Без какого-то особого внешнего повода я остановился перед воротами незнакомого города — просто поклониться его святым — мертвым и живым, известным и неизвестным. Никогда в жизни я не приходил в новое для себя место, не испросив предварительно благословения его святых. И не имеет значения, принадлежало это место мусульманам, христианам или иудеям. Я верю, что святые вне этих человеческих различий. Святой принадлежит всем.

Итак, в первый раз увидев Конью издалека, я сделал то, что делал всегда. Но потом случилось нечто непредвиденное. Вместо того чтобы приветствовать меня в ответ и благословить, как они это делали всегда, святые хранили молчание, словно надгробные плиты. Я вновь приветствовал их, на сей раз громче, на случай если они не слышат меня. И опять в ответ тишина. Тогда я понял: святые все слышат. Просто они не хотят давать мне свое благословение.

— Скажите мне, в чем я виноват? — спросил я у ветра, чтобы он отнес мой вопрос всем, кого он касался.

Очень скоро ветер вернулся с ответом:

— О дервиш, в этом городе ты найдешь две крайности. Чистую любовь и чистую ненависть. Мы предостерегаем тебя. Но если ты настаиваешь, действуй на свой страх и риск.

— Нечего было предостерегать, — сказал я. — Если я смогу встретить чистую любовь, с меня довольно.

Услышав эти слова, святые Коньи все-таки дали мне благословение. Однако мне не хотелось сразу въезжать в город. Я сидел под дубом и, пока конь щипал траву, издалека смотрел на очертания городских построек. Минареты сверкали на солнце, словно осколки стекла. Время от времени лаяли собаки, мычали ослы, смеялись дети, кричали торговцы — обычные звуки городской жизни. Интересно, какие радости и печали скрываются за закрытыми дверями и зарешеченными окнами? Будучи странствующим дервишем, я чувствовал, что мне немного не по себе в преддверии новой жизни, но тут я вспомнил следующее важное правило: «Старайся не сопротивляться препятствиям, встающим на твоем пути. Позволь жизни идти своим чередом. Не сокрушайся о том, что твоя жизнь изменилась. Откуда тебе знать, что прошлая жизнь лучше будущей?»

— Салям алейкум, дервиш, — дружески окликнул меня чей-то голос, вернув из мира грез.

Обернувшись, я увидел крестьянина с вислыми усами. Он ехал на телеге, которую тащил до того костлявый бык, что казалось, бедняга может в любую минуту испустить последний вздох.

— Алейкум салям! Да благословит тебя Бог! — откликнулся я.

— Почему ты сидишь тут один? Устал от дороги? Если хочешь, я помогу тебе.

Я улыбнулся:

— Спасибо, но уж лучше я пойду пешком, чем обременю твоего быка.

— Не хули моего быка, — обиженно произнес крестьянин. — Может быть, он стар и слаб, но он все еще мой лучший друг.

Слова крестьянина привели меня в чувство. Я вскочил и поклонился ему. Как я, ничтожная частичка Божьего мира, позволил себе отнестись пренебрежительно к другому Его творению, будь то животное или человек?

— Прошу прощения у тебя и твоего быка, — сказал я. — Пожалуйста, прости меня.

Тень недоверия промелькнула на лице крестьянина. Несколько минут он простоял с ничего не выражавшим лицом, словно решая про себя, смеюсь я над ним или не смеюсь.

— Никогда не было такого, — сказал он, как будто очнувшись, и по-доброму улыбнулся мне.

— Никто не извинялся перед твоим быком?

— И это тоже. Но я-то думал о том, что никто никогда не извинялся передо мной. Обычно извиняюсь я. Даже когда со мной поступают несправедливо, извиняюсь все равно я.

Я был тронут его словами.

— Кур’ан говорит, что все мы и каждый в отдельности созданы по одной, и самой лучшей, форме. Это одно из правил, — тихо произнес я.

— Какое правило? — переспросил крестьянин.

— «Бог полностью занят тобой. Каждое человеческое существо — это работа Бога, и она медленно, но неуклонно движется в сторону совершенства. Мы все незавершенные творения Бога, которые ждут и жаждут завершения. Бог работает над всеми нами по отдельности, потому что человечество — великое произведение искусного мастера, который знает, что каждая деталь важна для общего».

— Вы тоже приехали сюда ради того, чтобы послушать проповедь? — с интересом спросил крестьянин. — Похоже, на нее придет много народа. Он знаменитый человек.

У меня сердце подпрыгнуло в груди: я понял, о ком он говорит.

— Скажи мне, что такого особенного в проповедях Руми?

Крестьянин молча уставился в небо. Возможно, его мысли витали где-то далеко или не витали вовсе.

— Я приехал из деревни, где жизнь тяжела, — наконец проговорил он. — Сначала был голод, потом монголы. Они грабили и сжигали все деревни на своем пути. Но в городах было еще хуже. Они захватили Ерзурум, Сивас, Кайсери, вырезали всех мужчин и увезли с собой женщин. Сам я не потерял ни жену, ни дома. Но потерял что-то такое, отчего больше не знаю ни минуты радости.

— А какое все это имеет отношение к Руми? — спросил я.

Крестьянин перевел взгляд на быка и монотонно проговорил:

— Все говорят, стоит послушать проповедь Руми, и печаль как рукой снимает.

Лично я не считал, что с печалью надо бороться. Наоборот, счастливыми делало людей притворство, а печальными — правда. Но я не сказал об этом крестьянину.

— Почему бы мне не поехать с тобой до Коньи? — произнес я вместо этого. — Ты бы рассказал мне о Руми.

Я привязал коня к телеге и уселся рядом с крестьянином, с радостью отметив, что быку была нипочем дополнительная ноша. Он продолжил так же равномерно-медленно переступать ногами. Крестьянин предложил мне хлеб с козьим сыром. Мы ели и разговаривали. Вот так, под ослепительно ярким солнцем на голубом небе и под внимательными взорами городских святых, я и въехал в Конью.

— Будь здоров, друг мой, — сказал я, спрыгнул с телеги и отвязал своего коня.

— Уверен, мы еще встретимся на службе! — откликнулся крестьянин.

Я кивнул и помахал рукой на прощание.

— Иншалла.

Хотя мне очень хотелось побывать на службе — ведь я мечтал познакомиться с Руми, — но поначалу я все же решил немного побыть в городе и послушать, что люди говорят о своем знаменитом проповеднике. Я хотел взглянуть на него чужими глазами — добрыми и недобрыми, любящими, и не любящими, — прежде чем увидеть своими собственными.