ЖИЗНЬ ВТРОЕМ

Она его не заметила.

Сперва потому, что он не был заметным… Он принадлежал к массе бесцветных мужчин, выставляющих напоказ личину вместо лица, ничтожных людей, обладающих не телом, а некой пустотой, распирающей одежду изнутри; субъектов, которых забываешь, даже если они десятки раз мелькают перед глазами, как открывающаяся и закрывающаяся дверь; входящих и выходящих, не привлекая внимания.

Так что она его не заметила.

Следует сказать, что она больше не смотрела на мужчин… Не было настроения… Если она и выходила в свет, то лишь чтобы найти денег. В них она нуждалась. Срочно! Как ей содержать двоих детей, где им жить, чем их кормить? Родня дала ей понять, что к концу лета прекратит помощь матери с отпрысками. Что же касается этой скряги — золовки, у которой золота куры не клюют, тут и надеяться не на что.

Да, ей понадобилось время, чтобы заметить его.

Не будь он столь навязчив, она бы его и не увидела. Не пробейся он к ней сквозь толпу в переполненной гостиной.

Он втиснулся между камином и монументальным букетом, вжался в стену и оказался прямо перед ней, так что ей пришлось смотреть на него, а потом завязал разговор. Лучше сказать, говорил он один, потому что она, не отвечая, взглядом искала среди приглашенных на этот чертов вечер того, кто мог бы оказаться ей полезен. То есть вероятного работодателя. Ничего не поделаешь, ей надо вкалывать… Мужчины? У нее с этим покончено! Она достаточно отдавалась. Чтобы не было никакого недоразумения: она достаточно себя отдала одному мужчине. Единственному. Ну то есть почти… Своему мужу. А он взял да исчез! Что за дурацкая затея! В тридцать с хвостиком… Помирать рановато. Тем более что он всегда отличался лучшим здоровьем, чем она. Когда ей приходилось облегчать свои недуги в Бадене, где она частенько принимала процедуры, он непрестанно суетился, работал, бежал куда-то. Неужели она вышла бы за него девятью годами раньше, догадайся тогда, что он оставит ее одну, без единого су, с долгами и двумя сиротами? Разумеется, нет. Ее мать воспротивилась бы этому! Милая мамочка… Увы, много ли мы понимаем в двадцать лет? Впрочем, в тридцать или шестьдесят не больше… Мы не знаем будущего, потому что сами создаем его.

Подле нее продолжал производить звуки биологический индивид. Ну и ладно. Так она не выглядит заброшенной. В этом блестящем обществе нет ничего хуже: стоит только показаться одиноким, и вот ты уже один. Вена немилосердна к тому, кто не соблюдает правил ее игры.

О чем он говорил? Не важно. В его тоне не было ни равнодушия, ни вызова. И на том спасибо. Ни то ни се.

А что, если поймать этого знаменитого ворона в черном шелковом костюме и с крючковатым носом? Говорят, будто он организует концерты и хорошо платит оркестрантам. Да, пожалуй, стоит его подцепить. Слишком поздно. Пташка улетела…

И тут ее тоскливый безликий сосед назвал ее по имени.

— Как, вы меня знаете? — удивилась она.

Он с поклоном выразил ей соболезнования.

Она воскликнула:

— Мы прежде уже встречались?

— Ваша сестра, великолепная певица, которую мне посчастливилось слышать в Регенсбурге, только что рассказала мне о вашей трагедии. Еще раз приношу вам свои соболезнования.

«Что же я за дуреха! — подумала она. — Рыщу повсюду в поисках жертвы, а дичь-то, похоже, тут, рядом со мной. Ну-ка, кто он такой? И что у него за акцент?»

Игриво подхватив беседу, она узнала, что он дипломат, прибыл из Копенгагена и ему очень нравится в Вене.

— Вы любите музыку?

— Страстно.

Она не поверила. Смерив его взглядом, она убедилась: этот человек ничем не увлекается с жаром. Значит, он пытается ее подцепить…

Забавы ради она решила перейти в наступление.

— Я пою, — прошептала она. — О, не так прекрасно, как моя сестра, но совсем неплохо. Некоторые считают, что я более трогательна.

— Да что вы?

— Мы учились у одних педагогов. У лучших.

В знак восхищения он издал свистящий звук губами. Она его приманила. И теперь размышляла о сумме своего гонорара.

