Аромат женщин

Потеряв интерес к далеким континентам и существам, которые их населяют, я живу затворником в огромной парижской квартире, приобретенной во времена моего преуспеяния. Я запер многие комнаты, заодно и ту, где содержится шестьдесят лет моих архивов: папок, газет, афиш, контрактов, блокнотов с эскизами, неразборчивыми рукописями — полуистлевший, пропитанный зловонием бумажный хлам и заплесневелый картон. Я оставил этот запах в посмертный дар своим дальним родственникам; они наверняка вообразят, что среди всего этого таится каббалистическая формула, которую можно продать за большие деньги. Но только зря измучают себя месяцами бесплодных поисков, и тогда им хватит всего одной спички, чтобы зажечь костер колдуна, которым я и был. В другой комнате мое прочее барахло — реторты, пробирки, перегонные кубы и колбы, но тут я страшусь уже не запаха, а ностальгии.

Научившись избегать своих соседей, которые ходят по лестнице туда-сюда, мне удается старательно игнорировать их — только так я могу вынести сам факт, что окружен их жизнями. Но порой меня охватывает нелепое желание вновь немного прикоснуться к общественной жизни, и тогда я устраиваюсь в бистро на углу, подстерегая какой-нибудь сюрприз, который могут преподнести мне мои ближние — суетливые, торопливые, нетерпеливые. Удивите же меня, господи боже, вы, живые! Иначе я решу, что ничего не произошло с тех пор, как я ушел в тень. Шокируйте же меня своими новыми нравами, возмутите вашими теориями, напойте мне какую-нибудь сегодняшнюю песенку, дайте попробовать модный напиток, плюйтесь во все стороны, закатите скандал, распускайте слухи, пошлите меня куда подальше! Почему всякий раз, когда входят в дверь питейного заведения, воображают себе, что столкнутся там с чем-то живописным и неожиданным? Наверняка это воспоминание из тех времен, когда такие места служили нам ближайшей забегаловкой, игровой территорией, убежищем. Местом, где делались все первые шаги, где друзья и незнакомцы сближались вплоть до перемешивания между собой и где мы переделывали мир, покинутый при нашем первом опьянении, не боясь завтрашнего дня. Как только волнения юности улеглись, я, разъезжая по делам «индустрии роскоши», заглядывал во все бары земли, поскольку там, и только там обнаруживалась душа цивилизации. Сегодня, сидя перед чашкой эспрессо, лишенного малейшего аромата, но тепло которого пробуждает мои руки, занемевшие из-за артроза и зимы, я прислушиваюсь к гулу разговоров, не находя тут ничего, что могло бы обмануть мою скуку. И когда скука окончательно одолевает, мой нос указывает мне дорогу к выходу, поскольку он-то уже понял, даже раньше, чем я сам, что мне тут делать нечего. До меня доходит скопление противоречивых запахов, вынуждая покинуть это место: въевшийся табак, пар от мытья посуды, шерсть линяющей немецкой овчарки, хлорка, жареный сыр. Потому что, хотя мое зрение ослабело, подушечки пальцев потеряли былую чувствительность и подводит слух, мой нос, как и прежде, направляет меня и держит начеку, как чутье собаку, которая уже не может оскалить зубы, но все еще способна отыскать невидимые следы.

Оказавшись снаружи, я сворачиваю на соседнюю улицу, где, как мне известно, есть древний аппарат для обжарки кофе, и уж он-то доставит мне ощущения, на которые не сподобилась эта пресная бурда в бистро. Хозяин обжарочной печи, поглядывая в смотровой глазок, вынимает щуп из своей жаровни, которая вовсю крутится: зерна выделяют свое драгоценное масло, и я делаю глубокий вдох, как астматик вдыхает разреженный воздух горных вершин. И вдруг меня пронзает теплое дуновение, долетевшее с колумбийских плато, лето орехов и карамели, пампасы какао и мокко, я слышу тростниковые флейты и летящих кондоров! Когда-то мне случалось играть с хозяином лавки в игру, проигранную заранее; я предполагал: Перу? Он отвечал: Нет, Коста-Рика. Я пытался: Ява? А он мотал головой: Бразилия. Наверняка хотел мне доказать, что кофе останется его неоспоримой вотчиной. Чтобы уже не доставлять ему этого удовольствия, я удаляюсь, помахав рукой на прощание.

Пора возвращаться домой. Старики как дети, тревожатся, видя, что догулялись до темноты. Опасаются рухнуть где-нибудь, забыв собственный адрес. Но если я, к несчастью, кану в эту ночь, подточенный болезнью забвения, то знаю, что мое обоняние еще способно указать мне дорогу в стойло.

