3
Едва Мириам вошла к себе в номер и повалилась на кровать, как зазвонил мобильник. Она не могла припомнить, когда успела его включить. Может быть, в лифте? Действительно, впервые за все время пребывания в «Рейне Кристине» она поехала на лифте, хотя ее номер был на втором этаже. Поднявшись в ресторане со стула, она сразу заметила, что сотворили с ней виски, два графинчика вина и кофе с коньяком. С дебильной улыбкой на лице она насилу доплелась до выхода. Но преодолеть два марша наверх оказалось выше ее сил.
Потребовалось время, прежде чем она раскопала в пляжной сумке все громче и требовательнее орущий сотовый.
— Алло? — Она поняла, что ее голос звучит не как обычно, грубо и сипло, словно голос только что проснувшегося человека или, скорее, человека, не открывавшего рта уже несколько дней.
— Мириам?..
— Да, это я! — прозвучало излишне громко и неестественно радостно. Кончиками пальцев она потерла лоб, но все вокруг закружилось. Она попробовала зацепиться взглядом за какой-нибудь предмет, хоть за репродукцию рыбацкой лодки в рамке над телевизором. Да только и суденышко никак не хотело стоять на месте.
В трубке она слышала, как муж далеко в Амстердаме тяжело переводит дыхание.
— Что же ты не позвонила?
— А разве я обещала? — Голос, в общем, более-менее под контролем, но вот ответ получился не совсем, она сразу поняла: с какой стати она вдруг защищается, словно ей в чем-то нужно оправдываться?
Опять послышался вздох.
— Мириам, я вовсе не хотел… — И снова — тишина, как будто Бернард Венгер подыскивал подходящие слова. За десять лет замужества она привыкла к таким паузам. В эти секунды тишины в воздухе зависало нечто не высказанное вслух. Идея заключалась в том, что собеседник мысленно договорит незаконченную фразу.
Она приподнялась в подушках и с силой прикусила губу, чтобы хоть как-то остановить это бешеное кружение.
— Бен, я уже собиралась спать.
— А ты разве не прослушала наше сообщение?
Мириам знала, что сейчас ей следовало сказать «Какое сообщение?», но промолчала.
— Алекс и Сара звонили тебе, — после очередной неловкой паузы продолжил муж, где-то на заднем плане ей слышался звук работающего телевизора, — хотели, чтобы мама пожелала им спокойной ночи.
— Ну ладно, давай их, — быстро сказала Мириам.
— Подожди, а тебе известно, который сейчас час? Они давно уже спят. Я им даже разрешил подольше не ложиться. Никак не мог подумать, что ты не позвонишь.
Электронные часы в телевизоре показывали 22:25. Коньяк, разгораясь внутри, где-то внизу, постепенно карабкался наверх. Она спустила ноги с кровати, села, пожалуй излишне резко. От подкатывающей тошноты на глазах у нее выступили слезы.
— Бен, — едва слышно произнесла она.
— Мириам, что с тобой? — Конечно же по ее интонации он почувствовал неладное, и теперь в его голосе сквозила тревога.
— Я… я, Бен, перебрала. — Это была правда, и она тут же почувствовала облегчение, даже коньяк начал потихоньку отступать. — Меня чуть было не вывернуло, но все обошлось…
Ей было слышно, как муж тяжело вздохнул.
— У тебя действительно все хорошо, Мириам? Может, тебе лучше вернуться? Тебе там не очень одиноко?
Она прикрыла глаза. За короткие пять секунд она увидела свой дом, видавший виды диван, на котором сейчас, наверное, сидит Бен и звонит; как давно ей хотелось поменять это старье, но все никак не находилось денег, а сейчас, после этой поездки в Санлукар, их стало еще меньше. Мысленно она миновала кухню, поднялась в комнату, где спят ребятишки. Приоткрыла дверь, заглянула внутрь. Алекс, как всегда, лежит поперек кровати, завернувшись в одеяло, простыню, пододеяльник — все вперемешку, на кроватке Сары виднеется лишь головка на подушке, рядом — другая, поменьше, ее любимчика Берта. Мириам утверждала, что Берт — кенгуру, но вот Сара никак не хотела распрощаться с мыслью, что Берт — маленький бельчонок.
— Ты-то как там, Бен? Потихоньку?
Мириам полагала, что если будет спрашивать сама, то ей удастся избежать ответов на вопросы, во всяком случае на некоторое время.
— Да вроде ничего. Понимаешь, не обо мне речь, видишь ли…
— Вижу, нервы. — Она резко оборвала его. Ей давным-давно было известно, о чем идет речь, и она люто ненавидела, когда он словно бы устранялся и пытался воздействовать на ее чувства через детей. — Ты о воскресенье?
