лоб подбородком, прежде чем попасть губами в щеку.
— Дорогой Патрик, знакомься, это Дани Давон, адвокат.
— Кто же не знает господина Давона? — воскликнул Патрик Бретон-Молиньон, протягивая ему влажную пухлую руку. — Ваша книга-то скоро выйдет?
— Простите, как? — переспросил Дани.
— Мы думаем об этом, очень серьезно думаем! — воскликнула Фаустина.
— Конечно, это о деле Мехди Мартена?
— Пока об этом ни слова! — ответила Фаустина.
— Ясно, значит, о деле Мартена. Браво, адвокат! Я первый в очереди на публикацию отрывков, Фаустина, — поставлю их в ежедневный выпуск!
— Мы еще поговорим об этом…
— Адвокат Дани Давон и Мехди Мартен — это сногсшибательно! Я могу на тебя рассчитывать, Фаустина, ведь так?
Фаустина потупила глазки, как школьница, которая готовится к первому причастию, и проговорила:
— Я обещаю тебе, Патрик.
— Великолепно!
Он повернулся к Дани:
— Вам известно, что Фаустина просто ас в этих делах?
— В каких делах? — переспросил Дани, и в глазах у него сверкнули озорные искры.
Фаустина чуть не прыснула, глядя на него. А Патрик Бретон-Молиньон не уловил его намека и их насмешливого обмена взглядами.
— Она блестящий пресс-атташе! Такого уровня, что у нее не осталось конкурентов.
Фаустина сочла необходимым возразить:
— Не слушайте его, господин Давон, он просто хочет сделать мне приятное.
Дани дернулся от этого «господин Давон».
Повернувшись к нему спиной, Патрик Бретон-Молиньон шагнул к Фаустине и проговорил со слащавой настойчивостью, как будто мулата вообще с ними не было:
— Когда я могу пригласить тебя поужинать?
— Я посмотрю в свой ежедневник и перезвоню тебе.
— Ты каждый раз так отвечаешь.
— Когда я перезвоню, ты поймешь, что я каждый раз говорила правду.
С этими словами она привстала на цыпочки и запечатлела на его щеке легкий поцелуй, а потом бодро двинулась в сторону своего дома в сопровождении Дани.
— Почему ты позволяешь этому слюнявому увальню за тобой ухлестывать?
— Он руководит самой крупной ежедневной газетой в стране.
— Он же тебя хочет.
— Это нормально, разве нет?
— Ты его поощряешь!
— Пока он редактор «Матен», он может питать надежды. Мне же нужна работа…
— А откуда мне знать, что когда-то раньше ты с ним уже не…
— Я тебя умоляю. Ты знаешь, как его за глаза окрестили? За то, что он ничего не может в постели. Вареной морковкой!
Дани повеселел и, вздернув подбородок, улыбнулся:
— Тебе такой мужчина уж точно не подойдет.
— Ах ты, хвастунишка!
Но все же кивнула ему, и они поднялись в квартиру.
Было пять часов дня. Фаустина изображала идеальную домашнюю хозяйку, выжимая сок из фруктов для тропического коктейля.
— Я приготовлю нам сок ассорти из попугайчиков с нашей площади!
Дани задумчиво следил, как она хлопочет, даже не пытаясь поучаствовать.
— Он к тебе клеился при мне, как если бы меня там вообще не было…
— Я бы сказала, как если бы ты не был моим любовником.
— А ему такая мысль даже в голову не могла прийти? Он считает тебя святой, которой неинтересны наши земные радости?
Она рассмеялась. Он настаивал:
— Так почему тогда?
— Наверно, ему ни на минуту не пришло в голову, что я могу спать с мулатом.
Дани передернуло. Он вскочил, стал мерить широкими шагами коридор, как человек, которому надо выплеснуть избыток сил, а потом потер подбородок и вернулся к ней:
— А ты спишь с мулатом?
— Скорее да, чем нет.
Она хотела поцеловать его в подтверждение своих слов, но он ее оттолкнул:
— Так я для тебя мулат?
