Баттерфилды съезжались в город по одному, первым приехал Кит, за ним старший брат Хью, Роберт, который прилетел с одним из девяти своих детей, средним сыном, названным в честь Хью. Они собрались у Энн: больше идти было некуда, и даже Ингрид с сестрой и несколькими своими друзьями пришла к Энн.

Я не показывался им на глаза, сидел в гостиничном номере совершенно один. В тот день я запомнил этот номер лучше, чем себя. Когда я вызываю его в памяти, то вижу пустую комнату, лесенку из солнечных лучей, поднимающуюся, а затем спускающуюся по стене, голубя, который гуляет по подоконнику и заглядывает в окно, мертвую муху на абажуре из выпуклого стекла, закрывавшего лампочку под потолком, потертое светлое покрывало, кое-где выпустившее коричневатый пух; слышу громыхание подносов в коридоре, голоса, сотни голосов, но среди них нет моего. Если изо всех сил сосредоточиться, я могу даже представить себя в той комнате: полностью одетый, лежу на кровати, руки под головой, ноги скрещены. Я вижу себя у окна: гляжу вниз на улицу. Вижу себя в слезах. Но даже эти воспоминания смутные и какие-то нереальные. Наверняка я помню только одно: я сидел в гостинице, дожидаясь, что кто-нибудь позвонит мне, и бóльшая часть меня перестала существовать.

Еще я помню, что писал. Вероятнее всего, писал письмо Джейд. Однако я так и не нашел никаких записей. Я представляю, как рву в клочья гостиничную бумагу и смотрю, как она падает в жестяное мусорное ведро, однако это кажется скорее логическим дополнением, нежели воспоминанием. Пациент проснется после наркоза и вспомнит, как его везли в операционную, вспомнит лампы над головой, ассистентов в масках, скрип резиновых перчаток. Однако трудно сказать, явились ли все эти образы из подсознания или же просто вымышлены, вытянуты из нашего представления о том, как должен выглядеть мир без нас.

Я никогда не думал о жизни, которой уже не увижу после смерти, или о той, которую пропустил до своего рождения. К тем временам я слеп и глух. Моя настоящая и единственная жизнь – вот, что заставляет меня рвать на себе волосы. Мне кажется, если я старательно сложу вместе все моменты, когда был по-настоящему живым, у меня наберется жизни от силы года на два…

В четыре позвонила Энн.

– Ты должен быть здесь, – сказала она. – У тебя на это прав не меньше, чем у других. Ты должен быть с нами.

Я сидел на краю кровати, закрывая рукой глаза.

– А ты… – Я замолчал. – Что думают остальные по поводу моего… Я хочу быть с тобой.

– Дэвид, я не знаю, как работают законы кармы. Но по какой-то причине ты оказался рядом, когда я нуждалась в ком-то. Когда нуждалась в тебе. И сегодня это кажется важнее всего остального, важнее прошлого. И все со мной согласны. Я не знала, вернулся ли ты в Чикаго. Но на самом деле чувствовала, что ты до сих пор здесь. Сейчас я не могу объяснить почему, но, Дэвид, будет правильно, если ты будешь с нами.

– Я очень хочу.

– Тогда приходи. Сейчас же. Сразу.

– Но хорошо ли это?

– Хорошо. Даже не просто хорошо. Это… обязательно. Мы тут сидим и напиваемся. Объединяем силы, и ты нужен мне. Если переживаешь из-за Кита, так он знает, что ты нужен мне здесь. И Ингрид, кстати, тоже знает.

– Что знает Ингрид?

– Все.

– В каком смысле?

– Она знает, что ты – это ты, знает, зачем мы вчера вечером ломали перед ней комедию. И, как гражданке Юпитера, ей глубоко наплевать. В любом случае, из-за нее не переживай. Слушай, Дэвид, я даже не оставляю тебе права выбора. Не хочу, чтобы ты сидел у себя в номере в полном одиночестве. Ты ведь даже свет не включишь, когда стемнеет. Так что выбора у тебя нет. Просто немедленно приходи.

– Я приду. Я сам хочу.