— Вы бы не хотели, чтобы я приехала петь для датчан?

Он схватил ее руку:

— Насчет датчан не уверен. Но для меня — разумеется.

Возможно ли, что она все еще соблазнительна?

Она разглядывала себя в зеркале, стараясь не обращать внимания на недостатки. Если не замечать жировой складки на животе — напоминание о ее беременностях, если не пугаться широких бедер под узким торсом, если иметь склонность к узким лицам с мелкими чертами, если назвать «огромными черными озерами» карие глаза навыкате, если пренебречь испещрявшими ее веки морщинками, она могла бы понравиться.

Не многовато ли «если»?

И все же он восхищался ею. Он, ничем не отличающийся от других мужчин, даже напротив.

Она еще раз внимательно рассмотрела свое отражение в зеркале. Он видел красоту, поэтому она пыталась воспринимать себя его глазами.

Неожиданная удача! Молодая вдова — это заведомо старуха, да к тому же еще вдова без гроша, с двумя детьми на руках. Такая никому не нужна! И все же он сегодня вечером сделает ей предложение. Она была в этом уверена.

Неужели она скоро не будет нуждаться? Покинет эту жуткую квартирку, которую снимает за сущие гроши, но все равно слишком дорого, и поселится в подобающей обстановке.

В дверь постучали. Он? Ему не терпится… Приехал за ней в карете! К счастью, мальчики сегодня обедают у бабушки…

Открыв, она не успела отреагировать: судебный пристав просунул ногу в дверь. Она потянула на себя ручку:

— Мсье, вы совершаете ошибку!

— Я вас узнал и не совершаю никакой ошибки. Напрасно вы постоянно переезжаете, я слежу за вами. Платите.

— Вы изводите женщину, которой нечем кормить детей!

— Вы должны мне по векселям.

— Вам был должен мой муж, а не я.

— Вы согласились принять наследство.

— Я не соглашалась морить голодом своих детей, чтобы богачи жирели.

— Деньги! Хватит болтать! Деньги!

Судебный пристав напирал на дверь, невозмутимый, уверенный в своей силе. Вот-вот одолеет… Схватив оказавшуюся под рукой чугунную вешалку, она с силой опустила ее на кожаный ботинок.

Незваный гость взвыл и инстинктивно отдернул ногу. Она захлопнула дверь, задвинула щеколду.

— Вы так просто не отделаетесь! — прокричал он возмущенным голосом. — Я вернусь.

Поняв, что он предпочел вернуться, а не ждать, она с облегчением вздохнула. Иначе как бы она отправилась на свидание?

Раздосадованная тем, что именно в тот момент, когда она строила радужные перспективы, ей напомнили о шаткости ее положения, она уселась перед туалетным столиком, чтобы расчесать и пригладить свои длинные черные волосы, — это занятие всегда усмиряло худшие ее тревоги.

Час спустя она встретилась со своим обожателем в его холостяцкой квартире на Зингерштрассе, в очень элегантном квартале. Ее ждал накрытый стол: чай, с десяток пирожных.

Он не был богат, но имел достаточно средств. Он не был красив, но ни на кого не производил отталкивающего впечатления. Он скорее походил на неотесанного крестьянина в воскресном костюме, чем на утонченного дипломата, но он пожирал ее глазами.

— Я должен кое-что сказать вам, — прошептал он.

Она зарделась, обрадованная тем, что он больше не медлит. Прикрыв глаза, затаив дыхание, скрестив руки на правом колене, она приготовилась принять его предложение вступить в брак.

— Последние дни я был сильно взволнован, — значительным тоном начал он.

Она чуть было не ответила: «Я тоже», но сдержалась, не желая скомкать торжественность минуты.

— Так вот… Как же начать… Я…

— Ну же, говорите.

Она улыбкой подбадривала его. Он заморгал, взволнованный тем, что собирался произнести.

— Это… это касается… вашего покойного супруга.

— Простите, что?

Она напряглась. Он утвердительно затряс головой:

— Мы никогда об этом не говорили.

— Да что же об этом говорить, бог мой!

Она тут же пожалела о своем восклицании. Ловушка! Если она дурно отзывается о своем супруге, то может показаться неблагодарной женой, неспособной на уважение или привязанность. Если же, напротив, она будет вспоминать о нем с чрезмерной любовью, то проявит себя не готовой к началу новых отношений. Значит, ей следует покончить с прошлым, сохранив деликатность.

