4
— Гийом, подберись, не сутулься!
Мальчик за детским письменным столом, слыша замечание отца, тут же выпрямился. Франсуа-Максим де Кувиньи мягко продолжал увещевать:
— Каждую минуту своей жизни, Гийом, представляй, что ты садишься в седло. Будь гибким и прямым. И то и другое вместе. Владей своим телом, но не делайся скованным.
Гийом посмотрел на отца, демонстрировавшего хорошую осанку: спина прямая, шея расслабленная.
— I beg you to remind him that, if necessary, — сказал он гувернантке Мэри.
— Yes, Sir, you can trust me, — ответила ирландка.
— You can leave us, please, I’ll stay with him.
Мэри вышла из комнаты и отправилась на другой этаж, к девочкам Кувиньи.
— Ну, мой мальчик, — продолжил Франсуа-Максим, — покажи мне твою тетрадь с упражнениями. Как у тебя обстоят дела с чистописанием?
Он взглянул на исписанные каракулями страницы. Его сын старался, но сталкивался со множеством препятствий: перо цеплялось за бумагу, бумага рвалась, чернила разбрызгивались — предметы будто сговорились пакостить.
Понимая, что отцовская оценка будет нелестной, мальчик предпринял отвлекающий маневр:
— Я сегодня в школе чуть не подрался.
— Что случилось?
— Бенжамен и Луи назвали Клемана педиком.
— И что?
— Я сказал им, что это нехорошо. Во-первых, потому, что так не говорят. Во-вторых, потому, что я им сказал, что мой папа тоже такой, а я не позволяю, чтобы о нем говорили дурно.
Франсуа-Максим де Кувиньи оцепенел, охваченный ужасом.
Мальчик уверенно настаивал, поучительно тыча пальцем:
— Еще я объяснил им, что говорят не «педик», а ПД. И еще что нельзя кого-то критиковать за то, что он зарабатывает деньги. И еще наша семья очень гордится тем, что ты ПД в банке…
Франсуа-Максим громко и раскатисто расхохотался, запрокинув голову. Он, конечно, понимал, что его реакция чрезмерна, но ведь он снова вернулся к жизни после того, как пуля просвистела у самого виска.
В комнату заглянула Северина, привлеченная таким бурным весельем:
— Что у вас происходит?
Франсуа-Максим пересказал слова сына. Обеспокоенная, Северина тоже посмеялась. Гийом растерялся: он радовался, что развлек родителей, хотя и чувствовал, что совершил промах.
— Что я сказал смешного? — наконец спросил он.
Родители переглянулись, вынужденные разъяснить деликатный вопрос. Северина дала понять мужу, что просветить сына предстоит ему.
— Ну хорошо, Гийом, «педик» — это дрянное слово, означающее дрянную вещь.
— Какую?
— Педиком называют мужчину, который живет не с женщиной, а с другим мужчиной.
— Я не понимаю.
— Ну хорошо, этот мужчина спит в одной кровати с другим мужчиной, они вместе едят, вместе едут в отпуск.
— Они друзья?
— Больше чем просто друзья. Они делают то же, что мама с папой: ласкают друг друга, целуются в губы.
— Гадость!
Мальчик подскочил на стуле с гримасой отвращения.
Франсуа-Максим был страшно рад, что его сын испытывает интуитивное неприятие такой ситуации: значит, сын абсолютно нормальный! Де Кувиньи с гордостью посмотрел на Северину, которая казалась больше удивленной, чем удовлетворенной реакцией сына, и мудро решил добавить еще красок:
— И еще нехорошо, Гийом, что такой мужчина не заводит семью, не женится на женщине и не имеет детей. В общем, он ненужный. Для общества и рода человеческого он остается бесполезным, то есть паразитом.
Гийом важно кивнул.
Франсуа-Максим закончил:
— Это слово не имеет никакого отношения к моей должности: я — ПГД, «президент — генеральный директор». То есть ничего общего между ПГД и… тем словом, которое ты произнес.
Ему не хотелось еще раз произносить эти два слога: Франсуа-Максим предпочитал обходиться без вульгарных словечек; к тому же произнесению этого слова, казалось ему, сопутствует риск заражения для сына. И признания для него самого… Ему хотелось так надежно скрыть эту сторону жизни, что он отвергал описывающие ее слова.