– Знаю, что хочешь. Ладно. Да, вот еще что. Если по дороге попадется открытый магазин, купи тоник, содовой, ну, сам знаешь. Для коктейлей. А то, если и дальше будем надираться неразбавленным, у нас все закончится задолго до утра понедельника.

Энн повесила трубку, а я так и остался сидеть, не выпуская телефона из рук.

Когда Сэмми Баттерфилд открыл мне дверь, я рыдал. Всю дорогу от гостиницы я боролся с подступающими слезами. Но сущая ерунда лишила меня самообладания: я нажал на звонок, и никто не спросил в домофон, кто там. Как будто это не имело значения, потому что это точно не Хью. Запертая стеклянная дверь открылась, и я разразился слезами. Я не стал вызывать лифт. В холле я сел на скамейку. Мотая головой, я пытался приказать себе: «А ну, прекрати истерику!», но, видимо, надо было принадлежать к числу тех мистиков, которые останавливают кровь силой мысли, чтобы вырвать власть над собственными слезами у всеобъемлющей, анархической части моего существа, повелевающей ими сейчас. Неожиданно дверцы лифта раскрылись. Я, шатаясь, вошел и поехал на седьмой этаж. Я все еще плакал, когда постучал в дверь Энн.

– Привет, Дэвид, – сказал Сэмми глубоким голосом. – Хорошо, что ты пришел.

В свои семнадцать Сэмми уже был выше шести футов, и хотя я всего лишь на какой-то дюйм был ниже, мне казалось, что он нависает надо мной. На его длинной загорелой шее подрагивало адамово яблоко размером с яйцо. Светло-каштановые волосы разделены на прямой пробор и собраны сзади в короткий хвост, как у Томаса Джефферсона. Голубые глаза смотрели на меня сквозь алый туман. Сэмми протянул руку. Я пожал ее и опустил голову, стесняясь своих слез, но не в силах остановиться.

– Соболезную, ужасная история, – произнес я, но сомневаюсь, что слова прозвучали внятно.

Я подумал, что надо бы отвернуться и взять себя в руки. Я чувствовал себя огромной свиньей, потому что пришел к ним со своей скорбью и смятением. Меня позвали, чтобы я был сильным, а эти слезы подрывали веру в меня.

– Мы тебя ждали. Джейд еще не приехала. Мама созвонилась с ней всего пару часов назад.

С некоторым облегчением я узнал, что момент, которого я ждал все это время, отодвигается еще на некоторое время. Если повезет, то к приезду Джейд я смогу взять себя в руки. Однако истинным спасением для моих чувств стали слова Сэмми. Я прекрасно понимал: у него нет ни малейшей причины сообщать мне, что Джейд здесь пока нет, никакой цели, кроме желания подбодрить меня. Сэмми по-настоящему утешал меня, и я с трудом сглотнул комок в горле, пытаясь стать достойным этого утешения.

Я посмотрел на него:

– Я скучал по тебе, Сэмми, однако лучше бы я прожил всю жизнь, так и не увидев тебя, чем встретиться в такой день, как сегодня.

Я ждал его ответа, но он лишь кротко глядел мне в глаза, и до меня внезапно дошло, что на самом деле я ничего не сказал: мысли звучали громко и сами по себе, но я даже не шевелил губами.

Когда я вошел в гостиную, Кит сидел на подлокотнике дивана, держа раму с фрагментом розово-голубого лоскутного одеяла. Волосы Кита потемнели и стали темно-каштановыми, а некогда щуплое тело обрело какую-то жилистость. Он барабанил квадратными кончиками пальцев по грубой деревянной раме; его сандалии утопали в диванных подушках; ноги у него были на вид сильные, а ногти на них слишком длинные.

– Так я забираю, да? – говорил он своим высоким, рассудительным голосом.

– Не сейчас, Кит, – отозвалась Энн.

– Но ведь я единственный, кому это нужно. Единственный. – Он упорно глазел на кусок одеяла. Он знал, что я в комнате, однако не подавал виду.

– Привет, Дэвид, – произнесла Энн. – Спасибо…

Но я так и не услышал, что она сказала: все свое внимание я переключил на Кита.

