5
— Вы выходили из дому вчера вечером?
— Простите?
Мадемуазель Бовер подняла голову, чтобы еще раз услышать вопрос, заданный Марселлой; та, вооружившись тряпкой, придирчиво высматривала, на что бы ей наброситься.
— Да я вчера принесла вам белье из глажки. Раз десять звонила. И третьего дня тоже, хотела вернуть ваши журналы.
Марселла обожала журналы, посвященные жизни королей и принцесс, и часами могла разглядывать у себя в комнатушке платья, шлейфы, диадемы и дворцы — глянцевые картинки давали ей доступ к роскошной жизни.
И заключила:
— Больно уж вы часто гуляете по вечерам!
Мадемуазель Бовер залилась румянцем. Попугай громким голосом заверещал:
— Что это значит, господин Крючконос? Что это значит?
Мадемуазель Бовер испепелила его взглядом, что подвигло птичку прохрипеть:
— На помощь! На помощь, Серджо! На помощь!
Марселла удивленно посмотрела на попугая:
— Да он совсем чокнутый, ваш Коперник. — И мысленно добавила: «Мой афганец куда лучше».
Мадемуазель Бовер встала и подошла к Марселле, хрустя пальцами.
— Я должна вам кое в чем признаться.
— В чем это? — заинтересованно откликнулась Марселла.
— Я встретила одного человека.
Марселла вытаращила глаза и медленно покивала.
Пронзительным смешком мадемуазель Бовер изобразила восторг:
— Это всемирно известный музыкант. Пианист. Американец.
— Он черный?
— Нет, белый. Но очень близок к Обаме.
Марселла восхищенно замахала руками:
— И давно вы встречаетесь?
— Год.
— Он живет здесь?
— В Бостоне.
Мадемуазель Бовер целомудренно опустила глаза, будто упоминание Бостона касалось самых волнующих достоинств ее возлюбленного. Марселла удивилась:
— И как это вам удается? Он в Бостоне, вы тут?
— В настоящий момент он в Брюсселе. В другое время мы общаемся по телефону.
— Ну вы даете, мадемуазель!
Марселла недоумевала, как можно крутить роман по телефону. Ну как бы они, живя в разных городах, миловались с ее афганцем, который совсем не говорит по-французски, а она ни слова не знает на его пушту?
— А на каком языке вы говорите?
— На английском…
— Обалдеть!
— …но он и по-французски говорит хорошо, ведь он два года проучился на курсах в Париже. И французский стал для него языком любви.
Она снова покраснела, будто призналась в очень интимной подробности.
Марселла кивнула и заключила:
— Схожу за пылесосом.
Мадемуазель тоже кивнула, подумав, что Марселле самое время заняться уборкой.
Пока Марселла рылась в стенном шкафу, мадемуазель Бовер подошла к письменному столу и записала на клочке бумаги: «Пианист. Американец. Учился в Париже. Знакомы с ним год».
Марселла снова появилась:
— Очень близок к Обаме, говорите?
— Да, Марселла, очень близок.
— И не черный?
— Нет, Марселла.
Марселла воткнула штепсель в розетку.
— Знаете, черных у меня не было никогда. Но мне очень бы хотелось попробовать. Из любопытства.
— Какого любопытства?
Марселла посмотрела на мадемуазель Бовер, замялась с ответом, понимая, что он ее наверняка шокирует, пожала плечами и нажала кнопку. Пылесос взревел.
— Ваш, во всяком случае, не черный. Так что…
Марселла свирепо атаковала ковер. Мадемуазель Бовер добавила запись: «Очень близок к Обаме, но не черный». Прежде чем сунуть листок в потайной ящик, она взглянула, что на его обороте: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».
«Что ж, забавно. Прослежу за продолжением этой рекламной кампании. Им удалось возбудить любопытство, но, если они будут тянуть, люди забудут».
Она с облегчением подумала, что Марселла не станет следить, куда она отправится сегодня вечером, зато начнет спрашивать про ее любовника. Как бы его назвать?