— Так что же, Клеман педик?
— Может, и нет, Гийом. Это слово, которое ты не должен употреблять, — обычное оскорбление среди невоспитанных мальчиков. Сам подумай: когда твои сестры обзывают друг дружку идиотками или кретинками, это же неправда.
— Согласен.
Мальчик вздохнул и подвел итог:
— Я, во всяком случае, педиком не буду.
Франсуа-Максим с чувством посмотрел на сына. Значит, проклятие остановилось на нем, он передал сыну только чистые гены, оставив дурные при себе; сыну не придется вести двойную жизнь. В этот миг сорокалетний мужчина, мучимый противоречиями, завидовал ясной убежденности десятилетнего ребенка. Он быстро положил тетрадь, не выказав должной требовательности:
— Твой почерк становится лучше, Гийом. Продолжай над ним работать.
Он вышел в хорошем настроении и подошел к Северине. Она взяла его под руку, они стали спускаться по лестнице.
— Спасибо, что объяснил ему, но…
— Что?
Северина покраснела. Ей было трудно продолжить фразу:
— Франсуа-Максим, а ты не преувеличиваешь, говоря, что быть таким… нехорошо?
Франсуа-Максим сжался:
— Прости?
— Он в будущем столкнется с такими людьми.
— Ну да, конечно. И сможет понять, кто прав, а кто заблуждается.
Подведя черту, Франсуа-Максим пошел к дочерям. У него была привычка по вечерам общаться с каждым из детей, спрашивать, как прошел у них день и что задано.
Северина смотрела ему в спину, такую прямую, и сожалела, что не может, как он, без колебаний подписаться под некоторыми «очевидностями». «Кто прав, а кто заблуждается!..» Пользуясь тем, что ее никто не видит, она вошла в гостиную, налила себе виски и поспешно выпила.
Последние дни ей было не по себе из-за этих проклятых писем, этих одинаковых записок, которые пришли Франсуа-Максиму и Ксавьере. Ни один из них не сомневался: и муж, и любовница были уверены, что отправила письма она, Северина. Ксавьера выразила свою уверенность пощечиной, а Франсуа-Максим дорогой сумкой, в которую было вложено то самое послание, «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто»; на ней было приписано от руки: «Я тоже тебя люблю».
Северину заботила не личность истинного отправителя, а то, что эти двое уверены в ее авторстве. Если бы они знали… до какой степени она не способна на такое предприятие! Подозревали ли они о ее внутренней пустоте, застарелом равнодушии ко всему? Или они оба любили ее так сильно, что приписали ей такой поступок? Если бы она, Северина, получила такое письмо, у нее не появилось бы никаких предположений. Потому что она ничего не чувствовала. Или почти ничего. Неспособная на решительное действие в отношении кого бы то ни было, она удивилась, что другим это непонятно. Если Франсуа-Максим стал ее мужем, то лишь потому, что он это предложил и она согласилась. Если Ксавьера посвятила ее в радости лесбийской любви, то лишь потому, что проявила инициативу: Северина пошла у нее на поводу. Она жила не порывами, но отголосками порывов других людей. Что касается роли матери, она лишь примирилась со своим долгом и тщательно исполняла ритуалы материнской любви. И дело было не в пассивности, а во внутренней пустоте.
И в истории с этими двумя записками она по привычке позволила мужу и любовнице думать так, как им заблагорассудится. Какая разница? Важна для нее была не правда — слишком неприглядная, во всяком случае ее правда, — но сохранение иллюзий. Дав ей пощечину, Ксавьера разгорячилась и потянула ее на стоявший в гостиной диван. Вручив свой подарок, Франсуа-Максим развеселился и был игривее обычного. Хоть она и не была счастлива, она делала их счастливыми.
Она налила себе еще стаканчик виски. На сей раз наполнила его до краев и выпила до дна. Удивительное дело: никто не догадывался, что она становится алкоголичкой. Конечно, она скрывала свои тайные возлияния, полоща рот душистой водой, чтобы скрыть запах бурбона, и все же!
Она спустилась на кухню:
— Что вы приготовили, Грета?