— Я вышла за него совсем юной. Он был от меня без ума, смешной, щедрый, ни на кого не похожий. Вы спросите: любила ли я его?

— Да, пожалуй…

Она сыграла ва-банк и твердо объявила:

— Да. Я любила его.

Лицо ее воздыхателя утратило напряженное выражение. Уф, она пошла с хорошей карты. Так что она повторила:

— Я любила его. Он был моим первым и последним мужчиной. Единственным. Так или иначе, я всегда буду любить его.

Он поморщился. Она испугалась, решив, что отталкивает его, строя из себя образец добродетели. Поскорей вернуть его.

— Я его так любила, что не замечала его недостатков. Тогда он казался мне блестящим, талантливым, предназначенным для прекрасного будущего. Вы знаете, он сочинял музыку…

Словно подтверждая, что знает, он вздохнул. Она улыбнулась:

— Да, ваша усмешка справедлива: композитор — профессия несерьезная, не та профессия, что возносит до высот. Наше общество совершенно не уважает художников. Особенно тех, кто не добился успеха.

— А зря, — уточнил он.

Она на мгновение умолкла: «Не забывать, что он обожает музыку» — и продолжала, слегка изменив тон своего рассказа:

— Короче, он потерял много времени, работая по заказу, давая уроки, чтобы оплатить жилье. Поначалу я терпела беспорядок, из которого состояла наша жизнь, потому что считала, что так будет не всегда. Но через несколько лет…

Тут ей хотелось закричать: «Через несколько лет я поняла, что он неудачник, что наша жизнь увязла в неурядицах и что она никогда не наладится». Однако, сообразуясь со склонностями своего слушателя, она усмирила кипевшую в ней ярость:

— Я поняла, что он слишком горд, чтобы преуспеть в своей карьере. Без расчетов. Без компромиссов. Он понимал, что в музыке он лучший. Лучше всех. И он утверждал это! Как очевидное. Так нельзя… И разумеется, обескураживая тех, кто хотел бы помочь ему.

Он поднялся со своего места и с облегчением прошелся вокруг стола.

«Получилось! — думала она. — Нарыв лопнул. Он успокаивается. Теперь он наконец сможет признаться».

— Я…

«До чего робок!»

— Я…

— Вы меня боитесь?

Он отрицательно покачал головой. Она шепнула ему на ухо:

— Я вас слушаю.

— Я… Мне… Мне понравилась вещь, которую вы позавчера пели.

Опять о музыке? Скрыв раздражение, она ответила самым любезным тоном:

— Это его.

Он аж покраснел от восторга:

— Я был уверен в этом! Выходит, я могу отличить его стиль.

Внутренне она прыснула со смеху: «Его стиль? Какой еще стиль? Не было у него стиля, он подражал тому, что слышал. Еще бы сказал, что у промокашки есть стиль!»

Поскольку разговор все не входил в ожидаемое русло, он начинал надоедать ей. У этого человека на уме было что-то другое, а никак не брак; он не сделает ей предложения ни сегодня, ни завтра. До чего же она глупа, если вообразила себе такое! Похоже, дело в возрасте… Ей, как всем этим тетёхам за тридцать, хотелось бы думать, что она по-прежнему молода, красива, желанна. Полный провал! А этот датчанин ей, по правде сказать, уже наскучил. Может, уйти?

— Я пойду, вы не возражаете? С утра неважно себя чувствую.

— Ах, как жаль. Я увлечен вами и собирался предложить вам, чтобы мы жили вместе.

Ну что же, он на ней не женился, но все было «почти как». Они поселились в уютной квартире на Юденштрассе (ее оплачивал мсье), они вместе ели, вместе спали, занимались двумя мальчиками, чье образование заключалось главным образом в подготовке их к отправке в пансион, что представлялось ей идеальным.

Могла ли она жаловаться?

— Что ты делаешь? Тебя ждать? — крикнула она.

Из коридора раздалось его неясное бормотание.