– Не надо тебе вешать на стены подобные вещи, – говорил Кит. – Это, между прочим, не картина. И не украшает твое жилище. Это одеяло – наш флаг. Флаг Баттерфилдов. Розовые и голубые пирамидки, самые прекрасные на свете, как я думаю.

– Это одеяло моей семьи, Кит, – возразила Энн. – Его сшила Беатрис Рамси. Если оно и напоминает мне о чем-то, то только о бабушкином доме в Хиллсборо, в Нью-Гэмпшире.

Кит, покачивая головой, не сводил глаз с одеяла.

– Это не так, и ты сама знаешь. Это все равно что сказать… – Он замолчал, внезапно поднял голову и взглянул на меня, а потом снова сосредоточил внимание на одеяле. – Все равно что сказать… Слушай, я родился на этом одеяле.

– Нет, ничего подобного, – возразила Энн.

Ингрид со своей сестрой Нэнси сидели на складных креслах, беседуя с братом Хью, Робертом. Ингрид положила руку на запястье Роберта и что-то быстрым шепотом говорила ему. Роберт, рядом с которым стоял его сын Хью, смотрел на Ингрид. Его безжизненные глаза выражали недоверие. Роберт был просто огромный: винный бокал, который он держал в массивной руке, казался абсурдно хрупким, и хотя потолки у Энн были десять футов высотой, Роберт стоял, немного сгорбившись, из осторожности и застенчивости. Когда он слушал, на его лице было то же слегка встревоженное выражение, как и у Хью, тот же слегка наморщенный лоб, те же слегка прищуренные глаза, которые как будто спрашивали, независимо от обстоятельств: «С тобой все в порядке?»

– Когда папа вернулся из армии и приехал в Брин-Мор тебя навестить, это одеяло лежало у тебя на кровати. А потом ты забеременела мной. Вот так и началась наша история. Верно? Теперь ты понимаешь, что это значит? – Кит постучал пальцем по стеклу и вроде бы снова поглядел на меня. – Ты сама говорила, что, если бы не забеременела, могла и не выйти замуж за папу.

– Хватит уже об этом, – произнес Сэмми без какого-либо выражения.

– Кит, ты рассуждаешь, как старик, – заявила Энн.

Кит помотал головой, давая понять, что не слушает их.

– Значит, если бы ты не забеременела мной на этом одеяле, то папа мог бы жениться на другой девушке, и ты тоже вышла бы замуж за кого-то другого или вовсе не была бы замужем.

– Но я и так не замужем, – сказала Энн с наигранной веселостью.

Она поглядела на меня и пожала плечами, приглашая вместе с ней взглянуть на ситуацию по-другому, спастись в легкой отчужденности, на которую, как она решила, я способен.

– И если бы вы не поженились, никто из нас не родился бы, – добавил Кит.

Он еще ближе поднес одеяло к лицу и еще внимательнее поглядел на него. Он говорил о том, что все в семье слышали бесчисленное множество раз, но остановиться не мог: Кит был заложником правды о своей семье, и неразрешимой загадкой для него было то, что остальные находят его страсть бессмысленной. Он уже давно столкнулся с выбором: либо забыть о своей одержимости семейными корнями, либо время от времени становиться объектом насмешек – и сделал почетный выбор следовать своим влечениям и сохранять верность истине, на которую всем было наплевать.

Ингрид смотрела прямо на меня, хотя и держала за руку Роберта Баттерфилда. На ней была темно-синяя юбка и босоножки с кожаными ремешками, которые обматываются вокруг ноги. В кулаке она сжимала скомканную косметическую салфетку. Разглядывая меня, она наклоняла голову то влево, то вправо. Я знал, что сейчас она каким-то образом вспоминает меня. В первый раз я не попался в ее сеть воспоминаний, потому что был ложно представлен юным любовником Энн, но теперь, когда моя личность изменилась, воспоминание оживало в сознании Ингрид, и я чувствовал, что она следит за полетом своих мыслей, как кошка пристально следит за пируэтами бабочки.