Шум пылесоса прервался. Марселла, поставив ногу на его корпус и придерживая шнур, была похожа на охотника, позирующего с добычей; она в упор посмотрела на мадемуазель Бовер:
— Мой сын через три месяца женится.
— Замечательно. И кто его невеста?
— Кристелла Пеперик.
Мадемуазель Бовер испугалась, что у нее слуховые галлюцинации:
— Кристелла Пеперик?
— Да.
— Та самая Кристелла Пеперик?
— А что, разве их две?
Мадемуазель Бовер сердито встала:
— Марселла, не притворяйтесь идиоткой: я говорю о Кристелле Пеперик, принцессе империи шампанских вин Пеперик.
Марселла почесала голову:
— Так и я о ней.
— Как! Вы хотите мне сказать, что ваш сын — ваш сын! — женится на наследнице дома Пеперик?
— Ну да.
— И вы так просто мне об этом сообщаете?
— А как надо?
— Весь мир сбился с ног, чтобы только глазком на них взглянуть. А что касается Кристеллы Пеперик, то это лучшая партия в Брюсселе. Как вашему сыну это удалось?
— Как и с другими: он ее закадрил.
— Где он встретил ее? Как? Почему? Вы не отдаете себе отчета, до какой степени эта женитьба…
Она хотела сказать «неожиданна», но в последний миг вильнула в другую сторону:
— …чудесна!
Марселла воздела очи к потолку и проворчала:
— Поживем — увидим! С женитьбой ведь как: сначала огонь и пламя, а потом одна зола. Посмотрим, сколько они продержатся, эти голубки.
— Марселла, ваш сын станет богатым!
— Тем лучше, ведь он мне задолжал двести сорок два евро! Не знаю, говорила ли я вам, но я выдала ему авансом двести сорок два евро, чтобы он смастерил мне ночной столик. И вот тебе: и столика нет, и двести сорок два евро плакали! Худо дело…
Она наткнулась на стул, путавшийся у нее под ногами, в сердцах саданула по нему ногой и поставила в угол.
Мадемуазель Бовер не могла уразуметь, как эта тупая мамаша без конца пережевывает историю про двести сорок два евро и ночной столик, в то время как ее сыну предстоит свадьба века!
Видя эту несообразность, она решила уточнить:
— Марселла, а где живут родители вашей будущей невестки?
— В самом конце авеню Луизы, Сквер дю Буа.
Мадемуазель Бовер вздрогнула: на Сквер дю Буа, частной улице с черно-золотыми решетками, располагались роскошные жилища площадью от семисот до тысячи квадратных метров; это была своего рода элитная деревня, обиталище старых и новых толстосумов; во времена бельгийского франка ее называли «тупиком миллиардеров», а с переходом на евро стали называть «тупиком миллионеров».
— А вы уже видели эту девушку? И ее родителей?
— Нет еще.
— Ваш сын вам не предлагал встретиться?
— Он намекнул мне на одну вещь, которая мне страшно не понравилась, и я вытолкала его за дверь. Но если он вернется, я поручила своему афганцу выставить его снова.
— Но что произошло, Марселла?
— Он хотел проверить, как я собираюсь одеться и что буду говорить.
Ну какие могут быть сомнения! Рассказ Марселлы — чистая правда.
— Вот так, мадемуазель, — продолжала Марселла, — можно подумать, ему стыдно за мать!
Она выпустила из рук пылесос, стукнула себя кулаком в лоб и разрыдалась. Мадемуазель Бовер бросилась к ней, обняла за плечи, зашептала слова утешения, хотя на самом деле очень понимала этого мальчика, который, вытянув выигрышный билет, не на шутку боялся, что мать спугнет его удачу.
Ее захлестнула волна доброты. Она усадила Марселлу в кресло, села на табурет напротив и, держа ее за руки, стала увещевать:
— Марселла, ваш сын хочет убедиться, что его любимая мама понравится родителям его невесты. Он хочет быть уверенным, что вы сумеете построить с этой семьей добрые отношения. В его просьбе нет ничего ужасного.
— Вы так думаете?
— Я в этом уверена. Если хотите, я вам помогу.
— В чем?
— В подготовке вашей встречи.
