12

— Смотрите, — сказала она. — Вон там!

Они сидели очень тихо, поэтому ей сначала показалось, что перед нею растения, листья растений, по необъяснимой причине приклеившиеся к стене собора. Собор в этот час был освещен со всех сторон прожекторами на площади и фонарями, высоко на стенах, под самой крышей. Большинство саламандр расположились поближе к фонарям. Более пяти десятков, а то и сотня. Время от времени одна внезапно бросалась вперед, вероятно, чтобы поймать какое-нибудь насекомое, думала Мириам.

Брюс Кеннеди стоял, опершись одной рукой на капот «СЕАТа», в другой руке у него покачивались солнечные очки. Прищурясь, он посмотрел туда, куда показывала Мириам:

— Вон там! Да нет, там!

Саламандры сидели и над арочным входом, и слева и справа на рамах витражных окон.

— Unbelievable! — поразился Брюс Кеннеди. — Never seen anything like it. This is fucking unbelievable .

На площади безлюдно. И звуков не слышно, кроме шума бьющихся о берег волн. Воздух горячий и влажный. Мириам провела кончиками пальцев по открытым рукам и ощутила на них тонкий налет липкой влаги.

Можно пойти на пляж. Держаться за руки, бегать босиком по самому краю воды в набегавших на песок волнах. Лежать на песке в свете луны. Так, а есть ли луна? Она посмотрела на небо — почти черное. Возможно, были и звезды, но их вытеснило белое облако света вокруг собора.

Брюс Кеннеди обошел «СЕАТ», прислонился к дверце со стороны пассажирского сиденья. Можно поехать куда-нибудь, оставить машину на каком-нибудь уединенном обрыве, чтобы свет фар растворялся в ночи… Она пыталась вспомнить, сколько же бутылок вина они заказали, сколько рюмок ликера de la casa  выпили после, — но безуспешно. Ликер «от заведения» был зеленый, а вкусом походил на микстуру, которую в раннем детстве ей давал папа с ложки, но от чего он ее лечил, она запамятовала.

Она прекрасно сознавала, что никак не может вставить ключ в зажигание. А в первую очередь более чем ясно отдавала себе отчет, что возня с ключом в точности соответствует расхожему представлению о человеке, который явно перебрал и которому ни в коем случае нельзя садиться за руль. И с каким же облегчением она вздохнула, когда наконец вставила ключ в стартер. «СЕАТ» знакомо, энергично заурчал.

— Ready to go?  — спросила она и нажала кнопку, чтобы опустить боковые стекла.

Ответа не последовало, она повернула голову — Брюс Кеннеди спал.

За пределами Чипионы на нее, словно удар, без всякого предупреждения навалилась кромешная тьма, со всех сторон охватившая машину. Вот промелькнули последние домишки, закрытый уже ресторанчик с садиком и забытыми горящими гирляндами на деревьях, безлюдная бензозаправка, круговая развязка с не работающими, а только мигающими светофорами, а дальше — белые линии дорожной разметки и выхваченный фарами безжизненный, пустой пейзаж справа и слева.

Инстинктивно она нажала на тормоз. Вспомнила грузовик, который видела вчера днем (вчера днем) на этой самой дороге, но в другом направлении. Она глянула в зеркальце заднего вида — там тоже ничего, кроме света маяка в городе, убегавшем за холмы, — Чипионе.

Брюс Кеннеди поначалу спал с открытым ртом, откинувшись на подголовник, потом помотал головой туда-сюда и затих у нее на плече. Голова была тяжелая, от нее пахло бриолином или чем-то еще, что он втирал в волосы, чтобы они блестели и гладко облегали череп.

Она представила себя за рулем посреди этого темного пейзажа, на плече — голова известной кинозвезды. И уже не впервые за минувшие дни задалась вопросом, чем же она занимается.

Брюс Кеннеди — мужчина ее мечты? Или он в первую очередь выдумка, рассказ?

Знаешь, кого я тут встретила? Не поверишь. Отгадай с трех раз. Нет, с десяти. Ни за что не догадаешься.

Она невольно вспомнила Лауру, которая однажды закрутила с певцом малоизвестной группки, которую пригласили на пятидесятилетие Симона. Ой какой мужик, так она тогда сказала, стоило певцу в черных кожаных брюках с заниженной талией и с колечками в каждом ухе подмигнуть ей прямо от микрофонной стойки. Он был лет на пятнадцать моложе, и в этом смысле победа заслуживала называться необычайной. Однако Мириам не могла отделаться от ощущения, что певец просто взял привычку подмигивать немолодым женам именинников, считал невежливым не делать этого, как невозможно отказаться, когда тебя угощают шарлоткой, приготовленной хозяйкой.