Она нетерпеливо перетасовала карты. Она любила своего датчанина. Да! Она ценила его достоинства. Не именно это или именно то, а все вместе. Он был антологией достоинств. Собранием добродетелей. Это придавало ей уверенности. Его предшественник обладал скорее недостатками, чем достоинствами. Или, скорее, потрясающими недостатками и огромными достоинствами. Как роза с шипами. А этот кто? Крупный пион… Без запаха и с быстротечной красотой…

Она прыснула. Бедняжка! Все-то она насмехается над ним. Заметьте: по причине привязанности, а не от жестокости. Он такой старательный, такой серьезный, такой совершенный, такой предупредительный, что над этим необходимо смеяться, иначе…

Она остановилась.

Иначе что?

«Веди себя хорошо, — мысленно образумила она себя. — Не порти то, что имеешь».

Со своим предыдущим ей не приходилось изображать совершенство, потому что он таковым не был; с этим ей надо было следить за собой, сдерживаться, скрывать от него, что она может вести себя как дрянь, мерзавка, словом, по-свински. Он бы этого не понял, ему бы это не понравилось. Перед датчанином она старалась накинуть покрывало на некоторые стороны своей личности. Вдовье покрывало?

Она хихикнула.

Он подошел и поцеловал ей руку:

— Почему ты смеешься?

— Не знаю. Наверное, потому, что счастлива.

— Обожаю твой игривый нрав, — вздохнул он.

— Чем ты был так занят? Дипломатическая почта?

Она не имела ни малейшего представления о том, что такое дипломатическая почта, но ей нравились эти слова.

— Нет. Я разбирал партитуры.

— Прости, что?

— Составлял опись и датировал партитуры твоего мужа.

Она нахмурилась. Что, опять?.. Он посвящал целые часы тому, с кем она так несчастливо прожила.

— Дорогая, ты что, обиделась?

Она надулась:

— Ради нас я забыла прошлое. А ты, наоборот, постоянно возвращаешь меня к моему мужу.

— Меня интересует не твой муж, а музыкант. Это был гений.

«Дожили! Теперь и этот начал бредить! Первый упивался собственным самолюбием, а этот-то… Почему?»

— Я ревную.

— Что?!

— Да, я ревную, потому что ты, у которого так много работы, уделяешь ему столько времени.

— Полно, ты же не станешь ревновать к моему отношению к твоему первому мужу, которого я не знал и который умер?

— Почему ты говоришь «первому»? У меня что, есть второй?

Она пристально и недоброжелательно смотрела на него в ожидании ответа. Он виновато опустил голову.

И не произнес ни слова.

Она в слезах бросилась к себе в спальню и заперлась там.

— Похоже, ты успокоилась.

— Да, это так. Ты понимаешь, что прежде я жила подаянием? Мой музыкант не оставил мне ничего, кроме долгов. Ни на одной работе он не продержался достаточно для того, чтобы я могла рассчитывать на вдовью пенсию! Просто невероятно! Ни гроша.

— Надо сказать, с его характером…

— Теперь, благодаря моему датчанину, я получаю деньги то там, то сям. И трачу их как хочу, ему плевать.

Ее датчанин, как она его называла, нашел для нее способ зарабатывать деньги. Собрав и описав все партитуры, он попытался продать их. Трудно представить! Только подумать, что прежде рукописи валялись повсюду: под инструментом, в постели, в кухне, среди диванных подушек… А он вбил себе в голову, что это может иметь ценность, и донимал издателей. Самое поразительное, что порой он добивался своего. Как раз сейчас он выбирал между двумя. Ах, он проявлял себя чертовски удачливым продавцом, этот господин поверенный в делах датского посольства. К тому же обладал знанием юридических терминов, что позволяло ему заключать не подлежащие обсуждению контракты. Кстати, теперь он сам вел все переговоры, отождествив себя с вдовой. Она без колебаний дала ему право подписываться ее именем. Иногда, стоя у него за спиной, она читала письма, которые он составлял, и корчилась от смеха при виде того, как его рука выводит слова «мой дорогой покойный супруг».

Сестра одобрительно кивнула и добавила:

— А как со всем остальным?

— Он очень нежный, очень уравновешенный, очень предупредительный.

Разумеется, ничего общего с предыдущим. Она жила с «господином», который не ругался, не плевал, не рыгал, не пукал; который говорил на четырех языках, никогда не употребляя грубых слов, и вежливо просил ее заняться с ним любовью. Видела ли она его когда-нибудь неодетым? Ни разу. Подобное поведение представлялось ей «отдохновенным» и более «соответствующим ее возрасту». И все же порой ей случалось затосковать по сальностям, которые произносил тот, другой; по его бесстыжей наготе, по его разнузданной сексуальности, по разным удовольствиям, включая самые постыдные, к которым он ее пристрастил…

— Ты любишь его? — допытывалась старшая сестра.