Марселла поморщилась:
— В конце-то концов, мадемуазель, ведь речь идет всего лишь о девчонке и ее родителях, торговцах шипучкой. Он же не собирается представить меня английской королеве!
— Боюсь, Марселла, вы недооцениваете Пепериков. Оставим английскую королеву, но Пеперики входят в полусотню самых состоятельных семейств Европы.
Консьержка побледнела:
— Да бросьте!
— Именно так. Обычно такие девушки, как Кристелла Пеперик, — и это совершенно нормально — выходят за самых богатых наследников. Или уж за принцев. Но не за вашего сына!
— Бог мой, в какое дерьмо он вляпается!
— Помогите ему.
— Хорошо. Но что мне делать?
Мадемуазель Бовер встала и придирчиво оглядела толстушку:
— Как насчет небольшой диеты для начала?
— С какой стати?
— У богатых принято быть стройным. Даже если денег невпроворот, они не уписывают за обе щеки, а встают из-за стола чуть голодными. При больших доходах доблесть состоит не в том, чтобы набить брюхо, а в том, чтобы от этого удержаться.
— Мой бедный сынок, он привык уплетать за четверых…
— Он молод, у него жир не накапливается. А вот мы, в наши годы…
Марселла оглядела свои ляжки, живот, руки и, наверное, впервые в жизни осознала, что она довольно упитанная.
— Как только вы немного похудеете, Марселла, займемся вашим гардеробом.
— На какие шиши?
— Думаю, сын вернет вам двести тридцать…
— Двести сорок два евро! Это в его интересах. Вот черт, мне же нужно идти к мадам Мартель. Я ухожу, закончу завтра.
Она бросила дела и направилась к дверям. Мадемуазель Бовер машинально пошла следом за ней.
— Но если даже он мне вернет мои двести сорок два евро, у меня так и не будет ночного столика.
— Попросите вашего афганца смастерить его.
— Моего афганца? Да если он берет в руки тарелку, он ее, как пить дать, разобьет. У него руки растут не из того места. Он у меня интеллектуал, доктор филологии!
— Филологии? — воскликнула мадемуазель, удивленная, что Марселле знакомо это слово.
Когда дверь за Марселлой закрылась, мадемуазель Бовер раскисла. Вот ведь какая несправедливость! Если бы ей вернуть ее двадцать лет, она бы развернулась. В рассказанной Марселлой истории мадемуазель пыталась представить себя на месте двоих участников: богатой девицы, не доверяющей мужчинам, и бедного молодого человека, строящего жизнь на выгодном браке. А ведь мадемуазель Бовер никогда не могла преодолеть страх перед корыстными женихами и никогда не считала брак фундаментом счастья. Вывод?
Никакого вывода…
«Если будет продолжаться в таком духе, я снова пойду туда…»
В сумерках раздался хриплый вопль:
— Серджо! Серджо!
— Заткнись, Коперник!
Попугай разразился сварливым порочным хохотом. Она мстительно накрыла клетку пледом:
— Пора спать.
Потом упала в кресло и задумалась. Она испытывала острое беспокойство. Ее размеренная жизнь была нарушена. Она собиралась почитать и посмотреть телевизор, а тут приходится перекраивать картину мира, выдумывать себе нового претендента… и эта невероятная женитьба консьержкиного сына.
«Это слишком. Надо будет туда сходить еще раз».
Она была разочарована, она так мало в жизни испытала! Сидя почти безвылазно в своей унылой квартире, она ощущала пустоту и внутри и снаружи. Зачем длить это бессмысленное и беспредметное существование? Пустота не приносила ей успокоения. Тайная тревога снедала ее — назойливое беспокойство, бывшее в ней едва ли не единственным признаком жизни.
«А что, если пойти прямо сейчас?»
Но ее альтер эго тотчас возразило:
«Нет. Ты ходила туда уже не раз на этой неделе. Ты должна владеть собой».
«Согласна».
