В любовной игре Ева всегда была стороной, которая разжигала желание, подталкивая мужчину к дальнейшим действиям.

В тот вечер на вилле в Кнокке-ле-Зуте Квентин перехватил у нее эту роль. Неопытный, пугливый, податливый и уклончивый одновременно, он довольствовался уже тем, что находился с ней рядом, — у него было гармоничное, удлиненное, великолепно сложенное тело, которое выигрышно подчеркивали рубашка и брюки в обтяжку, живой, а временами томный взгляд, молчаливый, а потом вдруг обретающий красноречие; в его миндалевидных глазах сменяли друг друга противоречивые чувства: страх, желание, безнадежность, бравада, сладострастие и растерянность.

Еву поставило в тупик то, что она оказалась в положении своих пожилых любовников. В исполнении Квентина это поведение кошечки, которая как бы и хочет отдаться, но не отдается, показалось ей немного смешным. Тем не менее это работало, потому что ее потянуло к нему.

Поддастся ли она на эту манипуляцию?

Вот уже два часа, с тех пор как он неожиданно возник из темноты, Квентин и Ева болтали, выпивали — в общем, ходили вокруг да около.

Когда он только влетел в прихожую, Ева оценила его смелость, ее тронуло желание пополам с испугом, озарявшие его румяное лицо. Раздумывая, не отослать ли его развлекаться с ровесницами, она долго разглядывала его молча и решила все-таки позволить ему войти. Квентин давал ей в руки великолепный козырь, чтобы укрощать, запугивать и подчинять своей воле неверного любовника.

Теперь, когда дело шло к полуночи, Филипп наверняка уже вернулся к супружескому ложу, так что этого предлога у Евы больше не было. Если она оставляет Квентина, то делает это для себя самой.

Некоторое время она притворялась, что ей непонятна немая мольба этого мальчишки — остаться с ней, целовать ее, сжимать в объятиях. Приложив некоторые усилия, она умудрялась мило болтать с ним о всякой всячине: об учебе, телефильмах, спорте, любимых песенках… Иногда она вовсе не слышала, что он ей отвечает: она вглядывалась в его мягкие яркие полные губы, удивлялась, какие у него длинные ресницы, рассматривала нежную шею бархатного, как золотистое масло, оттенка.

А Квентин бросал на нее откровенные взгляды, в которых сквозило восхищение, но тут же отводил глаза, как только она это замечала.

Когда пробило двенадцать, Ева вздрогнула. Квентин тоже. Что они делают здесь вместе? Пора было определяться. Начиналась особая, спонтанная часть ночи, свободная от светских приличий. Гулкие удары колокола отзвучали над городком и уплыли вдаль, в бескрайнее море.

Ева трепетала. Она знала, что он передал инициативу ей, что сам он не осмелится. С ним ей придется играть мужскую роль.

В комнате повисло напряжение, которое чувствовалось даже физически; темнота превращала ее в такое место, где возлюбленные могут соединиться; тишина, казалось, так и гудит от их мыслей, порывов, вожделения и страхов.

Ева понимала, что должна что-то предпринять, не важно что, просто чтобы снять это напряжение, когда оба желают друг друга до дрожи.

Она подняла на него глаза. Он выдержал ее взгляд. Он бездействовал, но как бы молча взывал к ней: «Ну давай же, я согласен!»

Ева-то привыкла, что мужчины сами приближаются к ней, протягивают руки навстречу, а ей надо только согласиться, и ей казалось обидным иное развитие событий, будто она потерпела поражение, так что она не двигалась с места.

Хочет ли она его? Конечно же да. По миллиону причин. Он вовсе не был… неприятным, и, распахнув ему объятия, она отомстит его отцу, который осмелился отшвырнуть ее, словно ненужную вещь. Этим романом она перечеркнет и свой возраст, доказав Филиппу, что она — еще в лагере молодежи, как его сын, — бесконечно далеко от шестидесятилетних вроде него. Будет ли это аморально? Задав себе такой вопрос, она решила, что это просто великолепно — беспокоиться о приличиях, в то время как Филиппу плевать на все правила и он обманывает и жену, и любовницу. Чего церемониться с таким типом! Так что можно действовать!

Только что ей потом-то делать с этим мальчишкой? А вдруг он к ней привяжется? Станет ходит за ней по пятам. Уж точно, он не будет вести себя так осторожно, как женатые мужики, с которыми она обычно имеет дело… И удастся ли ей…

Мягкие, обжигающие губы Квентина обрушились на ее губы.

Утром новая Ева и новый Квентин встречали первые лучи солнца.

За окном горизонт купался в белом опаловом свете. Море, казалось, еще не проснулось, оно оставалось неподвижным и как будто не спешило окрашиваться в свои обычные цвета.