— Разумеется! — чересчур поспешно подтвердила она. — За кого ты меня принимаешь?

— Тогда почему он на тебе не женится?

Раздосадованная тем, что сестра задает и так постоянно мучащий ее вопрос, она постаралась придать своему голосу невозмутимость:

— О, это так очевидно… Когда работаешь в министерстве иностранных дел, лучше оставаться холостяком. Стоит обременить себя семьей, как тебя перестают рассматривать как мобильный элемент и ты лишаешься лучших должностей.

— Что ты говоришь?!

— Да!

— Однако в Австрии…

— Он датчанин.

— Разумеется…

Хотя она и не признавалась, но догадывалась, что дипломаты женятся, если положение супруги добавляет блеска их карьере. Увы, она не принадлежала к уважаемому роду, не носила благородной фамилии и по-прежнему была скрывающейся от приставов вдовой безвестного музыкантишки…

— Кто же мне говорил, будто датчане великолепные любовники? — томно пробормотала старшая сестра, проводя пальчиком по шелковистой припухлости своих губ.

«Вот именно, кто?» — задумалась младшая.

Теперь самые злые языки вынуждены признать, что ее жизнь удалась.

Солнце отразилось в бриллианте ее кольца. Взрыв света. Взрыв смеха. Он женился на ней! Пришлось ждать двенадцать лет, но он женился на ней!

Вдалеке, в парке, по глади водоема среди плакучих ив важно, словно владелицы здешних мест, плавали утки.

Она задержалась на террасе, чтобы насладиться своим торжеством, — к гостям она присоединится чуть позже.

Баронесса! Кто бы мог подумать, что она станет баронессой? В сорок семь! После многолетней каторги она получила главный выигрыш. А ведь вначале все было против нее: возраст, первый брак, двое мальчиков, слабое здоровье, удручающее материальное положение и несправедливая репутация вертихвостки, неспособной вести хозяйство. А теперь эти холуи примирились с ней! В придачу их любовь была освящена величественной церемонией в соборе Пресбурга, хотя они исповедовали разные религии: он протестант, а она католичка. Она знала, как радуются за нее сестры, но особенное удовольствие ей доставляло думать о своих недругах, этих ведьмах, считающих, что она конченый человек… О, как же разъярились эти гусыни, узнав о ее свадьбе!

А ее частица! Теперь она носила не только обручальное кольцо — она носила еще и частицу! Конечно, ее датчанин потешался над ней, когда она требовала, чтобы ее называли баронессой, предваряя ее фамилию частицей «фон». Он твердил, что только что полученное им от государства звание кавалера представляет собой почетное отличие, а не жалование дворянства.

— Гм, если они произвели тебя в кавалеры, значит я кавалерственная дама, и никто не помешает мне добавить к моей фамилии отсутствовавшую прежде благородную частицу.

Порой у нее возникало желание встретиться с новыми людьми — просто чтобы продемонстрировать свой успех. Публика… Вот чего ей здесь недоставало. Разумеется, ей очень нравился приличный и чистенький город Копенгаген с его красными домами, но это не Вена! Улыбающиеся спокойные люди жили неспешно, занятые поглощением пива и лаканием простокваши.

«Не жалуйся и будь благодарна за то, что имеешь», — приказала она себе.

Она испытывала не скуку, а какую-то вялую апатию, из которой ее ничто не могло вывести. Возможно, причиной тому послужило то, что она перестала злоупотреблять кофе (это была последняя вредная привычка, оставшаяся у нее от прежней жизни)? Тогда, с ее богемным вертопрахом, у них в любой момент что-то могло случиться: самое плохое или самое хорошее, но всегда что-то происходило. Теперь же дни тянулись, неотличимые один от другого. Приятные, но неразличимые. Прогулка, чтение, карты. Все вместе скорее наводило тоску, нежели раздражало. Впрочем, если такова цена богатства, знатности, стабильности…

Она вздохнула и присоединилась к беседующим в салоне гостям.

— Перворазрядный музыкант, наилучший! — восклицал ее супруг, стоя в окружении мужского общества.