Почувствовав, что атмосфера накаляется, она попробовала ее разрядить:
— Дани, ты все путаешь. Я тебе объясняю, что этот придурок Патрик Бретон-Молиньон — расист, потому что не может себе представить, что мы спим вместе, а ты злишься на меня.
— Да, злюсь, потому что я плевать хотел на Патрика Бретон-Молиньона. Он, может, и расист, но, оказывается, ты тоже расистка.
— Я?
— Ну да, ты ведь спишь с мулатом.
— Что за бред! На самом деле, если я сплю с мулатом, значит я уж точно не расистка.
— Ничего подобного. Ты должна была сказать «я сплю с тобой», а вовсе не «я сплю с мулатом»!
— А что, ты разве не мулат?
Он замахнулся, готовый ее ударить. Лицо его исказила гримаса, он скрипнул зубами, отдернул руку и отшатнулся.
Пару мгновений Фаустина обдумывала, как лучше выкрутиться из этой ситуации: один способ, помягче, состоял в том, чтобы понять, почему он так злится, когда упоминают о его крови, какая скрытая боль стоит за его гневом, какие детские обиды возникают в его мозгу, когда его воспринимают просто как человека его крови; другой способ, наступательный, — разбить его доводы в пух и прах.
Он сам прервал ее размышления:
— А что ты думаешь, когда мы с тобой в постели: «Я трахаюсь с мулатом»?
Фаустина застыла в замешательстве, потому что это было как раз то, что она подумала в первый вечер, восхищенно рассматривая тело Дани. Если она признается в этом, он выйдет из себя.
— А что я должна думать: я трахаюсь с пасхальным зайчиком?
— Какая ты вульгарная, детка.
— Может, и вульгарная, но я не расистка! Ты сдурел, Дани. Если бы я не ответила на твои ухаживания, ты бы считал меня расисткой. Я ответила, и ты все равно считаешь меня расисткой. Что же я должна была делать? Спать с тобой, не догадываясь, что ты мулат, да? Прости, я не такая идиотка.
— Ничего ты не понимаешь…
— А что ты думаешь, когда спишь со мной: «Я трахаюсь с белой»?
Дани на секунду замер, разинув рот, как Фаустина только что. Она сделала вывод, что угадала верно.
— А теперь скажи мне правду, адвокат Дани Давон: у тебя есть чернокожие любовницы?
— Я запрещаю тебе…
— Отвечай.
— Я не…
— Значит, чернокожих не было. А мулатки?
— Да ты…
— Врать бесполезно, те, о которых ты мне рассказывал, были белые. Ты спишь только с белыми!
— Да.
— Значит, это ты расист.
— Это не одно и то же. В Европе все белые. В этом нет ничего особенного, это нормально.
— Вот оно что! А мне казалось, что в сексе ты не очень-то стремишься к тому, что нормально. Значит, тебе можно ударяться во все тяжкие, только если твои партнерши — белые. Знаешь что? Ты сам — настоящий расист, ты ненавидишь и черных, и мулатов. Я-то, по крайней мере, могу сказать, что выбираю, с кем мне спать, не руководствуясь предрассудками. А ты — да.
— Могут же мне нравиться белые.
— А они тебе правда нравятся? Или ты сходишься с ними, чтобы забыть, что ты мулат?
Но Фаустина недолго радовалась своей последней реплике, уже через минуту она пожалела, что сказала такое. На Дани ее слова произвели эффект разорвавшейся бомбы: он взвыл, скорчился от гнева и принялся крушить все, что попадалось ему под руку. Ваза, посуда, телефон, телевизор, фотографии в рамках — все полетело на пол. Он перевел дух, метнулся в соседнюю комнату и стал мощными ударами сбрасывать с полок книги и топтать их ногами. Фаустина прижалась к стене и кричала, чтобы он прекратил, понимая, что, если попасть под горячую руку, он может ее просто убить.