Всесилие арабики вскружило мне голову и подхлестнуло чувства: этим вечером мне не избежать бессонницы. Будь я еще таким же стариком, как другие, мне бы хватило выкурить трубку перед огнем в камине, чтобы заснуть под последние потрескивания раскаленных углей. Проблема в том, что я никогда не хотел портить себе обоняние табачным дымом, а в восемьдесят один год уже поздновато начинать карьеру курильщика. Добавим сюда факт, что жженая кора выделяет запах, который вскоре становится одуряющим, не говоря уж пепле, который пропитывает одежду с ног до головы и преследует вас даже на улице. Отставной «нюхач» капризен, ворчит, чует неприятное во всем, драматизирует маленькие невинные радости. Это у меня наследственное…

Мой отец создавал духи еще до моего рождения. Заглядывая совсем ребенком в его мастерскую, я смотрел, как он играет гаммы на своем органе ароматов, перебирая сотни разнообразных запахов, чтобы удостовериться в очень высокой точности своего обоняния. А ты знаешь, малыш, что роза пахнет по-разному в течение дня? Он утверждал, что может узнать час, всего лишь склонившись к Rosa centifolia, а меня и убеждать не надо было — так я хотел верить ему, так им восхищался. В последних отблесках Прекрасной эпохи он сочинил духи «Жальза» для женщин нового столетия, повернувших мир к своей выгоде, — это были первые современные женщины, которые работали, боролись за свои права и выставляли всем на обозрение свои лодыжки. «Жальза» из семейства «шипров» со своей лесистой нотой и знаменитым мазком пачули привела в восторг княгиню Викторию Баденскую и стоила моему отцу приглашения к шведскому королевскому двору. В том году ему наверняка присудили бы Нобелевскую премию по парфюмерии, если бы такая существовала. Его чувство традиции отнюдь не внушало мне робость, — наоборот, я становился сильнее, его непреклонность научила меня отказываться от компромиссов, его стремление к совершенству сделало меня самым лучшим. Чего бы я ни отдал сегодня, только бы дать ему понюхать два-три своих произведения, которые, быть может, переживут меня, подвергнуть «Шарм» или «Манеж» его благожелательной строгости! Можно ли вообразить себе наилучшего судью? Если существует некий тот свет и если нас там ожидают те, кого нам так не хватает, я скоро получу ответ. Но как только завершится экспертиза, я знаю, что он снова коснется вопроса, который так заботил его еще при жизни: продолжение нашего рода. Я не прерву обвинений нашего патриарха, лишившегося потомства, и заранее молю его о прощении. Отец! Простите меня за то, что не дал вам внука!

Из-за меня все наши секреты, все наши сокровища будут погребены вместе со мной. А ведь Богу ведомо, что в каждой женщине, которую я любил, мне виделась та, что выносит моего наследника! О, я увил бы ему колыбель цветами и усыпал плодами, чтобы пробудить его обоняние, баловал бы его нёбо редкими пряностями. Научил бы его в возрасте, когда дети учатся ходить, с завязанными глазами отличать желтый жасмин от белого. Предостерег бы его от тошнотворных уловок поставщиков. И сегодня, вместо того чтобы сварливо ждать смерти, встретил бы ее со спокойной душой.

Осталось преодолеть еще три ступеньки, и я окажусь в своем Ксанаду, своей необъятной пещере, во дворце, все закоулки которого мне ведомы, где за каждой дверью открывается другая, а потом еще другая. Я смог позволить его себе благодаря успеху «Гриффа», композиции на основе кедра и сандала, подчеркнутых чуточкой ладанника. Ультрашикарный пульверизатор для него спроектировал гениальный американский дизайнер Реймонд Лови. «Грифф» так прославился, что всего через полгода во всех Чайна-таунах мира появились его подделки. Мне тогда только что исполнилось пятьдесят, и гостиничная жизнь уже перестала меня забавлять. Вселившись сюда, я пожалел, что не смог найти квартиру выше второго этажа, чтобы получить больше света и лучше обезопасить себя от испарений улицы. Ну и видок же был бы у меня сегодня, если бы пришлось взбираться на пятый этаж! Столько раз я чуть было не избавился от нее, ради того чтобы окончить свои дни под сенью красивого деревенского дома, в окружении ароматов Юга. Но есть ли еще на это силы у брюзгливого хрыча, разочарованного и надменного одиночки? Обедня закончена: я умру в этом лабиринте из лепнины, позолоты и деревянных панелей, как фараон в своей пирамиде. В тот день в газетах появится заметка, и редкие люди, которые будут бахвалиться тем, что знали меня, окажутся также теми, кто считал меня давным-давно умершим.

Ровно в двадцать часов, стоит мне покончить с ужином, для меня начинаются долгие часы бодрствования, когда предстоит обмануть тоску и мрачные мысли. Музыка оставляет меня равнодушным, кино нагоняет скуку, а чтение… О! Чтение… Я делал такую большую ставку на чтение, когда был молодым! Для доказательства: где-то здесь, между гостевой комнатой и будуаром, есть библиотека, набитая всеми шедеврами, которые я обещал себе прочитать, когда уйду на покой. Иногда я вспоминаю, какбродил между полками книжного магазина в поисках «Человека без свойств» или «Александрийского квартета», уже сожалея, что не могу погрузиться в них сразу же: слишком много незаконченных дел, слишком много заказов, слишком много поездок, слишком много притворства с промышленниками, — все предлоги были хороши. Я рисовал себе образ бодрого старика, лежащего на диване в халате и отплывающего в Александрию в поисках свойств, которыми никогда не обладал. Сегодня я делаю крюк через туалет, только бы не проходить через эту комнату, где сама литература взирает на меня с высоты своих полок и дает понять, что ее место не здесь. О, хоть бы я еще любил бить баклуши! Но, увы, я из поколения, для которого праздность — мать всех пороков, так что мысль, что уже не можешь предаться какому-нибудь из них, ужасна! Что с вами стало, с моими пороками? Вы оставилименя один за другим, испуганные скорым приходом старухи с косой!