«Опять? Это становится невыносимо. Он не только, едва проснувшись, заставляет меня говорить об этом, но и по вечерам разглагольствует на ту же тему. Мы живем втроем. Куда бы я ни направилась, со мной двое моих мужей: первый, о котором со мной говорит второй; и второй, который говорит со мной о первом».

Размахивая руками, дипломат настаивал:

— Копенгаген обязан открыть его для себя. В Копенгагене должны исполняться его произведения.

«Бедняга! Он пытается убедить людей купить принадлежащие мне партитуры. Очень любезно с его стороны, и, когда у него получается, это приносит мне какой-то доход. Разумеется, он старается больше для меня, чем для себя, но сейчас, с тех пор как его повысили, а его жалованье возросло вчетверо, он мог бы не утруждать себя так».

— Слушая его музыку, — продолжал он, обращаясь к покорной аудитории, — понимаешь, что этот человек был каким-то ангелом.

«Что он говорит? Я в жизни не встречала ни большего хама, ни большей свиньи. Ангел? Похоже, он не заметил, какой у этого ангела член… Так что ангел только и думал, что развратничать».

— Да, — говорил ее датчанин, — совершенно очевидно, что его вдохновлял Господь. Возможно, его ухо напрямую улавливало то, что ему шептал Создатель.

«Что за олух! Мой первый использовал семь нот, чтобы воплотить Иисуса, грешника, любовницу или неверную жену. Вот и вся техника. Трюки музыканта».

— Я, пока не отказался от этой привычки, в юности имевший несчастье кропать скверные стишки, могу отличить гения, уж вы мне поверьте. Дамы и господа, этот человек сочинял очень хорошо.

«Болван! Прекрати говорить о нем, ты выставляешь себя на посмешище. Может быть, сочинял он неплохо, но как он меня трахал!»

И, поперхнувшись, что многие приняли за сдерживаемое рыдание, вызванное воспоминанием о покойном супруге, она вернулась на террасу.

Расставив ноги и откинувшись на кожаную спинку кресла, она вот уже полчаса сидела перед пюпитром с пылающим лбом, пытаясь противиться очевидному. Однако перед ней были явные доказательства.

Без сомнения, ее второй муж описывал жизнь первого.

Писал биографию… Так вот чем объясняется его непрестанная многолетняя деятельность, вот почему он забивает их жилище газетами, журналами и программками, складывая их стопками; вот зачем он вступил в переписку с теми, кто знал музыканта, даже с этой змеюкой — ее золовкой (что она, кстати, запретила ему делать). Наверное, именно поэтому ему так нравилось беседовать с ней о прошлом. Какое предательство! А она-то верила в сердечное любопытство любовника, жаждущего узнать все о юности своей возлюбленной. Писатель в поисках материала попросту воспользовался ею.

Другой… всегда другой… Мертвый, он занимал гораздо больше места, чем живой.

В досаде она просматривала рукописные листки, исполненная решимости немедленно уничтожить их. «Что за странная склонность тратить свое время на то, чтобы обрисовать мою жизнь в объятиях другого!» Она наугад вытащила из кипы страницу.

«Его брак оказался счастливым. Жена была кроткой и чувствительной и смогла понять и полюбить его. Она восхищалась этим огромным художником и умела приноровиться к его характеру. Это помогло ей легко добиться его доверия, так что он обожал ее, признавался ей во всем, даже в малейших промахах. А она платила ему своей нежностью и постоянной заботой. Она и сейчас признает: как не прощать ему все и не жить ради него, если он столь хорош?»

Несмотря на дурное расположение духа, она улыбнулась. Этот простак пересказывает историю так, как слышал от нее самой. Он наивно поверил в ее ложь. Во время их разговоров, освобожденная от действительности, она живописала свое поведение скорее таким, каково оно должно было бы быть, нежели таким, каково было, и ей доставляло удовольствие присваивать себе лучшую роль. Долгие годы она набрасывала свой образ таким, какой ее нынешний муж хотел бы видеть ее с предыдущим. Для нее важным было прежде всего нравиться живому, оправдать, а значит, воодушевить его любовь. На самом деле она возвращалась в свой первый брак под взглядом своего второго мужа, чтобы доставить удовольствие этому последнему.

Пробегая глазами следующие абзацы, она получила подтверждение тому, что он творил ее поразительный портрет.