– Вот потому я и говорю, что в некотором смысле я не только сын, но еще и отец, – заявил Кит. – Потому что все началось с меня.

– В таком случае ты должен быть мертвым, – бросил Сэмми. Голос у него был таким глубоким от природы, что ему даже не требовалось вкладывать какие-то эмоции, чтобы придать значение словам. – Должно быть, тебя сейчас отправляют в печь, чтобы затем положить твой прах в старую урну. Так? Потому что мой отец мертв, а у человека может быть только один отец. Значит, ты должен быть мертвым.

– Неужели мне и в самом деле придется вас разнимать? – спросила Энн. – Если я буду переживать из-за всех и каждого, у меня не останется собственных чувств.

– Мне не нравится, когда он так себя ведет, – заявил Сэмми.

– Я тоже не в восторге. Однако Киту нравится, а я не хочу, чтобы меня вынуждали вводить какие-то запреты.

– Можно, я заберу это с собой? – поинтересовался Кит, протягивая Энн фрагмент одеяла в раме.

– Что касается меня, я согласна. Если оно тебе так уж необходимо. Но ты должен сначала договориться с Джейд и Сэмми.

Роберт Баттерфилд прошел через комнату и остановился передо мной.

– Ты Дэвид? – спросил он, стараясь, чтобы в его голосе безошибочно звучала благосклонность. Когда я кивнул, он протянул мне руку. – Я Роберт, брат Хью. Энн рассказала мне, как ты ей помог. Ты был рядом, когда не было никого из родных. Это многое значит.

Когда Хью упрямился или впадал в уныние, все мы обычно говорили, что его южный говор прорастает, как те удивительные грибы, которые вылезают после каждого дождя. Но вот передо мной стоял старший брат Хью, который до сих пор жил в Новом Орлеане, однако акцента у него было меньше, чем у Дэвида Бринкли. Если не вдаваться в детали, лицо у Роберта было прямоугольное, одновременно открытое и застенчивое, мясистое и уязвимое. Он пожал мне руку с такой деликатностью, что едва не нарушил с трудом обретенное мной равновесие. На меня взирало воплощенное обаяние Хью.

– Я знаю, что твое участие в этой печальной церемонии было под вопросом, – начал Роберт. – Но, как говорил наш отец: «Когда поднимаешься над низшим растительным порядком, жизнь чертовски усложняется». Дэвид, я хочу познакомить тебя с моим сыном Хью.

Роберт повернулся и обхватил громадной ручищей сына за плечо. Хью был в светло-синем костюме, при галстуке с крошечными цветочками. Волосы у Хью были чистейшего золотистого оттенка, а глаза серо-голубые. В пятнадцать лет он был всего на несколько дюймов ниже отца и, судя по размеру рук и ног, обещал здорово вырасти. Я подумал, уж не был ли старший Хью, мой Хью, мужчина весьма представительный, самым маленьким в семье.

– Рад знакомству, – сказал сын Роберта, застенчиво, официально улыбаясь.

Он казался совершенно не в своей тарелке и, вероятно, считал себя неразрывно связанным со всеми, кто оказался в доме Энн, даже со мной. Я протянул руку, и он торжественно пожал ее. Я посмотрел в его открытое, слегка испуганное лицо, чувствуя (или воображая), как меня изучают другие глаза: Кита, Ингрид.

– Хью один из наших средних сыновей, – сказал Роберт. – У нас в семье одиннадцать человек. Шесть мальчишек, три юные леди, Кристин и я. Остальные приедут вечером. – Он тяжело вздохнул.

Казалось, что мысль о приезде семьи вызвала в нем счастливую дрожь, прежде чем он вспомнил, по какому поводу они прибывают.

Я сжимал пакет из коричневой бумаги с тремя большими бутылками содовой и тремя такими же – тоника. Тяжесть я ощущал как общее онемение в теле, и когда Энн спросила, не забыл ли я захватить газировки, я на мгновение задумался.

– А, так вот же она, – сказал я.

– А я-то думала, чтó это ты держишь, – произнесла она с такой детской живостью, что я испугался, как бы все остальные не повернулись к нам.