Если у меня и остался какой-то порок, то я о нем слишком часто забываю. К тому же он довольно невинный, просто еще одна история нектара и склянок. Когда-то я превратил курительную комнату в кабинет дегустации виски, который никогда не обогреваю — из-за сорока двух градусов чистого солода. Там хранится бутылок двадцать, преподнесенных мне профсоюзом парфюмеров за то, что я способствовал блеску французских духов во всем мире. Эти драгоценные бутылки состарились гораздо лучше меня, их содержимое стало мягче, красноречивее, мудрее. Некоторые из них появились на свет еще до моего рождения; я отношусь к ним почтительно, как к старшим, и ни капли не оставлю стервятникам, ждущим моей смерти, даже если ради этого придется устроить фатальную пьянку. Мои внутренности отныне слишком слабы, чтобы потреблять больше одной порции зараз, но эти чудеса янтарного цвета остаются эффективным средством протестировать различные наборы вкусовых окончаний. Длинный глоток — и я различаю в носу солоноватость мягкого торфа, нотку кожи, оттенок ячменя, к которому примешивается аромат засахаренных цитрусовых. Потом, уже во рту, чувствуется мускат и мята, йод и, наконец, земля горной Шотландии. Я смакую все это, сидя на каменистом гребне холма, мой взгляд умиротворен ярко-зеленым горизонтом, а вдалеке вырисовывается серебряное озеро. Путешествие длится всего двадцать минут, но оно того стоит. Ветры Хайленда ударяют мне в голову. Мне кажется, что от двойного солода моим суставам становится лучше, хотя мой лекарь клянется, что это всего лишь обманчивое впечатление. Однако сегодня вечером я вернулся в свою ставку раньше, чем обычно. Шум голосов на лестнице привлекает меня к глазку входной двери, и вот уже сильнейшее раздражение прогоняет мечтательность. Замечаю мельком пару половозрелых индивидов обоего пола, в руках бутылки и съестные припасы, а к их веселой перебранке добавляются еще и гнусные пульсации из коробки для ритмов. Только тут до меня доходит невероятное: молодежь собирается устроить вечеринку над моей головой.

Извинение для бессонницы найдено. Это цунами, это буря, это восьмая казнь египетская, Страшный суд, апокалипсис, конец света, нашествие Аттилы, натиск конкистадоров, Шекспир, термоядерный взрыв, разорение, бойня, столкновение миров, Дантов Ад, руины, опустошение, агония, это конец всему.

За что это мне? Разве артроз и неминуемая смерть недостаточная кара? Я пережил войну 40-го, зиму 54-го и появление синтетического ветивера. Нуждаюсь ли я в том, чтобы подвергнуться новому испытанию? О Ты, повелевший мне родиться, чтобы я вернул людям мирру и ладан! Неужели я не сдержал обещания?

Единственное, что меня забавляет, так это представлять себе, что их набилось человек тридцать в комнату для прислуги, в то время как я царю над огромной пустой территорией, лишенной всякой формы жизни, любого проявления радости. Эта ирония приятна сварливому старику.

Я не знаю, какое слово, «вечеринка» или «молодежь» страшит меня больше всего. Когда я перестал быть молодым? Ведь всегда воображают, что старость — это результат медленного процесса постепенного угасания. А почему не наоборот — результат всего одного мгновения, которое опрокидывает нас в другой возраст. Было ли это в день бомбардировки на улице Одриет, в том подвале, который вонял плесенью и засохшей кожей на куске свинины, проданной из-под полы? Было ли это в другой день, в усадьбе под Грассом, когда мои ноги не смогли перепрыгнуть живую изгородь сада? Или же когда я бежал от здоровенного бугая, который грозился расквасить мне нос и тем самым погубить мое драгоценное орудие труда? Или в тот вечер, когда я не решился предстать перед женщиной нагишом? Если только это не произошло тем утром душевного смятения, когда я долго нюхал свое предплечье, пытаясь уловить собственный запах, что, говорят, невозможно. Даже сегодня еще этот запах преследует меня — я тогда уловил в нем очень тонкий след разложения, который мог бы напомнить, если уменьшить его до одной миллионной, затхлый душок рассола и лежалой дичи.

Вот кто-то стучится в мою дверь. Ни в чем меня не пощадили.

— Здравствуйте, мсье, меня зовут Луиза, я ваша новая соседка, мы только что въехали на седьмой этаж с моим другом и празднуем новоселье, так что, боюсь, немного пошумим…

Сколько катастроф в одной фразе: она только что вселилась, у нее есть друг и они собираются пошуметь. Интуиция меня не подвела, это точно Бог посылает мне последнее испытание, прежде чем призвать к себе. У Его посланца лицо милосердного ангела. Это знак Всевышнего. Так и слышу Его: ты, так любивший женщин, что думаешь об этой Луизе? Кто, кроме Меня, мог такое сотворить? Несколько художников Возрождения пытались, но кто из них сумел найти точное равновесие между этими большими черными глазами, которые словно говорят: «Простите, что хочу занять совсем малюсенькое местечко в вашей вселенной», и ее скромной улыбкой, будто добавляющей: «Но я рассчитываю быстро его расширить». Я и впрямь посылаю тебе испытание, чтобы лишить тебя сна и подкинуть тебе материю для размышления — о том эгоисте, в которого ты превратился. Подумать только — ведь я мог умереть, не увидев это лицо, и мое представление о гармонии на земле осталось бы незавершенным!