Повариха назвала блюда и перечислила основные ингредиенты. «Я и здесь совершенно беспомощна». Северина никогда не занималась готовкой. Девушка из богатой семьи, она еще и потому не хотела стряпать, что занятие казалась ей несуразным: часами создавать то, что исчезнет во рту в считаные секунды, — что за абсурд! Если она и восхищалась поварами, то не их кулинарным мастерством, а этим культом бессмысленных действий, этим пристрастием к нелепой трате сил. Творцы бесполезного!
Семья собралась в большой столовой, обшитой деревом в традиционной манере и украшенной полотнами с изображением охотничьих сцен. Стол был уставлен множеством разнообразных тарелок, рюмок и приборов, превращая ежедневный ужин в праздник. За столом прислуживала домработница.
Франсуа-Максим направлял беседу. Дети должны знать, что ужин — это не только еда, за ужином уместно блеснуть остроумием, поинтересоваться занятиями сотрапезников.
Он рассердился на Гийома, когда тот не сразу ответил ему на вопрос, дожевывая кусок трески.
— Пожалуйста, Гийом, научись разговаривать с полным ртом.
— Но…
— Заставлять собеседника ждать под предлогом того, что ты жуешь, — чудовищная грубость. Свинство!
— Папа!
— Физиология не должна довлеть над духовностью, мой мальчик. Ты должен уметь говорить с полным ртом, чтобы никто не догадывался, что во рту пища. Смотри.
Он подцепил вилкой ломтик кабачка и продолжал самым естественным тоном:
— Мне нет нужды моментально глотать еду. В моей ротовой полости довольно места, чтобы скрыть пищу, и, пока я артикулирую, я пережевываю. Так я участвую в беседе и одновременно уделяю внимание блюду.
Девочки смотрели на брата с высокомерным сочувствием: они давно освоили эту великосветскую гимнастику и думали: «Бедный Гийом, все-то нужно ему объяснять», забывая, что и они не сразу этому научились.
После десерта гувернантка Мэри пришла за детьми.
Франсуа-Максим и Северина перебрались в гостиную. Он выбирал одну из телепередач, записанных накануне; глаза Северины бродили по стенам: она никак не могла решить, нравится ей или нет оформление гостиной. Все вместе создавало впечатление богатства, роскоши, изобилия, потому что драпировка — матерчатые ширмы, разделявшие диваны и кресла, — пестрила индийскими мотивами, многочисленные лампы изливали свет, отражавшийся на фигурках животных, шкатулках из черепахи и перламутра. Десять лет назад английская архитекторша состряпала ей этот дизайн. Здесь возникало чувство комфорта, но Северина не понимала, какое отношение это имеет к ней. Побывав в домике Ксавьеры на берегу Северного моря, таком стандартном, удобном и приятном, она пришла к выводу о своей никчемности: ее интерьер был ей навязан британкой, которая сейчас, вероятно, занимается дворцом катарского эмира. В общем, и тут она подчинилась чужой воле.
А что, если ей обратиться к лаконичному стилю дзен? Эта мысль на миг увлекла ее. Не поискать ли телефон хорошего минималистского дизайнера? «Несчастная, ты начинаешь все сначала!» Она поняла, что кто-то посторонний вновь будет обустраивать ее мир… Она бросила эту затею и с нетерпением ожидала, когда Франсуа-Максим выберет канал, а она без помех улизнет, чтобы пропустить еще стаканчик.
— «Право голоса», о европейской политике! Ты не против, Северина?
— Замечательно.
Они посмотрели вчерашнюю запись политического шоу. Франсуа-Максим следил за дебатами бурно и с пристрастием; Северина была сдержанней, уделяя передаче вежливое внимание и пользуясь напряженными моментами, чтобы отлучиться и украдкой глотнуть виски.
Вообще говоря, было самое время отправиться в спальню. Такая перспектива ужасала Северину, и внезапно она услышала собственный голос:
— Я не рассказывала тебе про тайну моего отца?
Он удивленно посмотрел на нее. Когда он понял, что она напряженно ждет его отклика, он выключил телевизор и сел напротив нее.
Франсуа-Максим не знал отца Северины. Тот уже год как умер, когда они познакомились в годы учебы в университете, на факультете права «Пантеон-Ассас».
Северина схватила графин виски, достала два бокала и принесла поднос на журнальный столик. Если муж потом почует запах алкоголя, то у нее будет оправдание. А если выпьет за компанию с ней, то и вовсе не заметит.