Да, но почему Лаура сказала тогда «ой какой мужик»? Фраза прозвучала раскованно, но Мириам показалась неестественной и выпендрежной, она и раньше считала выпендрежем, когда родители подружек танцевали среди молодежи на школьных вечеринках.

Отгадай с трех раз.

Она вспомнила Ивонну. У той была интрижка с одним детским писателем, который обещал ей, что она получит заказ на оформление его следующей книжки. Физически писатель мало что собой представлял — бледная, в пятнах кожа, висевшая на нем как растянутый свитер, весь какой-то пергаментно-желтый, иссохший, что нередко бывает у фанатичных поклонников природы: вроде бы здоровый, но занудливый. Пример здоровья как такового, здоровья самодостаточного, вроде девственного леса в местах, где люди не живут.

Справа от дороги из ночи выросло нечто огромное, черное — лишь после следующего поворота она разглядела быка, быка хереса «Осборн», на сей раз с оборотной стороны. Фары осветили металлические конструкции, поддерживавшие сооружение. Несмотря на темноту кругом и пустоту природы, в нем было меньше угрозы, чем в первый раз, при дневном свете и с лицевой стороны.

Ей будто позволили заглянуть за кулисы. И там тоже текут трубы и краны. Она вспомнила Бена, как десять с лишним лет назад они вместе ездили в Америку. Первое большое совместное путешествие — и последнее, но тогда они этого еще не знали. Они начали в Лос-Анджелесе, где взяли напрокат машину. За шесть недель им предстояло проехать через Лас-Вегас и Большой каньон, Юту (там Бену хотелось побывать в местах, где проходили съемки классических вестернов), Колорадо, Вайоминг, Монтану и Орегон, а потом по шоссе 1 вдоль Тихоокеанского побережья через Сан-Франциско вернуться до Лос-Анджелеса.

— Все становится ясно, как только съездишь с мужчиной в отпуск, — сказала Лаура. — Вы едете на шесть недель, но это не важно. Все становится ясно уже на следующий день. Здесь та же история, что и с кино. Через десять минут уже более или менее ясно, стоит смотреть дальше или нет. Остаться или уйти.

Еще она что-то рассказала о «помолвке», которая была еще до Симона, и как она на три дня ездила на Терсхеллинг .

— Мне все стало ясно, уже когда мы сходили с пароходика, — продолжила она. — Ну, определенную роль сыграло и то, что мы находились на острове, откуда не уедешь. Это были три самых длинных дня в моей жизни.

Америка не остров, но она очень далеко, размышляла Мириам, когда они в первый день мчались по пустыне из Лос-Анджелеса в Лас-Вегас на арендованном белом «шевроле». Из машины особо не выйдешь — слишком жарко, нескончаемо тянулись товарные поезда, подрагивая в застывшем воздухе, они медленно ползли среди чертополоха и кактусов. Отлет был обозначен в билетах фиксированной датой через шесть недель, которую не изменить, и это лишь усиливало «островное чувство».

В Амстердаме Бену и Мириам довелось до тех пор провести вместе самое большее несколько дней и ночей. Они подыскивали дом, достаточно большой для них двоих, но не слишком всерьез, скорее прикидывая на будущее. Вообще-то обоих устраивала романтика нынешних отношений, свидания на улице и в конце концов обязательный вопрос «ну, куда пойдем — к тебе или ко мне?», будто каждый вечер они встречались впервые и пытались кадриться.

Америка, задуманная как приключенческая поездка, впервые столкнула их с реальностями быта. Дело было не в конкретных вещах, действовавших Мириам на нервы, — не в не смытых после бритья волосках в раковине, не в громкой отрыжке в восемь утра, не в бесцеремонных манипуляциях с зубочисткой или зубной нитью, даже не в испорченном воздухе. Нет, речь шла о чем-то трудно уловимом, чему она поначалу не могла подобрать название.

В течение всей поездки по Америке Бена не покидало ощущение неловкости и постоянное желание противопоставить свое существование окружавшему его огромному американскому миру. Начиналось все утром, за завтраком, который вызывал у него массу придирок: здоровенные порции яичницы с салом, невероятных размеров блины, намазанные сливочным маслом, озера жиденького кофе.