В предстоящее воскресенье намечалась премьера нового фильма, над которым он работал и как режиссер, и как сценарист. Три года назад она прочитала первый вариант сценария, потом второй, третий, четвертый и пятый. Потом она побывала на нескольких съемочных днях и, наконец, на первом прогоне чернового монтажа.
Позднее были еще показы, какие-то сцены убирались, менялся их порядок, появилось музыкальное сопровождение… Прошло время, и Мириам уже не могла восстановить в памяти то событие или тот случай, после которого утеряла интерес к происходившему.
Потерян был не только интерес. Но и вера в благополучный исход. В иные дни она совершенно отчетливо видела все происходящее: вот ее муж после прочтения очередного варианта сценария, после очередного предварительного просмотра вновь и вновь хочет услышать ее мнение. Ну что она могла тогда ему сказать? Что все им созданное — пустышка? Что он должен немедленно бросить это дело и заняться чем-нибудь другим?
Но она упустила благоприятный момент. Промолчала. И молчала до тех пор, пока не стало совсем поздно.
От мужа она постоянно слышала: «Что ты об этом думаешь? А не лучше ли стало, когда я вернул Элис к родителям?» Она уверяла его, что как персонаж Элис тем самым становится только интереснее. По сценарию эту Элис в молодости изнасиловали. Кто виновен, долго остается неясным. Да хоть провались она в тартарары, эта Элис, — Мириам, по сути дела, было все равно.
— Да нет, это не нервы. Понимаешь, у меня все время какое-то странное ощущение: ведь автору, как никому, прекрасно известно, насколько хорошо или плохо то, что он сделал. Но вот на премьере, хочешь не хочешь, приходится выслушивать мнение других. Ты согласна?
— Конечно. Оно всегда так.
— Знаешь, я изменил концовку, — после короткой паузы продолжил Бен.
Сначала у Мириам защемило сердце, потом она ощутила, словно кто-то норовит опустить ей на грудь тяжелую тротуарную плиту.
— Ну да… — выдавила она из себя.
Он принялся рассказывать, как ему пришло в голову перетащить в начало фильма первоначально заключительную сцену, где Элис звонит у дверей родителей, вследствие чего идея примирения уходила сама собой.
— А в конце у нас теперь другая сцена, помнишь, где она сидит в парке с сыночком. Тогда зрителю будет над чем подумать.
— Да. — Веки неумолимо смыкались, мобильник вот-вот выскользнет из пальцев, еще немного, и она провалится в глубокую кому без сновидений. Все вокруг постепенно прекращало свое буйное кружение.
— Что-то не слышу энтузиазма в твоем голосе.
— Я очень устала. Давай поговорим завтра.
Снова наступила тишина. Она попыталась выпрямиться, но упала в подушки.
— Мне плохо без тебя, Мириам.
Она резко прикусила губу, глубоко вздохнула и сказала:
— И мне без тебя, Бен.
— Нет, правда. Я все время думаю об этом воскресенье. Как встречу тебя в аэропорту. Как ты подойдешь к раздвижным стеклянным дверям, а ребята бросятся к тебе… Пойми меня правильно, я не хочу… не хочу, чтобы ты думала, будто я тебе завидую и вообще что-то такое. Но… без тебя дома все просто из рук вон. И первые дни, конечно, все было странно, но первое время в этом была новизна. А со вчерашнего дня все просто странно — хоть волком вой.
Ей хотелось перевести разговор в другое русло. Лучше, конечно, вообще его закончить, просто она не знала, как это сделать. Когда Бен раньше пускался в сентиментальные рассуждения, он обыкновенно бывал в далеком от трезвости состоянии, однако сейчас голос у него звучал нормально.
Ей тоже было знакомо это чувство, которое называют «странным». Первые несколько дней в Санлукаре все казалось ей новым и увлекательным, даже когда она садилась за стол одна. Но со вчерашнего дня на смену новизне пришло чувство неуютности. Многое стало более привычным, более предсказуемым, но не близким — как дорогущее пальто, которое вовсе не хочется носить и на котором к тому же через день вдруг обнаруживается пятно.
— Да, у меня тоже что-то в этом роде, — сказала она. — Очень плохо без вас, здесь… И тебя нет…
— Знаешь, я тут вот что подумал. — Бен, казалось, не слышал, что она сказала, его мысли шли своим чередом. — В воскресенье на премьере не обойдется без всякой там возни, ты же знаешь. Я подумал, может, куда-нибудь сходим вдвоем, посидим. Скажем, в итальянский ресторанчик на Йордаане. Только ты и я.
Мириам услышала слово «премьера», и у нее снова закололо сердце. Когда-то, десять лет назад, она трепетно дожидалась дня премьеры, но в последнее время каждая премьера становилась для нее истинным испытанием — все эти приглашенные с бокалами в руках, разговоры по поводу только что просмотренного.