— Мсье?..

— Развлекайтесь, как вам угодно. Шум меня не беспокоит.

— Очень мило. Знаете, вы могли бы…

Она прелестно колеблется, пригласить ли меня. А я рискую принять приглашение, и на что тогда она будет похожа — со старикашкой среди приятелей? Посмотрим, возобладает ли ее чувство приличия над чувством смешного…

— Вы могли бы к нам заглянуть, нам это доставило бы удовольствие, познакомились бы за стаканчиком сангрии.

— Спасибо, но уже поздно. Лучше вы загляните ко мне как-нибудь на днях выпить чаю. И добро пожаловать, соседка.

Одно только присутствие женщины — и все мои чувства вновь пробудились. Взгляд может быть столь же сильным, как и духи, он возвращает вас на столько лет назад, когда все возможно, когда ты все еще актер этого мира, когда мечта у тебя под рукой. Одно только лицо — и моя память воспламенилась настолько, что не находит отдыха. Я любил женщин, я превращал их в неотразимые создания. Всякий раз, когда одна из них роняет капельку моих духов себе за ухо, я словно немного сопровождаю ее в этом мире. Этого должно бы мне хватать. Луиза веселится наверху. Смеется, танцует, пьет, вовсю пользуется своей соблазнительностью. А меня завтра ждет тяжелое пробуждение.

Последнюю женщину, которая прикасается руками к моим ягодицам раз в неделю, зовут Брижит. И объединяет нас не аромат орхидеи каттлеи, а запах эфира. Мое тело не внушает ей никаких особенных эмоций, но признаю, что делать уколы она умеет бесподобно. Эта странная близость, которая нас объединяет, частенько сопровождается болтовней, которой ей будет не хватать, когда меня не станет.

— Ну что, Брижит? В полдень побаловали себя домашним супчиком с овощами?

— ?..

— Ваш свитер.

Она нюхает рукав и понимает, что ее выдало.

— Я сейчас слежу за собой. Надо сбросить пять кило к лету. Не то чтобы я очень любила супы, но это успокаивает аппетит.

— Свой аппетит вы успокоили пирожным с черным шоколадом. Я чувствую его даже отсюда, еще тепленькое, прямо с пылу с жару. Шерстяные вещи удерживают все. Что это было, муалё?

— Брауни.

— Можете на меня положиться, я умею держать язык за зубами.

— Сатана, изыди из этого тела, пораженного артритом!

На Новый год я подарил ей халат для кухни, весь белый, с ее именем, вышитым на кармашке. Брижит — один из маленьких солдатиков здоровья, которые приносят гораздо больше утешения больным, чем своей собственной семье. К тому же у нее все еще красивые ноги.

— Теперь-то, после стольких лет, я вполне могу вам признаться, мсье Пьер. Когда вы мне сказали, что были парфюмером, я не поверила. Думала, что у них огромные носы, которые они укутывают тряпками. А у вас совсем скромный, хорошо очерченный. Почти женский.

— Брижит, вы меня встревожили. Всю жизнь женщины твердили мне, что размер органа не имеет значения. Неужели они меня обманывали?..

— Знаю, это глупо.

— А вы воображали себе протуберанец, как у Сирано? О нет, это отнюдь не полуостров, в крайнем случае маленькая дюна, которая сопротивляется непогоде. Вы сказали «женский» и не ошиблись. С точки зрения его исключительной точности я унаследовал нос своего отца, но вот очертания — это от матери. Если бы произошло обратное, лицо мира изменилось бы.

Обычно я пускаю в ход все свое коварство, чтобы задержать ее подольше, потому что, когда она уйдет, у меня не будет случая переброситься словом с живой душой до следующего четверга. Но сегодня после полудня придет наконец на чаепитие эта барышня — Луиза.

Она хочет, чтобы я сообщил ей, куда можно сходить в квартале, какие тут есть достопримечательности — все, что может знать старожил этого берега. Я не тороплю события, подпускаю ее к себе, как приручают воробья; держусь учтиво, но отстраненно, будто скрываю ужасные тайны за своими дверьми. Едва усевшись, она догадывается о необъятности моей берлоги и удивляется, что я живу тут один. Сразу же определяет меня на роль почтенного старца, много пожившего и достойного уважения, а себе отводит роль юной девушки на выданье, которой надо всему научиться. Решительно, эта малышка хорошо воспитана, но сам я не уверен, что хочу корчить из себя мудреца, готового поделиться опытом. Какой же актер хочет закончить жизнь в шкуре суфлера? И какая инженю нуждается в том, чтобы узнать про ловушки, в которые попадет? Кроме моего отца с его наукой, я не признавал никаких советчиков, никаких любителей читать лекции, никаких брадатых зануд, которые учат правилам, но никогда тому, как надо их преступать. Нет, красивая Луиза, последний удел старика отнюдь не пресловутая мудрость, которая мне ни к чему, а способность прислушаться наконец к своим ощущениям. Он оставляет их интенсивность ради чего-то неуловимого, летучего. Когда его разрушающееся тело перестает на мгновение донимать его, он успевает дать название какому-нибудь оттенку цвета или расслышать песнь дрозда, заглушенную гулом города. Он млеет при виде дерева, восторгается ветром или просто овощем, и ничто не чарует его сильнее, чем возможность вновь обрести вкусы и удивления детства, всего того, что он утратил в пути, но что его чувства никогда не забывали.