Когда вдруг обнаружилось, что ломать больше нечего, он застыл, тяжело дыша, расставив ноги и растопырив руки, готовый разнести что-нибудь еще. И налитыми кровью глазами уставился на нее.
Она сперва выдержала его взгляд, потом, сообразив, что лучше подчиниться доисторическим законам покорности, опустила глаза.
Он в последний раз взревел, вновь обрел человеческий облик и, хлопнув дверью, выбежал из квартиры.
Убедившись, что она точно одна — и наконец-то в безопасности, — Фаустина опустилась на пол и как следует выплакалась; она не знала точно, о чем рыдает, но собственные всхлипы успокаивали ее, убеждая, что не произошло ничего особенного.
За четыре часа она выбросила все, что расколошматил Дани, и расставила по местам все, что уцелело. И чем меньше в квартире оставалось следов этого побоища, тем лучше она себя чувствовала. Она решила не докапываться до причин его срыва. Просто Дани получил у нее ярлык «психопата». А психопат — это значило: «надо держаться подальше», это значило: «ни к чему разбираться, нам этого все равно не понять». Словом, он попал в разряд монстров. Гитлер, Чингисхан, Сталин и даже Мехди Мартен, серийный убийца, которого господин Давон защищал, — кстати, ничего удивительного, одного поля ягода.
Итак, роман с Дани закончился. Что ж, тем лучше. Ей как раз стало надоедать… Конечно, приятно было так бурно трахаться, по сто часов и в ста пятидесяти разных позах. Но повторение приедается. За время этих безумств она дважды заработала вагинит. В первый раз ее это даже порадовало — будто ее наградили медалью за отвагу на поле боя: воспаление слизистых оболочек она восприняла как военный трофей, доказательство того, что она стояла насмерть в любовной схватке. Вынужденное воздержание очень усложнило их жизнь в следующие дни: они с Дани чуть ли не съесть друг дружку были готовы, пока у них не было возможности слиться в экстазе. Но уже второй вагинит заставил ее из осторожности инсценировать срочную поездку к матери. Вычищая пылесосом осколки стакана из щелочек между паркетинами, она поняла, что подвергала собственное здоровье опасности. Хотя свингерские клубы, к примеру, ей быстро наскучили. Это вообще всегда было ее слабым местом: ей быстро надоедали и люди, и занятия.
Звук открывающегося замка застал ее врасплох. Какая-то тень проскользнула по коридору. Перед ней возник Дани. Она застыла.
— Прости, — пробормотал он.
Она не реагировала.
— Фаустина, прости меня. Я разозлился, но не на тебя, тебе пришлось расплачиваться за других.
— Каких еще «других»?
— Тех, кто видит во мне только мулата.
После долгой паузы между ними вроде как воцарился мир. Фаустина почувствовала, что Дани говорит искренне: он страдает, ему стыдно за себя.
Она задумалась, страдает ли она сама, и поняла: больше всего ее раздосадовало, что пришлось ухлопать четыре часа на уборку.
— Умоляю, Фаустина, прости меня. Я куплю тебе все, что я испортил. И другие вещи тоже. Пожалуйста…
Она рассматривала его мясистые розовые губы, правильные черты лица, чистую кожу, удивительно яркие белки глаз. Внутри у нее взметнулась мощная волна, которую она приняла за прощение и в которой, должно быть, скрывалось что-то и от желания. Она раскрыла объятия. Он тут же бросился ей на шею.
«Только бы он не заплакал. Ненавижу, когда мужчины хнычут».
Она хихикнула: ловкие пальцы Дани уже начали стягивать с нее юбку.
Назавтра Фаустина потребовала, чтобы Дани остался на вечеринку, которую она у себя устраивает.
— Увидишь, мои друзья тебе понравятся: они все педики.
— Чего?
— Ну да, уж не знаю, как так вышло, но все мои друзья педики. Ты им понравишься, это уж точно.