Премьера нового фильма Бернарда Венгера состоится в портовой зоне на западе города, в одном из кинотеатров, который специализировался на показе отечественных фильмов и так называемых «ответственных» детских фильмов датского или норвежского производства, на которые детей можно затащить разве что силком. Загадочная система государственных субсидий позволяла крутить здесь нидерландские фильмы минимум восемь недель, и никого не трогало, есть кто-нибудь в зале или нет. Мириам вспомнила, как однажды пришла в тот самый кинотеатр на премьеру фильма одного из друзей Бена, документалиста. В зале сидело ровным счетом шесть человек. Шесть! О чем шла речь, она толком не помнила, что-то о больших семьях в проблемных районах. Как бы там ни было, следить за происходящим на экране не получалось, потому что все полтора часа, что длился фильм, откровенная пустота зала невольно отвлекала от экрана. Будто на день рождения не пришел никто, в мисках перестаивают салаты, а под столами с легкими закусками стоят нетронутые ящики с пивом.
К чести документалиста, он отнесся ко всему с юмором. После показа заказал в баре выпивку и классно разыграл в фойе сцену раздачи интервью журналистам. Только вот Бен подпортил все дело: сначала полез интересоваться, уж не сэкономили ли на представителях прессы, а потом разразился длиннющей нудной тирадой журналу «Голливуд», что, мол, тупоголовые люди, вместо того чтобы смотреть «настоящее качественное кино», не желают «оторвать свои ленивые задницы» от дивана и смотрят футбол или дурацкие игровые шоу.
Мириам уж и глазами, и незаметными сигналами пыталась намекнуть ему, что момент не самый подходящий для поиска причин отсутствия зрительского интереса, однако Бен к тому времени заказал уже пятое пиво, и его было не унять. Прозвучало имя Винсента Ван Гога, и понеслось-поехало: и недопонимание, и отрезанное ухо, и, как итог, музей, носящий его имя.
Именно тогда Мириам впервые заподозрила, что в глубине души муж радуется провалу друга. И жало этой радости таилось за неупомянутыми вещами — по меньшей мере полузаполненный зал — тот же самый! — где полугодом ранее прошла премьера его предпоследнего фильма. Его тон напоминал ей разговор здорового с больным — участливый, но в то же время и покровительственный, успокаивающий и оттого тем более снисходительный.
— Мириам?
Она очнулась от размышлений, а может быть, просто от сна:
— Да?
— Ты так и не сказала, нравится тебе это или нет.
Итальянский ресторанчик, только Бен и она, вдвоем.
— Да-да, конечно. Мне понравилось.
Короткая пауза, и снова:
— Мириам, тебе там не очень одиноко? Я имею в виду, ты там с кем-нибудь разговариваешь, а? Друзей, может, завела?
Ее сознание внезапно прояснилось, она даже сразу сумела сесть прямо в подушках. Да ты знаешь, кто здесь? Вот он, тот самый момент! Брюс Кеннеди… Ей ничего не стоило произнести это имя совершенно запросто, да с какой стати она вообще станет распространяться о мимолетном разговоре у плиты с яичницей?
Но момент ушел, она ничего не сказала.
В следующий миг они попрощались, и Мириам обещала, что завтра непременно позвонит детям после школы.
Позднее она не могла вспомнить причину своего пробуждения, в открытые двери балкона на потолок падал свет от фонарей по периметру бассейна.
Сердце тяжело колотилось в груди, губы пересохли, растрескались и болели даже от прикосновения языка. Она спустила ноги на пол, села на край кровати. Встала со стоном. С полдороги к балкону вернулась, вся дрожа, накинула на себя простыню. Босыми ногами ступила на холодную балконную плитку.
Он сидел на лесенке вышки, рассеянный свет фонаря лишь частично освещал его фигуру, вспыхивающий по временам огонек сигареты выхватывал из темноты лицо.
Если поднимет голову, он увидит голую женщину, закутанную в простыню. Она не знала, хочется ли ей, чтобы он взглянул в ее сторону. Не знала, хорошо ли для нее, если Брюс Кеннеди увидит ее в белой простыне, или же он просто решит, что имеет дело с весьма озабоченной нимфоманкой средних лет.
Она резко отпрянула назад и теперь стояла одной ногой в комнате, другой — на балконе, но свет фонаря на нее не падал.
Он поднялся, бросил сигарету. И тут взглянул наверх.
Она не различила его лица. Но твердо знала, что он смотрел. Без всякого сомнения, на ее балкон. Она стояла не шевелясь, чувствовала жар во всем теле, словно все ее существо заливала краска. Видел ли он ее? Видел ли женщину, закутанную в белое? Или он видел только белую простыню?
Задним числом она поняла, что зажмурилась буквально на секунду. А когда открыла глаза, Брюс Кеннеди исчез.