— Это хотя бы сгладит коварство моей чудовищной золовки!

Она поймала себя на том, что своим восклицанием согласилась на существование столь странного издательского проекта. По правде сказать, подобная биография ей полезна… Неожиданно — из-за суеты ее нынешнего супруга — о покойном заговорили, стали исполнять его произведения, некоторые музыканты объявляли себя его последователями, хотя в лучшем случае обучали его сыновей! Что за нелепая манера!.. Однако не стоило обольщаться: такое положение продлится не дольше, чем лихорадка. Это уже вчерашняя музыка, а люди слушают сегодняшнюю. И их не изменишь. Несмотря на краткую вспышку интереса, очень скоро все забудется.

И наконец, если каким-то чудом кто-то заинтересуется ее случаем, биография не воспроизводит всего того вздора, который несла о ней семья ее покойного мужа.

У нее за спиной скользнул силуэт.

— Ты роешься в моих бумагах?

Она поднялась и обняла его:

— Дорогой, то, что ты предлагаешь, — великолепно.

— Ты так считаешь? — с сомнением переспросил он.

— Знаешь, он бы тобой гордился.

Он не ответил, лишь с облегчением вздохнул. Его лицо покраснело, глаза затуманились.

«Он бы тобой гордился». Взглянув на него, он отметила, что ее слова повергли его в более сильное переживание, чем в тот день, когда он получил звание кавалера. Или когда они поженились.

— Да, мама, уверяю тебя…

— Нет, это невозможно, слишком нелепо!

— Клянусь тебе. Он попросил меня ради этого сходить к тетке.

— К тетке? Ты что, с ней еще видишься, с этой мерзавкой?

— Мама, все знают, что она меня обожает…

— Еще бы, она видит в тебе сына своего брата и забывает, что ты еще и мой сын. Она всегда ненавидела меня.

— Мама…

— Ладно! Не в этом дело. Так ты говоришь…

— Да, отчим сказал, что хотел бы быть похоронен вместе с тобой в склепе папиной семьи.

— Какой кошмар!

Доведенная до бешенства, готовая взорваться, всклокоченная, она бросилась в комнату, служившую кабинетом ее мужа, с твердым намерением нарушить вежливое молчание, с которым до сих пор терпела его причуды. У нее и так частенько складывалось впечатление, будто они живут втроем, настолько ее второй муж обожал первого, но это переходит всякие границы… В склепе исчезнувший уже будет не только воспоминанием — он снова превратится в тело. И они навеки улягутся втроем в одном помещении: она и два ее мужа.

Войдя в библиотеку, она застала его лежащим на персидском ковре. Он задыхался:

— О… дорогая… как ты вовремя…

У него снова случился приступ — последнее время они участились. Ничего странного, что он одержим думами о смерти и надгробиях.

Она подошла, и его лицо посветлело. Бедняга! Как он ее любит… При взгляде на жену его обычно невыразительные глаза засветились.

Гнев ее мгновенно утих, теперь она думала только о том, как ему помочь, приподняла ему голову, стала обмахивать, чтобы освежить, чтобы он задышал спокойнее.

Что за мелочь эта история с местом погребения! Об этом она поговорит с ним позже, когда представится подходящий случай.

Она усадила его на диван, обложив подушками. Он успокоился, бледное лицо порозовело.

— Ты напугал меня, — нежно попеняла она ему.

— Я по-прежнему крепок.

«Если бы только это было правдой! У меня нет желания второй раз остаться вдовой».

Они долго сидели, взявшись за руки и любуясь отливающими медно-красным светом сумерками. Затем, повернувшись к ней с каким-то странно торжественным видом, он произнес:

— Я хотел попросить тебя кое о чем, что меня тревожит.

«Ай, сейчас он начнет донимать меня с этим общим мавзолеем. А состояние его таково, что я не смогу перечить».

Она спокойно ответила:

— О чем же, дорогой?

— Возьми его фамилию.

— Прости, как ты сказал?

— Верни себе фамилию бывшего мужа. Слезы хлынули у нее из глаз, ей казалось, сейчас она задохнется.

— Как! Ты отвергаешь меня?

— Нет, птичка моя, я дорожу тобой еще больше, чем прежде. Мне бы просто хотелось, чтобы в обществе, в память как о моей любви, так и о его гении, тебя называли Констанция фон Ниссен, вдова Моцарт.