— Благодаря всего лишь запаху размоченной в чае мадленки можно написать тысячи страниц и отправиться на поиски утраченного времени…

Ей ни о чем не говорит этот отсыл к Прусту, но она выходит из положения, назвав меня поэтом. А ведь я и в самом деле был им, по-своему, — сочинял свои александрины из редких эссенций, рифмовал благоухания и в конце концов исчерпал все фигуры стиля. Смешивая перец с корицей, я получил оксюморон; добавив штришок мяты к орхидее — гиперболу. А сколько метафор, сколько образов были внушены утонченным осмосом ароматов? Я знал, что ваниль, смешанная с амброй, добавит нотку меланхолии, что любая красная ягода — малина, вишня, смородина — в сочетании с производными от гераниола пробудит детские воспоминания и что ничто лучше не напомнит звездное небо, чем фиалка, затерянная среди королевского папоротника.

Наше первое свидание продлилось до наступления вечера. Я не допустил ошибки, не искал десять поводов увидеться снова. Мне ведь еще помнятся эти богатые и стареющие женщины, которые пытались меня соблазнить в те времена, когда большие парфюмерные дома носились со мной, как с вундеркиндом. Еще привлекательные, породистые, но патетичные из-за того, что слишком хотели изображать из себя роковых красавиц в возрасте, когда уже балуют своих внуков. Немного чересчур накрашенные, подчеркнуто элегантные, вечно ничем не занятые и готовые на все, лишь бы стать необходимыми, они беспрестанно ловили искорку желания, которое могли бы заронить во мне. Сегодня мне удалось не повторить их ошибок, я по-прежнему придерживался своей стратегии и вел себя как вельможа, замкнувшийся в башне из слоновой кости. Собственно, она сама решила в следующий раз принести абрикосовый пирог к «Дарджилингу». После ее ухода я чувствую себя опустошенным из-за усилий выглядеть любезным, чуточку отстраненным господином, тогда как на самом деле я во всех подробностях изучал малейший изгиб ее тела. Мои пальцы все еще дрожат после того, как я пожал ее руку, а гостиная больше, чем когда бы то ни было, похожа на палату умирающего.

Мне вдруг хочется успокоить себя насчет того, кем я был так долго — волшебником, который всякий раз, представляя свою новую работу, вызывал столпотворение на Елисейских Полях. Я перетряхиваю ящики и нахожу забытые флаконы с почти выдохшимися духами, но мне довольно открыть «Шарм» — и мои пятидесятые годы разом возвращаются ко мне. Всего одна капелька на моем запястье — и тысячи женщин окружают меня и прославляют. Гордые и элегантные, все звезды. В превосходных нарядах, под которыми я воображаю их нагими и уже обращенными к Новому Свету, тому, что поглотит нашу старушку Европу. Мэрилин Монро сказала про «Шарм», что он пахнет сладко, как грех. Его доминирующей нотой была тинктура мускуса в сочетании с ветивером, слегка подчеркнутым нюансом апельсина. Сегодня это классика, которую девушки хотят заполучить, став женщинами. Каждые три-четыре года новая рекламная кампания вновь выводит его на сцену. Но самая прекрасная дань признательности — это мои клиентки, почитающие мой «Шарм» своей кожей, мои живые цветы, мои пьянящие посланницы, моиатласные футляры, мои благоуханные пейзажи, одновременно музы и творения. Когда одна из них невзначай задевает меня на улице, у меня возникает ощущение, будто я овладел ею — на время вздоха.

Каждое утро я, как старый привратник, подстерегаю миг, когда Луиза пройдет через мою лестничную площадку. Там, где другой прижался бы ухом к своей двери, мне достаточно втянуть в себя след ее прохода по лестнице. Она душится какой-то туалетной водой с эссенцией бергамота, которую считает свежей и бодрящей, но это все равно что орхидея, принявшая себя за герань. Кожа Луизы приходит в противоречие с любой кисловатой доминантой, она требует, скорее, какого-то травяного и маслянистого оттенка. Я видел мало женщин, которые умели бы сразу попасть в цель. Часто их выбор кажется им любовью с первого взгляда, хотя это была всего лишь неудачная встреча. Я уже давно научился подбирать им спутника жизни; может быть, они и изменят своему мужу, но моим духам — никогда.

Этим утром я снова буду играть роль посредника.