Часа три она боролась, мечась, как тигр в клетке. Она схватила телевизионный пульт и стала перескакивать с канала на канал в надежде, что какая-нибудь передача ее зацепит. Она предприняла разборку платяного шкафа. Она проверила на кухне срок годности всех продуктов — один, два, три раза. Она взялась было за книжку живущего по соседству писателя Батиста Монье «Женщина на берегу вод», первую главу которой сочла неудачной, потому что не могла запомнить ни одного персонажа.
Ночью она сдалась.
«Почему нет? Кто об этом узнает, кроме меня?»
Она измененным голосом заказала такси.
Когда она забралась в машину и назвала шоферу адрес, тот понимающе улыбнулся; мадемуазель Бовер — само достоинство — удивленно вздернула подбородок, и шофер понял, что он ошибся в своем предположении.
Он высадил мадемуазель Бовер у подъезда казино.
Она поднималась по лестнице, и жизнь по капле возвращалась к ней. Повеселевшая, воодушевленная и дрожащая от нетерпения, она вошла в зал, где весь персонал обращался к ней по имени.
«И почему я упрямилась? Я едва переступила порог, а мне уже легче».
Однако она хотела наказать себя, потому что превысила свою обычную дозу — на этой неделе она играла несколько раз кряду, — и решила отказать себе в игре по крупной и ограничиться автоматами.
Она устроилась перед сверкающим хромированным шкафом, разрисованным всевозможными фруктами, опустила монету, потянула рычаг. С головокружительной скоростью замелькали лимоны, дыни, клубника, бананы и киви. Через долю секунды мадемуазель Бовер заметила три доллара, выстроенные в ряд, окрылилась, один исчез, еще один, она рассердилась, снова безумное мелькание, снова картинки утихомирились: два доллара и одна груша.
«Почти удачно. Не хватает только одного».
Она снова запустила автомат. На сей раз она закрыла глаза, будто говоря машине: «Ты не посмеешься надо мной, кормя меня фальшивыми радостями, ты меня будешь слушаться, а не наоборот». Резкий звук возвестил, что игра окончена, и она вытаращила глаза: три доллара! Бинго!
Шумным металлическим дождем посыпались монеты, они не уместятся в кошелек.
Она схватила добычу и радостно устремилась в кассу.
«При таком везении я не останусь у игральных автоматов: зачем оскорблять судьбу!»
Это решение казалось ей самым разумным: нужно уважать судьбу, если она выказала благосклонность. Мадемуазель Бовер решительно приблизилась к зеленому столу, вокруг которого почтительно теснились люди. Заметив свободное место, она ловко проскользнула на него, кивнула игрокам, подмигнула крупье.
При виде игрового стола, жетонов и рулетки она испытывала приятное покалывание в голове. Уверенным отточенным жестом она поставила жетоны на красное, тройку.
Шарик запрыгал, будто сорвавшись с цепи.
Все затаили дыхание. Сердце мадемуазель Бовер бешено колотилось, она была без ума от этой бесконечной скачки. Игровые автоматы не утоляли ее жажды, в них выиграть было слишком просто; волнение от большого риска захватывало больше, и чем меньше шанс выигрыша, тем упоительнее ожидание развязки. Есть ли более мощный источник эмоций, чем опасность? С каждой партией она рисковала своими деньгами, честью, общественным положением; одним жестом она ставила на карту хрупкое равновесие своей жизни, и эта шаткость не утомляла ее, а, напротив, позволяла ощущать каждое мгновение жизни с неведомой прежде остротой. Пока шарик катился, у нее не было за плечами пятидесяти пяти лет, одиночества, несбывшихся любовей — она была в центре мироздания. Затевалась поистине космическая партия: мадемуазель противостояла хаосу, бросала вызов судьбе. Нет, она не пыталась опровергнуть законы вероятности, но желала доказать, что ее воля, ум и настойчивость одержат победу над слепым случаем. Любовные утехи никогда не смогли бы так вскружить ей голову. Барахтаться в постели — ничтожная игра, мельче игры с автоматом.
— Ставки сделаны!
Она дотла сожгла свою скуку, она была полна жизни, непохожей на тусклое домашнее прозябание. Еще несколько подскоков, и шарик успокоился.
— Пять, черное! — объявил крупье.
Проиграла. Ну и ладно, она продолжит игру.