На самом деле она отлично знала, почему ее друзьями были мужчины, которые любят мужчин: это давало ей ощущение власти. В их глазах она была воплощением женщины: обольстительной соблазнительницей, которой они не рвались обладать, но хотели подражать ей.
Ее мать заранее объяснила ей, как это работает: «После пятидесяти лет, моя девочка, ты останешься женщиной только для голубых. Для нормальных мужчин ты превратишься в старый хлам». Фаустина не стала так долго ждать, чтобы подстегнуть свою женственность, общаясь с геями, которые подвернулись ей на жизненном пути. Ее забавляла возможность говорить о мужчинах так же прямо, как это делают они, ей нравилось чувствовать, что они ею восхищаются, не испытывая желания, нравилось освободиться от роли сексуального объекта, которая временами бывает тягостной, — с ними она смеялась и шутила без задней мысли.
Дани заволновался:
— Ты уверена, что мне надо остаться?
— Конечно. Боишься, что тебя скушают как редкий деликатес? Вообще-то, может, так оно и будет. Но ты не дрейфь, — может, они и будут на тебя глазеть, принюхиваться и прислушиваться, но уж в постель-то в любом случае не затащат.
— Какая же ты дурочка! — смеясь, воскликнул он.
— Я знаю, без этого мое обаяние было бы неполным.
Когда появились друзья Фаустины, которых она называла «мальчики», Дани почувствовал облегчение. Их реплики летали по комнате — дурацкие, едкие, комичные; их взгляды, которые он на себе чувствовал, ему льстили. Фаустина лелеяла его, первым подавала ему кушанья, превозносила его успехи в юриспруденции — словом, обращалась с ним по-королевски, и все восемь приглашенных признали за ним право на эту привилегию.
Том и Натан заговорили о загадочной истории с анонимными записками, которая не давала им покоя.
— Мы обнаружили четыре анонимных письма. Сначала два наших, и потом, переговорив с цветочницей, а это, наверно, самая злоязычная сплетница во всем Брюсселе…
— В мире, мой дорогой, в целом мире! — поправил Натан.
— …так вот, мы узнали еще о двух письмах: одно получила сама Ксавьера, а другое — это она случайно узнала от его жены — получил высоколобый аристократ из дома шесть.
— А этот тип, слушай-ка, если он гетеросексуал, то я — испанская королева.
— Да мы же не об этом говорим, Натан.
— И об этом тоже! Воспитатель нашелся! Чтобы меня учил приличиям озабоченный тип, который вечно держит руку на ширинке, — это уж слишком!
— Короче, — заключил Том, — во всех случаях наблюдаем одни и те же приметы: желтый конверт, желтая бумага, один и тот же текст: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».
Фаустина вздрогнула:
— Я тоже получила такое.
Ее признание произвело фурор. Она умчалась в свою комнату, по квартире разнеслось несколько крепких ругательств, и она вернулась с листком бумаги.
Том и Натан ликовали: их гипотеза об оригинале, разославшем любовные послания жителям площади Ареццо, подтверждалась.
— И как ты отреагировала, когда получила это письмо?
— А обязательно это рассказывать? — спросила Фаустина и побледнела.
— Да, это непременно нужно для расследования.
Она с безнадежным видом обернулась к Дани:
— Я подумала, что это Дани мне его прислал.
Он подошел поближе, проглядел письмо:
— Это не мой почерк.
— Мы тебе верим, Дани, — подтвердил Том. — Тем более что я не понимаю, зачем бы ты стал посылать нам такое письмо.
— Хотя и жалко, — сказал Натан, — я был бы рад.
Фаустина легонько хлопнула его по затылку:
— А ты даже не пытайся похитить у меня дружка.
— Но не трахаться, хозяйка, не трахаться, — простонал Натан, изображая певучий акцент нянюшки из «Унесенных ветром».
После этой выходки всем стало неловко. Натан так разошелся, насмешничая, что вышел за рамки политкорректности, — он забыл, что передразнивать акцент рабов в присутствии мулата не было проявлением хорошего тона… Фаустина приготовилась к худшему.