Моей первой мыслью было заглянуть в косметический отдел большого универсального магазина, я был даже готов удивиться какой-нибудь находке. За двадцать последних лет я был не слишком внимателен к эволюции в моей области, я от нее даже надменно отвернулся, словно говоря своим преемникам: Впредь выкручивайтесь без меня. От скольких симпозиумов, юбилеев, награждений я отказался из опасения оказаться выставленным на всеобщее обозрение, словно рождественская фигурка, с которой смахивают пыль раз в год. Еще мне было любопытно прогуляться по какому-нибудь престижному бутику на Больших бульварах, где продаются все спреи и кремы парижского шика. У меня сразу же возникло ощущение, будто я попал на концерт современной музыки, где с цепи сорвалась сотня обезумевших инструментов: настоящая какофония запахов. К основным аккордам примешивались многочисленные фальшивые звуки, к знакомым классическим нотам добавлялись крикливые, хмельное тут сталкивалось с пронзительным, а напыщенное — с откровенным диссонансом. Демонстрируя мне флакон в виденасеченной на квадратики гранаты, продавщица объясняла мне, насколько духи унисекс выявляют нынешнюю тенденцию. Если под унисексом надо понимать идею двуполости, то, по-моему, она достигла своего апогея в тот день, когда в холле отеля «Уолдорф Астория» в Нью-Йорке я наблюдал появление Марлен Дитрих в смокинге — она вся лучилась светом и смущала своей двусмысленностью. В духах, которые мне подсовывала продавщица, не было ничего еретического и отдающего серой, всего лишь желание маркетинга извлечь выгоду из беспокойства подростка, который оттягивает момент, которого так опасается, — когда он должен утвердить либо свою женственность, либо свою мужественность. Ни в коем случае нельзя дарить Луизе эту бездушную бурду и никакую другую из этих трехгрошовых поделок, которые скисают к середине дня и предают вас в наихудший момент. Вернувшись домой с пустыми руками — и успокоенный при мысли, что мир духов остался там, где я его оставил, — я снова открыл дверь своей мастерской, чтобы выйти из нее лишь через три дня.

Луиза спускается по лестнице в своем белом платьице со скошенным подолом. Она в нем словно Диана-охотница.

— Здравствуйте, мсье Пьер. Я иду в газетный киоск, вам что-нибудь нужно?

— У меня кое-что есть для вас.

Я протягиваю ей флакон. Ничего особенно сложного: безусловная нотка пчелиного воска и малая толика ацетата бензила, чтобы перекликаться с иланг-илангом. Это вернуло меня к станку. Как забыть пятьдесят лет ремесла? Бедное дитя, она ничего не понимает! В нескольких словах пытаюсь подвести итог жизни, наполненной алхимией и усердием. Она все еще ничего не понимает, но нюхает.

Готово дело, она смотрит на меня уже по-другому.

Я старик, у меня ломит поясницу и плохо со зрением, но на одно слишком короткое мгновение я стал в ее глазах исключительным, могучим и прекрасным.

В последующие дни она душится только моими духами, их аромат все еще витает на лестнице. Стойкость эссенций — сработано по старинке. Что об этом думает ее дружок? В конце концов, может, он и хороший парень, но откуда ему знать, что ей идет? Как и все остальные, если ему захочется сделать ей подарок, он попросит у продавщицы что-нибудь с приятным запахом. А для меня это было страстью, некоей миссией. Моими духами душились королевы и работницы, все, кто искал свой собственный аромат через мои труды. Скольких женщин я прославил? Сколько мужчин погибли при одном их приближении? Некоторые меня отблагодарили, отдавшись мне. Я вас любил и все еще люблю, но разве кто-нибудь узнает, до какой степени?

Сострадало ли когда-нибудь человечество слабеющему старику? Сегодня утром в мою дверь буквально вломились. Парочка журналистов, пишущих в четыре руки большую книгу о духах, которая должна выйти к праздникам; потом ее положат на журнальный столик, чтобы никогда больше туда не заглядывать. Почти все мои исторические собратья умерли, так что мое участие в их труде должно стать, по их словам, своего рода гарантией достоверности. Мужу лет сорок, пресыщенный, говорит высокомерно, как человек, знающий свою тему. Ему подавай даты, факты, отзывы, хронологию, так что моя память, привыкшая нестись, закусив удила, словно взбесившаяся лошадь, была вынуждена перейти на шаг и бить копытом от нетерпения. Сделав отступление, которое казалось мне гораздо более поучительным, чем никому не интересные подробности, я даже удостоился призыва к порядку от этого господина, который подверг сомнению правдивость моего рассказа. Его снисходительная улыбка словно говорила: Это происходило совсем не так, но, учитывая ваш возраст, неточность вполне извинительна. Вот паскудник! Даеще и вонючка! Утверждая, что жасмин в моду ввела писательница Колетт, он забыл, сколько денег потратил Наполеон, чтобы доставить его из садов Грасса в угоду Жозефине Богарне! Еще один, кто ничего не понял ни в самой идее прошлого, ни как его пытаются благонамеренно выкопать из могилы! Его жена, задавая свои довольно острые вопросы, все-таки умела выслушивать невысказанное, замечала многоточия и позволяла мне блуждать по окольным путям. Так что я подождал, пока ее муж не скроется в туалете, чтобы перейти наконец к серьезному разговору.

— Вы ведь изменяете ему, верно?

— Простите?

— Вы изменяете своему мужу. Это не вопрос, а утверждение.