— Неудивительно, что все они тут весят по два центнера, — ворчал он.

С каждым днем его недовольство усиливалось. Он ворчал и пыхтел при виде придорожных щитов, которые разъясняли туристам, откуда и под каким углом следует фотографировать очередной овраг или живописное скопление скал, пыхтел, когда они десятый раз за день тащились в хвосте жилого автофургона величиной с автобус, где за рулем сидел пенсионер, — нередко сзади к такому фургону прицепляли небольшой джип, чтобы ездить за покупками. Он тряс головой и пыхтел, когда видел изрешеченные пулями щиты с обозначением максимально допустимой скорости, пыхтел, наблюдая «простодушных, недалеких и лицемерных американцев», которые за ужином изображали наслаждение от стакана воды со льдом, не решались заказать вина, а купленные в супермаркете виски или джин совали в коричневый пакет, чтобы никто не увидел.

— Я бы с ума сошел, если б жил здесь, — говорил он. — Рехнуться можно от их поверхностности и примитивного оптимизма.

Однажды они очутились в открытом кафе на бульваре Санта-Барбары — тогда оба еще курили, и на крышке приборной доски прокатного «шевроле» валялись полупустые и едва начатые пачки «Мальборо-лайт», — и официант в шортах, сандалиях, с волосами, собранными в хвост, попросил их загасить сигареты. В каком-то метре от террасы кафе по четырехполосной дороге проносились автомашины, за столиками вокруг сидели загорелые, мускулистые американцы в майках, потягивали воду со льдом, пили cafe lattes  и накалывали на шпажки очищенные и нарезанные фрукты из больших мисок — все они излучали здоровье, их тела непринужденно и совершенно естественно были облачены в здоровье, как в новую одежду, которую им даже примерять не требовалось, потому что она всегда и сразу сидела как влитая.

— Вы теперь даже на улице запретите людям курить? — поинтересовался Бен. Грамматически он построил предложение достаточно правильно, но Мириам было стыдно за его нидерландский акцент, который резко контрастировал с пальмами вдоль бульвара, с ярким солнечным светом, отражавшимся от недалекого пляжа и искрившимся в прибое Тихого океана.

В душе она разделяла Беново неприятие этой доведенной до абсурда антитабачной культуры, однако явственный акцент, как ей казалось, немедленно превращал его в зануду в крестьянских деревянных башмаках-кломпах, который требует, чтобы ему принесли миску любимой тушеной капусты.

— I’m sorry. — Конский хвост указал на табличку «Не курить» у входа на террасу.

Мириам опустила глаза и волей-неволей смотрела на ноги официанта и его фирменные черные сандалии. Пальцы длинные и бледные, с ухоженными ногтями. Ничего особо примечательного, не безобразные, разве что длинноватые и толстоватые. Ее всегда удивляли мужчины, которые по своей воле надевали сандалии, она словно бы видела что-то запретное, мужские ноги в сандалиях казались ей недопустимо голыми, вроде как белые ягодицы на нудистском пляже. В Америке фирменные сандалии символизировали принадлежность к определенной группе. Члены ее почти сплошь были левых убеждений, вегетарианцы, пили капучино и cafè latte, а не пиво и не виски, выступали против гамбургеров и ядерной энергии, против «оружейного лобби» и «глобализации», но их сандалии всегда вызывали у Мириам ассоциацию с сектами. Причем с такими, члены которых, если их прижмут к стенке, готовы совершить коллективное самоубийство. Они и детям своим дадут цианистый калий, лишь бы те не остались жить в этом «злом и жестоком» внешнем мире.

— Ну давай. — Она тронула Бена за локоть. — Пойдем к морю. Там, наверное, нет этих табличек.

Бен повернулся к ней, на его лице светилась благодарная улыбка. И в тот же миг Мириам со всей ясностью поняла, что раздражало ее все эти недели — нехватка улыбок и смеха. Бен принимал свою неприязнь к Америке всерьез, и сама она просто заняла ту же позицию. Сердилась вместе с ним или, вот как сейчас на террасе для некурящих, считала своим долгом вставать на его сторону.

Они расположились у границы прилива и выкурили там полпачки «Мальборо-лайт», наблюдали серферов, наслаждались закатом — солнце здесь тоже было крупнее, чем дома.

Домой Мириам вернулась беременной.

