Под фривольный концерт попугаев и попугаих двое муниципальных служащих впервые в этом году стригли газон. Срезанные травинки источали свежий запах, не такой острый и крепкий, каким он станет позднее, а тяжелый и усталый, запах поляны, выздоравливающей после ухода зимы.

Ипполит и Жермен работали в паре, но местные жители всегда замечали лишь одного из них. Этот феномен объяснялся сразу несколькими причинами: Жермен был карликом, Ипполит — Аполлоном, но затмевал своего коллегу он не только ростом, но и редкой красотой.

Жермен ничуть на него не досадовал. Напротив. С тех пор как он узнал Ипполита, границы его жизни заметно раздвинулись: теперь он стал другом самого красивого мужчины в Брюсселе, он, коротышка, обиженный судьбой калека, от которого женщины старательно отводили глаза, настолько он был неказист и жалок. Рядом с Ипполитом он на время забывал о своем уродстве. Когда Жермен входил с ним в двери кафе или боулинга, он с волнением ловил адресованную приятелю восторженную улыбку; он обмирал от счастья, слыша: «Привет, парни», ведь это обращение предполагало, что между ним и Ипполитом есть нечто общее.

— Знаешь, моя дочка гений, — продолжал Ипполит, наполняя тачку. — Мне пришлось записать ее в три библиотеки, чтобы ей хватало книг на неделю. Три библиотеки! В десять лет! А иногда она еще и спускается к нашей соседке-учительнице, чтобы взять еще одну. Эта девчонка настоящее чудо, и я не понимаю, как мог произвести ее на свет.

Жермен кивнул: возражать против природной скромности Ипполита означало сердить его. В школе он всегда был последним и потому считал себя очень ограниченным существом, оценивая свой интеллект ниже среднего. В отличие от стольких, кто винит в своем неуспехе окружение и обстоятельства, он считал лишь себя причиной своих скромных достижений. Если кто-то выводил его из привычного смиренного состояния, Ипполита одолевало беспокойство и тоска.

Ведь Ипполит был счастлив. Пусть он не зарабатывал больших денег и нанимал очень скромную квартирку для себя и дочери, пусть мать малышки бежала в Латинскую Америку, бросив на него ребенка, — Ипполит улыбался. Должность садовника и дорожного рабочего вполне его устраивала. Во-первых, он был государственным служащим, что для вышедшего из приюта сироты представляло своего рода повышение; во-вторых, он трудился на свежем воздухе и выполнял физическую работу, приносившую ему здоровую усталость, вместо того чтобы сидеть в офисе, где он скучал бы и где скоро заметили бы его неотесанность. В простоте душевной он полагал, что у него две нанимательницы — мэрия и природа, и чувствовал себя должником обеих: мэрия оплачивала его труд и защищала его, а горячо любимая природа ожидала его заботы в городе, где ей угрожали бетон, щебенка и нечистоты.

И потому в этот день, собираясь стричь газон на площади Ареццо, он тщательно собирал помет и пивные банки, безропотно принимал на плечо или руки свежие птичьи испражнения и не чувствовал себя униженным. Он заботливо занимался площадью, будто женщиной, которой хотел угодить.

Показался молодой человек, насупленный, озабоченный.

— Здравствуйте, Виктор! — крикнул Ипполит.

Молодой человек едва буркнул что-то в ответ, он шел, ничего вокруг не замечая. Ипполита это не задело, но он стал гадать, что мучит студента, обычно такого приветливого.

Перед домом номер двенадцать вторым рядом был припаркован лимузин. Ипполит знал, что он стоит в ожидании известного политика Захария Бидермана. Он зачарованно смотрел на ступени дома сквозь кусты, будто не имел на это права. Он полагал, что существуют два непересекающихся мира — мир маленьких людей и мир великих. Захарий Бидерман принадлежал к величайшим, Ипполит — к самым смиренным. Ипполита это не обижало, и он не тешил себя мечтами изменить этот порядок вещей: если Захарий Бидерман несомненно справился бы со стрижкой газона, он, Ипполит, никогда не смог бы председательствовать на экономическом совете.