Она что-то возмущено бормочет, краснеет от стыда. Божественно смущение неверной жены!

— Вы были в объятиях любовника всего несколько часов назад.

— Как вы можете позволять себе такое!

— Вы душитесь «Шанель» номер пять, но на вас остался также след лосьона после бритья превосходного состава, и чувствуется легкий дымок гаванской сигары, совсем свежий. Ваш муж не курит и мажет себе физиономию каким-то дешевым гелем. Мне, вообще-то, не нравится видеть мужчину рогоносцем, но для вашего мужа я сделаю исключение.

По его возвращении беседа приобрела гораздо более пикантный оборот. Ошеломление прекрасной изменницы сменилось страхом разоблачения — будто я похож на шантажиста! Но потом, облегченно вздохнув, она вернула мне свое доверие и даже изобразила улыбку в ответ на мою диатрибу, в сущности означавшую: запах обнаруживает то, что глаза не умеют видеть. Распрощавшись со мной на площадке, муж стал спускаться по лестнице, даже не подождав жену, что поощрило меня задержать ее в последний миг:

— Это меня, конечно, не касается, но полагаю, что нельзя связывать себя на всю жизнь с типом, который брызгается штукой с надписью «for men».

С тех пор как Луиза навела справки о моей особе, она приходит ко мне, как к национальному памятнику. Требует от меня тысячу анекдотов о чудесном мире элегантности былых времен, и хотя я терпеть не могу эту партитуру, играю ее помимо своей воли. Вчера я рассказал ей экстравагантную историю о русском князе, который заказал мне духи на основе водки для своих многочисленных любовниц. Каприз миллиардера, которым я отнюдь не хвастаюсь… Я так никогда и не узнал по-настоящему, хотел ли этот тупица, чтобы женщины казались ему еще более пьянящими, или же затеял это лишь ради того, чтобы от него меньше разило перегаром, когда он к ним приближался. Луиза требовала от меня и других историй, а потом еще и еще, как ребенок — карточных фокусов. Ее нежный и доверчивый, окрашенный восхищением взгляд порождает во мне желание сделать ее вечной, разогнать вокруг нее злых духов, разметить вехами дороги, на которые она отважится ступить. Но мне довольно видеть, как она разглаживает платье на своих бедрах, чтобы проснулся воздыхатель, которым я был когда-то. Стоит ей улыбнуться, и я едва сдерживаюсь, чтобы не провести рукой по ее волосам! У меня нашлась бы сотня средств, чтобы вогнать ее в краску, но не пользуюсь ни одним. Я мог бы, например, рассказать ей, как прямо сегодня утром, в метро, пережил миг нежданного сладострастия. Я стоял в переполненном вагоне, вцепившись в поручень, в нос мне бил пульсирующий поток воздуха, воняющий смесью резины и кожзаменителя, и вдруг до меня долетела первая нота на основе персика: «Мицуко», наверняка самое прекрасное творение Жака Герлена. Я не успел даже заметить в толпе женщину, которая ее источала, как оказался уже далеко и от этого поезда, и этих людей, и этого туннеля — в Риме.

Я стою, облокотившись на балконные перила своего номера в отеле «Кампо деи Фьори». Тень вечера только что добавила прохлады в этот пронизанный светом летний день. Подле меня потягивает сухой мартини Альма ди Стефано, оперная певица. Я подтруниваю над тем, что она пахнет духами моего конкурента, но мы быстро соглашаемся: «Мицуко» идут ей, как никакие другие. И тут же, под открытым небом, блуждая взглядом по Риму, занимаемся любовью.

С тех пор редко бывает, чтобы, встретив «Мицуко», я не перенесся снова на тот балкон и в тот миг, вечный, как город с тем же прозванием, и Альма снова оказывается в моих объятиях. Мой исключительный нос тут совершенно ни при чем, просто у обоняния в тысячу раз больше памяти, чем у любого другого чувства, и каждый из нас, стоит только найти точную копию запаха из прошлого, способен оживить исключительный, головокружительный момент. Я горю желанием рассказать это Луизе, но она никогда не просит меня ни о чем подобном, да и сама не откровенничает, — со стариком, еще того меньше с отцом, своей личной жизнью не делятся.

Попытаемся вообразить, как она представляет себе мсье Пьера юным влюбленным… Наверное, славным малым, который в былые времена выряжался понаряднее, чтобы пойти с девушкой на танцы, и любезничал с ней под бдительным оком ее отца. А в день свадьбы все заканчивалось под песню «Пора вишен». Вот что она наверняка думает в простоте душевной. У меня уже нет права рассказывать о моих громких титулах, моих победах и славном происхождении, иначе я рискую сойти за древнюю руину. Ссохшийся и согбенный старикан, каким я стал сегодня, держал в своих объятиях далеко не одну, да так крепко, что мои руки всееще дрожат от этого. Духи создают лишь для одной-единственной, говаривал мой отец. Это, конечно, верно, но я никогда не понимал, какая же из них единственная, — их было так много! Я узнал, читая мемуары знаменитых женщин, что многие из них хвастались, будто были вдохновительницами «Манежа», который я выпустил в 1967-м. Однажды вечером маэстро Пьер сказал: Вы до того вскружили мне голову, что ради вас я создам «Манеж»… Ах, мои красавицы, мои любовницы, мои куртизанки, я уже не помню, какой из вас я был обязан своим «Манежем», но знаю, что он будет кружить головы еще долго после моей смерти!