Квентин вынырнул из-под простыни, как из морской пены, глаза у него были полуприкрыты, волосы растрепаны. Он не сводил с Евы нежного взгляда, страстного и умоляющего.

Ева шепотом ответила на его взгляд:

— Я так счастлива!

Он радостно заворковал и припал к ней.

Ночью она опробовала свою новую роль — наставницы, а потом и свыклась с ней: эта роль требовала большой любви, причем не обязательно к Квентину, скорее — ко всему человечеству. Поскольку она считала священным союз мужчины и женщины, она не скупилась на советы, проявляла терпение и давала ему возможность сдержать свою страсть и волнение, чтобы они оба могли достигнуть вершины блаженства. Так час за часом они сплетались и разъединялись, опьяненные друг другом, переводили дух и снова трепетали.

— Я остаюсь здесь, домой не поеду! — объявил Квентин.

— Договорились. Я тоже!

Этот бунт против жизни по распорядку скрепил их союз: Квентин предупредил родителей, что вернется в Брюссель с другом, пусть они не беспокоятся; Ева действовала не так демонстративно, но все же отменила назначенные встречи: в агентстве, с подругами, любовниками — и выключила телефон, чтобы не слышать звонков от Филиппа.

Теперь оставшиеся дни были в их полном распоряжении, и это приводило их в восторг: им словно предстоял отпуск от обычной жизни, и они вот-вот должны были ухнуть с головой в эту прекрасную вставную главу.

На улице можно было столкнуться с кем-то из знакомых, поэтому они наслаждались праздностью, не покидая стен дома, где встретились. Квентин расхаживал по комнатам в трусах — чего никогда не позволил бы себе мужчина в возрасте, — на груди его рельефно вырисовывалась новенькая мускулатура. Иногда Еве казалось, что он ей соперник, а не любовник, — слишком уж он был хорош собой и знал об этом.

Но в то же время он потрясал ее до глубины души. После каждого поцелуя по его лицу пробегала волна, его освещал затаенный внутренний трепет. Во время любви он захлебывался от наслаждения, из его груди рвались крики удивления и восторга. Он открывал для себя чувственную сторону жизни и освежал ощущения Евы, у которой с годами благотворная и могущественная сила наслаждения как-то притупилась.

Проходя мимо зеркала, она отмечала на своем лице какое-то новое, серьезное выражение. От постоянной привычки к притворству на ее лице словно застыла улыбка, и вот сейчас эта маска потихоньку сползала, потому что Ева меньше следила за собой.

В понедельник, зная, что все брюссельцы, с которыми им не хотелось встречаться, уехали с курорта домой, они вышли на улицу. Прогулки по берегу моря, поездки на велосипедах по зеленой равнине, бокал вина на террасе, сражения в мини-гольф… Они как будто воспроизводили сценки из сентиментальных фильмов, только у Квентина все это было впервые, а для Евы вновь обретало смысл. Обычно она не проживала отношений с мужчиной в полную силу, а просто их изображала, хотя и старательно, без цинизма; можно даже сказать, что она изображала их искренне, ей ведь самой хотелось верить в то, что она делала. Однако те романтические сцены всегда сопровождались некоторыми подсчетами: ее спутники платили за все и еще добавляли многочисленные подарки — ведь просто содержать ее было недостаточно, надо было ее баловать. А с Квентином она испытала желание, которое раньше никогда ее не посещало, — вытащить кошелек в конце трапезы, расплатиться за вафли, коктейль или мороженое. С каждым разом она чувствовала себя более сильной, более любящей. Квентин принимал такое положение вещей с легкостью, и это было ему несложно: с ней-то такого не случалось за всю жизнь, а вот он не привык считать каждую копейку, в то время как она постоянно вела внутренние подсчеты чужих трат, чтобы оценить, велики ли вложения ее спутников.

Тем не менее, когда она, увлеченная своим новым порывом, предложила купить ему одежду, он разгневался. Ей показалось, что она задела его мужское самолюбие, и она стала оправдываться, но сразу прекратила, осознав, что для Квентина покупка одежды однозначно ассоциировалась с материнскими функциями.

Но это такие пустяки! Квентин был очаровательно неуклюж; еще не слишком в себе уверенный, он бросал на нее такие умоляющие взгляды, на какие не был способен ни один взрослый мужчина. В любви он вел себя страстно, пылко, набрасывался на нее с неистовством и трепетом и настолько поражался ощущениям, которые испытывал сам и давал ей, что казалось, его раздирает тысяча чувств сразу.

Их ожидало три дня счастья. Уже со второго дня с Евой произошла метаморфоза. Квентин буквально расцветал, а она чем дальше, тем больше мрачнела и задумывалась. Раньше она порхала беззаботно, и все считали ее попрыгуньей-стрекозой, но это была лишь видимость: ее одолевали мысли о будущем, о гарантиях обеспеченной жизни; под маской стрекозы скрывался озабоченный муравей.