Сначала она припарковала «СЕАТ» — нашла местечко на променаде, но не прямо напротив «Рейны Кристины», — потом занялась Брюсом Кеннеди. Очень осторожно сняла его голову со своего плеча, его волосы прилипали к ее пальцам, он заморгал глазами — очки она сняла еще раньше и засунула в нагрудный кармашек его цветастой рубахи.

— What the fuck… 

Она ощутила его дыхание, смесь виски, козлятины, чеснока и чего-то еще: застарелого пота и бриолина. Веки набухли, отяжелели и, казалось, замерли на полдороге — выше не поднять.

Он хотел сказать что-то еще, но она приложила палец к его губам. Это был шанс. Но не тот, который годится для машины.

На пляже Мириам взяла его за руку. В другой руке она несла шлепанцы, которые сняла, когда они перелезали через стенку морского променада. В этот час на пляже было совсем немного народу. Возле паромной пристани потрескивал костерок, кто-то бренчал на гитаре. Вдалеке на поверхности черной, почти неподвижной воды подрагивал одинокий огонек.

Она остановилась в нескольких метрах от границы прилива. Прежде чем снова взять его голову в ладони, закопалась ногами в песок. Пришлось наклониться, чтобы достать до его губ. Руки, желая чем-то заняться, тянулись под цветастую рубаху. Им не терпелось узнать, какое под ней тело — такое же грубое и старое, как его руки?

«What the fuck…» — подумала она. Кончики ее пальцев пустились в путь в нижней части спины, во впадинке, она ощущала неровности, прыщики, а может быть, родинки, она опускалась ниже, к брюкам, к резинке трусов…

Теперь и его руки взялись за дело. Ухватились за подол юбки — «приличной» юбки до колен, которую она надела на выход, — и поползли сзади по бедрам вверх.

С поцелуем никак не ладилось, зубы неловко ударялись о зубы партнера, язык одного то и дело натыкался на язык другого, словно два пешехода на узкой дорожке, которые не могут разминуться.

Ну и ладно, подумаешь, какая чепуха — мы ведь смеемся, и они действительно смеялись. Смотрели друг на друга и снова целовались, еще более неловко, чем раньше.

«Вот оно, наше свидание», — думала она и смеялась, меж тем как ее пальцы касались потаенных мест и он едва слышно стонал. Теперь это уже наше прошлое.

В нескольких десятках метров виднелся фонарь у входа в их гостиницу. Лишь кое-где светились окна номеров. Она нарисовала в воображении картинку-фантазию: вот она у себя в номере, без одежды, двери на балкон открыты настежь, легкий ветерок обвевает их обнаженные тела. Одеяла и пододеяльники сброшены, только белая простыня.

Она закрыла глаза, вызывающе убрала язык, а потом его кончиком коснулась поочередно его верхней губы, шеи и мочки уха.

Ей не хотелось больше ни о чем думать, но все же она подумала: вот он, рассказ.

Вообще-то ей ничего больше не хотелось, но Брюс Кеннеди, проходя мимо террасы «Эль биготе», предложил выпить по последней. Она разрывалась между неодолимым желанием поскорее добраться до номера и своей же интуицией, подсказывавшей необходимость отложить все как можно дальше.

— A nightcap, — предложил он, касаясь губами ее уха и сжимая ее пальцы. — Oh shi , — это он добавил без всякого перерыва.

В ту же секунду Мириам увидела помахавшего им рукой одинокого мужчину за столиком у входа в «Эль биготе».

— My director, — прошептал Брюс Кеннеди ей на ухо. — We’ll just say hello… 

Мириам не была уверена, сообразил ли человек за столиком, что к чему. Она-то мгновенно все поняла.

Стэнли Форбс отпустил усы и бороду и теперь носил очки. И не то потолстел, не то похудел с тех пор, как они несколько лет назад виделись в модном амстердамском ресторане.

Она не могла не заметить, что посетители террасы, подтолкивая друг друга, провожали взглядами ее и Брюса Кеннеди, пробиравшихся рука об руку к столику у входа.

Стан сначала удивленно взглянул на нее, потом перевел взгляд на Брюса Кеннеди.

Его полуоткрытый рот уже собирался произнести ее имя, заметила Мириам и быстро мотнула головой.

Стан Фоортхейзен закрыл рот. А открыв его снова, сперва провел кончиком языка по верхней губе и усам.

— Well, hello there .