Но Дани величественно соблаговолил обойтись без скандала, схватил листок, повертел его так и сяк:
— Боюсь, друзья мои, я не смогу вам сильно помочь в этом, потому что я никогда не занимался делами об анонимках.
— Но здесь речь идет не о злобном, как ворон, анониме, а скорее о мирном голубке. В этих письмах ведь говорится о любви, а не о ненависти.
— Зато я могу вас уверить, что их автор — левша. Посмотрите внимательно на буквы. Они все прочерчены справа налево.
— Наш голубь — левша!
— Давайте рассуждать, — продолжал Дани. — Обычно анонимщик — это кто-то обиженный, неудовлетворенный — маргинал.
— Круг сужается, — вставила Фаустина.
— Зачастую у анонимщика бывает какой-то физический недостаток.
— Не знаю никого такого у нас в округе.
Том взглянул на нее:
— А то, что ты получила письмо, привело к каким-то последствиям?
— Шутишь? Конечно нет.
— Ты решила, что это Дани тебе его написал. Значит, оно подтолкнуло тебя к нему.
— Честно сказать, я и так уже двинулась в его сторону. Однако соглашусь, что оно помогло ему обосноваться — не скажу «в моем сердце», потому что у меня его нет, но в моей жизни.
— Вот так же и у нас с Натаном — оно произвело положительное действие. С тех пор мы не расстаемся.
— Я выбираю себе свадебное платье, — уточнил Натан. — Кремовое, of course: вдруг белое мне не пойдет?
Они подумали, и Фаустина высказала то, что подумали все:
— Идея, что кто-то незнакомый хочет мне добра, меня как-то смущает. Мне от этого не по себе.
Разговор перешел на другие темы — и атмосфера снова стала веселой и радостной.
Около одиннадцати вечера пришло время расходиться. Чтобы не целоваться с восьмью парнями, которые только этого и ждали, Дани помахал им рукой и уединился в дальней комнате, объяснив это срочным звонком.
Фаустина проводила своих гостей до двери, и они похвалили ее выбор. Оживленная, с горящими глазами, она приняла комплименты так, словно это она выдумала красоту Дани, а потом подтвердила им несколькими нарочитыми вздохами, что все, чего они не видели, тоже заслуживает внимания.
— Вот негодяйка! — сказал Натан. — Но меня утешает, что хотя бы ты теперь удовлетворена. А то как посмотрю на этих девиц, которые отхватят себе отличных парней и мучат их воздержанием, прямо зло берет.
— Успокойся, Натан! — воскликнул Том. — Пора оставить нашу подругу Фаустину с ее Вагинитом.
— Отличное прозвище, мне нравится, — проквохтал Натан.
— Молчи! — пробурчала Фаустина, а сама чуть не помирала со смеху.
— Когда ты его так прозвала, Фаустина, я ржал целый день. Теперь у меня в голове его так и зовут. Несколько раз за вечер я чуть было не сказал: «Выпьете еще, Вагинит?» или «Вагинит, вам передать сосиски?».
Все засмеялись. Фаустина нахмурила брови и прижала указательный палец к губам:
— Давайте, мальчики, возвращайтесь по домам и ведите себя хорошо.
— Доброй ночи с Вагинитом, дорогая.
Даже закрыв дверь, она слышала, как они дурачатся на лестнице. Она обожала Тома и Натана, потому что у них были такие же фривольные циничные шуточки, как и у нее.
Она вернулась в гостиную, где Дани, с перекошенным лицом, собирал свои вещи.
— Что случилось? — встревожилась Фаустина.
— Я все слышал.
— Что?
— Вагинит…
Она задрожала и стала лепетать:
— Ну, слушай, это… это скорее лестное прозвище. Оно намекает на твою… твою потенцию… Для них, понимаешь, это имеет значение…
Дани прошел мимо нее, не глядя бросил ключ от ее квартиры в корзиночку для мелочей у входа и вышел:
— Прощай. Ты меня ни капельки не уважаешь.