К третьему дню она буквально впала в траур. И чем больше прекрасных минут они проводили вдвоем, тем грустнее ей становилось. К полудню она догадалась, что происходит: рядом с этим подростком она обнаружила, что стареет. Ни во взгляде Квентина, ни в глазах других мужчин ничего такого не читалось: она сама заметила, что в ней нет былого энтузиазма, что ее ощущения отвечали на порывы Квентина, а не обгоняли их. Обычно это она была нимфеткой-малолеткой, полной сил безудержной веселушкой, а в их паре она как-то остепенилась, оказалась более опытной и разумной. Однажды в ничего не значащей фразе он обмолвился, что у него, дескать, связь со «зрелой женщиной». Она чуть не подавилась: никогда еще ее не называли «зрелой». А что же будет завтра? Если Квентину захочется продлить эти отношения, через полгода, год, ну пусть через три он оставит ее ради какой-нибудь девчонки-ровесницы. Она заперлась в ванной и изучила свое лицо: если эта связь продлится, она превратится в трагическую героиню, которая ожидает старости и боится ее. Она-то еще считала себя весной, а он приближал наступление ее осени. Гордость должна была защитить ее от такого падения.

Порвать с ним. Порвать сейчас же. Этому романчику пора положить конец; трех дней Еве вполне хватило; продлись это дольше, она впадет в депрессию.

Если она оттолкнет Квентина, то снова помолодеет, — во всяком случае, рядом со своими пожилыми любовниками она останется девочкой. Если она оттолкнет его, она вернется в лагерь женщин, которые используют мужчин, а не тех, кто содержит прекрасных принцев. Если она оттолкнет его, она снова станет центром собственной жизни.

В пять часов, когда они вернулись с велосипедной прогулки вдоль каналов, она уже не позволила ему помечтать о том, как они проведут вечер.

— Уезжай, Квентин. Возвращайся в Брюссель. Теперь ты умеешь вести себя с женщиной как мужчина. У тебя вся жизнь впереди.

— Когда мы увидимся?

— Никогда.

Сбитый с толку, он наморщил лоб, будто пытался удержать кепку, которую уносил ветер, и захлопал ресницами — он решил, что она пошутила.

Она взяла его горячую руку, такую гладкую и нетерпеливую:

— Забудь мой телефон. Я не скажу тебе «здравствуй», если мы встретимся, не отвечу, если ты заговоришь со мной, не открою дверь, если ты постучишь. Мы больше не прикоснемся друг к другу, Квентин. Теперь ты отведешь мне место в своей памяти, и я стану для тебя одним из воспоминаний, твоим первым воспоминанием о женщине, а ты… ты тоже станешь для меня воспоминанием.

К своему удивлению, она почувствовала, что на глазах выступили слезы. Она добавила:

— Одним из самых прекрасных воспоминаний…

Голос у нее дрогнул. Вот ведь ужас! Ей надо справиться с эмоциями. Никакой тоски! Только не здесь! Ей стало жаль себя, своей ушедшей молодости, она испугалась этой незнакомой и пугающей поры зрелости, которая перед ней открывалась. С револьвером, приставленным к затылку, приговоренная к смерти должна продвигаться вперед, по тропинке, ведущей в небытие.

Она бросилась к нему в объятия, чтобы спрятать слезы. Он прижал ее к своей юной, ничем не переполненной груди и гладил ее лицо большими ладонями, удивленный этой внезапной грустью. Кто, интересно, до сегодняшнего дня по нему плакал? Альбана, но совсем не так. Не так, будто искала убежища от своего палача.

Он гордо выпятил грудь. Обнимая эту женщину и пытаясь ее утешить, он проходил еще один этап мужского взросления, поэтому, хотя ранимость Евы рвала ему душу, он все же черпал в ней и гордость за самого себя.

Что касается скорой разлуки, он в нее не поверил.

Раздался звонок.

Такси, которое вызвала Ева, подъехало и ожидало пассажира.

Квентин не мог смириться с тем, что она уже все решила. Но все же молчал.

Ева поцеловала его в последний раз и величественно проводила до дверей. Растерянный, оробевший, Квентин не сопротивлялся.

Такси уехало.

Оставшись одна, Ева закрыла дверь и застыла как статуя, охваченная тоской, которая была ей слишком хорошо знакома: никогда и никому она не сможет признаться в том, о чем ей хотелось кричать.

Через минуту она немного пришла в себя и облегченно вздохнула. Она только что избежала страшной опасности: неизвестная сила чуть не поработила ее, таинственная сила, которая заставила бы ее предпочесть счастье Квентина — своему, невыносимая и благородная сила, которая заставила бы ее забыть о себе и о своих интересах, вместо того чтобы хорошенько о себе заботиться.

Если бы она не победила эту странную силу тотчас же, она могла бы назвать себе самой ее настоящее имя — любовь.