Укрывшись за пурпурным рододендроном, он видел массивную фигуру Захария Бидермана: в костюме-тройке в тонкую полоску и струящемся плаще тот спустился с лестницы, коротко улыбнулся шоферу, который придержал открытую для него дверцу, и исчез в недрах лимузина. Глядя на это обилие одежды, одетый в шорты Ипполит вдруг почувствовал себя голым и уязвимым.

Миловидная пышка Роза Бидерман помахала мужу с балкона.

«Бедная женщина! Невесело быть супругой головастика. Он небось никогда и не вспоминает о сексе».

Ипполит посмотрел на дом писателя Батиста Монье. Вот кто поражал его. Всякий раз, когда в окне маячила его голова, Ипполит представлял, как из этой головы одна за другой выходят страницы, населенные персонажами и историями. Как он может так долго оставаться без движения? Ведь только движение ведет к результату. Что касается писательского дара… Ипполиту стоило немалых усилий составить и записать фразу; он принимался за нее так и этак, и все равно она пестрила орфографическими и синтаксическими ошибками.

«Вот ему бы и быть отцом моей девчонки, а не мне. Ей было бы о чем поговорить с писателем».

Он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд — на него смотрел мужчина. Ипполит широко улыбнулся ему. Мужчина не ответил, продолжил свой путь через площадь, остановился, обернулся и взглянул на него пристально и злобно.

Ипполит забеспокоился. В их квартале агрессивные типы попадались нечасто. Чем он ему не угодил? Он больше привык быть невидимкой, чем объектом желчного наблюдения. Для большей части обитателей площади он, по его наблюдениям, не существовал, вот как и для этих двоих подростков на скамейке, которые переругиваются уже минут пятнадцать. Он ничуть не досадовал на равнодушных к нему: с чего бы им интересоваться садовником, который даже не при брюках? Безразличие было ему понятно, а вот яростный взгляд прохожего обеспокоил его.

И тут же он почувствовал на себе еще один укоризненный взгляд. Аристократ из дома номер четыре, у которого такие аккуратненькие детки, «кроссовер», аристократическая фамилия и двойное имя, тоже сурово посмотрел на него и нахмурился.

Ипполит не на шутку встревожился. Не навлек ли он на себя критические взгляды, испачкавшись землей или кровью?.. Нет. Тогда в чем его вина?

Смуглый адвокат, о котором без конца болтали по телевизору во время того процесса Мехди Мартена, резво перебежал площадь и вовсе не обратил внимания ни на Жермена, ни на Ипполита.

Это было утешительно. Ипполит заключил, что ему не в чем себя упрекнуть, и снова принялся прочесывать граблями газон.

Под развесистым деревом лежал желтый конверт. Садовник схватил его. Написано его имя: Ипполит.

«Кто думает обо мне?» Он невольно представил, что кто-то из жителей квартала подарил ему в благодарность небольшую купюру, как то случалось прежде.

Он распечатал конверт и прочел:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Ипполит покраснел.

Да, он знал, от кого это письмо. Никакого сомнения. Он поднял голову и увидел женщину, смотревшую на него из-за шторы. Ну конечно, она: отошла вглубь комнаты, заметив его взгляд.

Кровь снова прихлынула к щекам Ипполита, он полной грудью вдохнул весенний воздух.

Никогда он не думал, что такое возможно. Удивительно, что влечение, которое он к ней испытывал, нашло в ней отклик. Какое дивное утро! Жизнь решительно баловала его.

— Жермен, мне нужно выполнить поручение, скоро вернусь.

Жермен кивнул.

Ипполит выхватил из сумки салфетку, отер пот, затем натянул чистую футболку.

Решительным шагом он вошел в цветочный магазин, купил у Ориона букет розовых пухлых пионов, проник в подъезд дома номер тринадцать и поднялся твердым шагом к дверям той, что его, Ипполита, желала.