Догадываясь, что признание будет важным, он взял протянутый ему бокал.
— У отца была тайна. Когда мой старший брат проник в нее, это стало началом конца.
— Конца чего?
— Семьи. За пять лет изменилось все: отец умер, у матери обнаружился рак, брат уехал в Индию и погиб там от кишечной инфекции, а сестра вышла замуж за африканца; последнее само по себе не так и ужасно, но это было худшим оскорблением оставшихся членов семьи. Ты не задумывался, почему с нашей семьей произошла катастрофа?
Франсуа-Максим отрицательно покачал головой. Когда он начал за ней ухаживать и потом, когда они с Севериной встречались, он был рядом с ней во время всех этих драм, а после женитьбы присутствовал на многочисленных похоронах. По сути, он познакомился с семьей Северины в момент гибели этой семьи. Что случилось потом? Через два года после свадьбы Северина и ее сестра унаследовали огромное семейное состояние; потом, когда сестра отказалась от своей доли, Северина стала единственной наследницей.
— Мой отец, — продолжала она, — всегда внушал восхищение и ужас. В наших глазах он был воплощением превосходства. Справедливый, эрудированный, строгий, трудолюбивый и успешный, он очень впечатлял нас. Он не проявлял к нам любви, но и не требовал ее от нас. Сама я об этом не задумывалась, это выявил мой психоаналитик. Но в один прекрасный день отец рухнул с пьедестала.
— Как это было?
— Однажды летом мы отдыхали в нашем доме в Оссегоре, на берегу океана, — без отца, он остался в Париже. Он никогда не уезжал в отпуск, предпочитая работать; мы из-за этой его привычки всегда чувствовали себя немного виноватыми. Как-то в четверг мой двадцатидвухлетний брат вернулся в Париж, потому что один из его близких друзей женился. Никого из нас, в том числе и отца, он об этом не предупредил. Так вот, он приехал в Париж после полудня и, чтобы избежать бесконечной болтовни с нашей словоохотливой консьержкой, прошел в дом по черной лестнице. На ней-то он и увидел отца.
Она плеснула себе виски, затем продолжала:
— Вернее, похожую на отца жуткую женщину.
— Не понимаю…
— Он тоже ничего не понял в ту минуту. Через прутья перил он увидел квадратную матрону, широкую и тучную, выходившую из нашего дома. Он очень удивился; сначала он подумал, что отец нанял новую домработницу. Она спускалась, тяжело брякая по ступеням огромными туфлями-лодочками. В следующий миг он разглядел ее черты и, несмотря на парик и макияж, узнал отца.
— Твой отец был трансвеститом?
— Пьер поначалу не хотел верить увиденному, он скатился с лестницы и в бешенстве убежал. Час спустя он вернулся и убедился в невообразимом, перерыв гардероб отца, — у каждого из родителей была своя спальня. Внутри шкафа он обнаружил потайную дверцу, за которой хранились платья, юбки, нижнее белье гигантских размеров, огромные женские туфли, сумочка с косметикой. Он оставил свое открытие при себе и ушел ночевать к приятелю. Но в течение нескольких дней приходил в кафе по соседству с домом и подстерегал переодетого в женское платье отца, выходящего с черного хода.
— И шел за ним следом…
— Да.
— И?..
— Наш отец проводил время в женском обличье. Пил кофе. Прогуливался по магазинам женской одежды, женского белья и косметики, где покупал себе всякие пустяки. В эти часы он был женщиной.
— Пьер рассказал вам об этом?
— В то лето Пьер ничего не сказал. Но на следующий год у него разладилась учеба. Он без предупреждения ночевал не дома. Мы боялись, что у него проблемы с наркотиками. Как-то в воскресенье за завтраком отец, восседая, как патриарх, во главе стола, устроил ему при всех нагоняй. Брат побледнел, выскочил из-за стола и на какое-то время исчез. Вернулся он очень скоро: принес отцовское женское обмундирование и бросил его на стол. Тогда-то он и рассказал о виденном.
Северина сдержала дрожь в руках.