Луизе я представляюсь человеком, который повидал целый свет, а порой и водил его за нос. Но что-то мне подсказывает: долго это не продлится, потому что и у моей памяти, и у ее любопытства есть свои пределы. Скоро она узнает обо мне почти все, ей это надоест, и я опять стану просто дряхлым стариком, затерянным в своем мавзолее.

— У вас хороший чай, мсье Пьер.

Если бы я не создавал духи, составлял бы чайные смеси. Приятно пить то, что обоняешь.

— А в каком возрасте вы начали заниматься парфюмерией?

Она мне не поверит. Стоило папе отвернуться, как я уже намешал наудачу несколько пузырьков.

— Я назвал свои первые «Головокружением». Мне было шесть лет. Как раз годились для какой-нибудь рантьерши-невежи.

Она смеется, думая, что я шучу. Скрещивает ноги. Ее колени касаются груди. Чего бы я только не дал, чтобы распрямить это тело.

Знаешь, я скоро умру.

— Слушайте, мсье Пьер, а какой была Коко Шанель в жизни?

— Я бы хотел понюхать вас, Луиза.

— Понюхать меня?

— Понюхать вас.

Она улыбается, озадаченная, невинная. Она не знает, что заключает в себе слово «понюхать». Тогда как оно заключает в себе все. Она уже не смотрит на меня как на старого парфюмера с нижнего этажа. Я уже не знаю, сколько мне лет, и мне плевать. И она прекрасно видит, что мне плевать. Я чувствую, что она набирается духу, как женщины перед тем, как отдаться. Она встает, расстегивает верхнюю пуговку своего корсажа, приближается ко мне. И подставляет мне свою грудь.

— Это я получил уже давно. Чего я хочу, так это ваш естественный, ничем не замутненный запах. Саму вашу суть. Суть Луизы. Ту, что никогда не была искажена никаким сторонним ароматом. Я хочу ощутить само ваше существо.

— ?..

— Чего вам бояться от такого старика, как я? Я к вам даже не прикоснусь, это займет всего мгновение, но уже никто в мире не сделает это так, как я. Я вас прочувствую.

Она ошеломленно встает и выходит из гостиной, хлопнув дверью.

Господи, что на меня нашло!

Может, я предпочел закончить нашу историю скорее таким вот мелодраматичным уходом, чем видеть, как ее погубит безразличие?

Или же попытался добавить свой, и довольно жалкий, штришок к жалобе постаревшего Ронсара? Коль уж не можешь срывать розы жизни, утешенье твое — их обонять…

Вот ты и продвинулся, ископаемое чудовище.

В следующие дни я слышу, как она спускается по лестнице решительным, неумолимым и словно разгневанным шагом — из-за того, что приходится пройти мимо моей двери. Она уже не душится моими духами, они для нее отныне воняют сточной канавой. Вот наихудший приговор.

Я рискнул все испортить и проиграл. Но что я потерял, в конце-то концов? Компаньонку, которая из-за нескольких приятных часов обрекает меня на бессонные ночи?

Пусть теперь меня оставят, дадут пройти мою последнюю и короткую прямую. Смирившись с мыслью, что запахи этого мира уже не доставят мне никаких эмоций. Вот он, настоящий траур. Даже Ботанический сад сможет больше узнать обо мне, нежели я о нем.

Был ли я прав в течение всей моей жизни, позволяя своему нюху руководить мной во всем, принимать за меня все решения? Говорят, что если человек наделен каким-то чрезмерно развитым чувством, то это для того, чтобы восполнить отсутствие другого. Конечно, я был глух к жалобам моего окружения. Слеп к несправедливостям улицы. И, слишком многих лаская, не смог удержать ни одной.

В мою дверь стучат. Уже поздно.

— Луиза?

Она входит, в своей тунике Дианы. Мое сердце подпрыгивает в груди, но я и глазом не моргнул. В гостиной она позволяет своему платью соскользнуть на пол. Потом ложится на диван, слегка раздвинув ноги как ножницы. И отворачивается. Кровь приливает к моему лицу. Я опускаюсь на колени. Был ли я когда-нибудь моложе, чем в этот миг? Я наклоняюсь с закрытыми глазами и наверняка в последний раз в жизни собираю воедино все свое знание, всю страсть, которая мне остается.

Все начинается с первой ноты в сильной амбровой тональности, которая вначале отдает смолистым лесом, потом становится бальзамической. За ней следует интенсивная жасминовая вариация, оттененная штрихом сиамского росного ладана, — сладостная и очень стойкая. Потом центральная нота, состоящая из странной, животной, напряженной смеси лука-резанца с малой толикой ванилина, и все это закреплено толикой сандала. А в качестве радужного фона — точное равновесие кардамона и крепкой эссенции литсеи.

Через целую вечность я открываю глаза.

Еще опьяненный ею, вижу, как она поднимает на ходу свое платье и исчезает.

Она только что вернула мне все, что я роздал женщинам.

Мои глаза снова закрываются.

И какая мне разница, что за окном уже меркнет свет?