— Тут же обвинитель стал обвиняемым. Поскольку мертвенно-бледный отец молчал, возмущенная мать встала и попросила Пьера покинуть дом и больше никогда не переступать его порога. Пьер послушался. Некоторое время нам хотелось представлять нашего брата выдумщиком, лжецом, чудовищем. Между тем отец замкнулся. Неделю спустя мы осознали, что долгие годы отец нас обманывал. Тремя месяцами позднее сестра объявила, что уезжает жить в Нигер со своим приятелем Бубакаром. Тогда мать отреклась от нее. Брат, с которым мы тайком встречались, улетел в Индию. Через год отец, не произнесший с того рокового утра и десяти фраз, врезался на машине в платан — этот несчастный случай мы молчаливо считали самоубийством. Дальнейшее тебе известно. Мы узнали о смерти брата в Бомбее. У матери обнаружился рак груди, и она безропотно угасла за четыре месяца. Наконец Сеголен, перебравшись в Ниамей, отреклась от нашей семьи, отказавшись от своей доли наследства.
Франсуа-Максим подошел к Северине и обнял ее, но она тут же высвободилась, желая продолжить рассказ. Его это не задело, и он опустился на колени рядом с ней.
— Итак, ты единственная, кто уцелел в этой катастрофе.
— Казалось бы, да.
— Что ты хочешь сказать?
— Меня гложут сомнения. — Она взглянула ему в глаза. — Я сомневаюсь, что люди представляют собой то, чем они кажутся. Я не уверена, что мои близкие соответствуют своей внешности. Я все время жду каких-то страшных откровений.
Франсуа-Максим непроизвольно встал. Что пыталась она ему сообщить? Знала ли она, что он не тот, за кого себя выдает? Означал ли ее рассказ, что она осведомлена о его шалостях?
— Представь, Франсуа-Максим, что однажды наши дети тоже узнают о том, что мы с тобой не то, чем хотим казаться…
На сей раз Франсуа-Максим уже не сомневался: она знает!
— Что… ты хочешь сказать?
— Ничего.
— Ты хочешь… мне в чем-то признаться?
Она посмотрела на него долгим взглядом, удрученная своей трусостью: ей не хватило духу признаться в своей связи с Ксавьерой. Она сокрушенно прошептала:
— Нет.
— Нет?
— Нет.
Франсуа-Максим воспрянул духом и стиснул ее в объятиях:
— Я люблю тебя, Северина! Даже не представляешь, как сильно я тебя люблю!
Его порыв был искренним, но питала его не только любовь, но и чувство облегчения. В эти несколько мгновений он боялся потерять все, что ему было дорого: жену, семью, успешную карьеру, свои тайные радости. Теперь же его охватило лирическое воодушевление, и он без устали твердил Северине, что любит ее, радостно кружа по краю бездны, в которую едва не рухнул.
Северина залилась слезами.
Он утешал ее, потом бережно, как фарфоровую вазу, отвел в спальню и уложил на кровать.
Невероятно… С ним всякий раз случалась эта странность… Когда жена плакала, он испытывал к ней влечение. Почему? Неужели в нем бродят садистские наклонности? Или он думал, как первобытный самец, что только его ласки способны ее успокоить?
Чувствуя, что потребуется терпение, он прижал ее к себе и шептал ей на ушко тысячу нежностей. Когда она наконец улыбнулась, он развеселился и стал легонько постукивать пальцем ей по носу. Она замурлыкала от удовольствия, прирученная его добродушием, потом прильнула к мужу, положив голову и руку на его широкую грудь.
Она обмякла в его руках, и он уже не сомневался, что достиг цели; поймав ее взгляд, он увидел, что она засыпает.
Он лежал не шевелясь и выжидая, когда она погрузится в глубокий сон, затем осторожно освободился, встал с кровати и проскользнул в гостиную.
Не зажигая света, он встал на деревянную лесенку и достал с верхней книжной полки художественный альбом. Задернул шторы, закрыл двери комнаты, включил торшер и устроился в кресле.
Альбом работ великого нью-йоркского фотографа Роберта Мэпплторпа привычно раскрылся на страницах с изображением истерзанных торсов Геракла, черных эрегированных членов, изощренных садомазохистских сюжетов, где пластическое совершенство соединено с эротическими фантазмами. Франсуа-Максим поблагодарил Создателя, что ему дозволено, не выходя из дому, наслаждаться волнующими образами под видом искусства, и принялся снимать напряжение, мешавшее заснуть.