Я знал, что Энн просит меня вступить с ней в заговор, абстрагироваться и взглянуть на происходящее с особой, нездоровой веселостью. Оказавшись в эпицентре трагедии, захлестнутая всеобщим и собственным горем, Энн грустила по своей ироничности: она тосковала по ее вкусу, как будто маленькое пространство, которое ирония занимает между сознанием и эмоциями, содержало единственный воздух, которым она могла дышать без опаски. Она ждала моего ответа, но я только посмотрел на нее, а потом на потемневший от влаги пакет.

– Что ж, отлично, – сказала Энн. – Ты все купил. Я отнесу на кухню.

– Нет, я отнесу, – возразил я.

– Нет, я отнесу, – заявил Кит. Он мгновенно оказался рядом со мной и забрал у меня пакет. – Я хочу поговорить с тобой, – прошептал он.

– Ладно, – кивнул я.

– Отнесу это дерьмо, а потом пойдем в комнату матери и побеседуем.

– Энн, Энн, – начала Ингрид, – мы должны все уточнить. – Она потерла щеку. – Мы должны принять решение.

– Ингрид, ты повторяешь это целый день. – Энн скрестила руки на груди. – Насколько я понимаю, решать тут нечего. Ты выбираешь церковь. Прах мы делим. О чем еще говорить?

– Много о чем. Обо всем. Обо всем. – Ингрид посмотрела на сестру, пухлую, мягкую, похожую на монашку женщину, а та закрыла глаза, словно говоря: «Ну, смелее, скажи ей».

Кит слегка коснулся меня рукой:

– Пошли. Поговорим.

– Куда это вы? – поинтересовался Сэмми.

– Мы сейчас вернемся. Побудь здесь, – велел Кит.

Сэмми покачал головой и посмотрел с отвращением.

Я вошел вслед за Китом в спальню Энн, и он закрыл за нами дверь. Я почувствовал, что этот жест с закрыванием двери был первым в череде упреков. Мы точно пришли сюда не для того, чтобы секретничать на равных. Глухой удар перекошенной от жары двери походил на некое двусмысленное оскорбление твоего достоинства, на крепкий тычок в спину или щипок за щеку.

Окна в комнате Энн, обрамленные ослепительнобелыми занавесками, выходили на красную кирпичную стену. Стекло было удивительно чистое, такое бывает только в еще не обжитых домах, и стена за ним казалась яркой, красивой, странным образом волнующей. Я отвернулся от окна и посмотрел на Кита, который сверлил меня взглядом, его рот сжался в тонкую бледную линию.

– Итак, – начал Кит. – Мать говорит, ты нарисовался в пятницу днем. Это правда?

Я отчетливо ощутил, что Кит поступает неверно, сравнивая мою версию событий с версией Энн, но кивнул:

– В пятницу, ближе к вечеру.

– Мать утверждает, около трех.

Я задумался.

– Не помню. Может, и так.

– Она сильно удивилась, когда увидела тебя?

– А ты как думаешь?

Кит пожал плечами, уголок рта у него приподнялся в кривой усмешке.

– Не знаю. Потому и спрашиваю. Если бы знал… – Он замолчал, подчиняясь главному инстинкту, который заключался в том, чтобы ничего мне не говорить.

– Она была удивлена.

– Ясно, – протянул Кит нарочито медленно, словно киношный провинциальный коп, который угрожает, многозначительно растягивая слоги. – Подозреваю, что это был следующий шаг.

– Кит, к чему ты клонишь? Скажи, что хочешь узнать, и я отвечу.

– Я хочу сказать вот что: я считаю, что это был следующий шаг. В смысле, если ты потрудился написать мне – даже мне, а ты знаешь, какого я о тебе мнения, – тогда мать уж точно получила от тебя не одно письмо. Хотя бы несколько. Я прав?

У меня имелось подозрение, что Энн сообщила ему нечто противоположное. Возможно, призналась только в одной полученной записке и, скорее всего, сказала, что не отвечала мне.

– Я отыскал твой адрес в телефонной книге.

– Знаю. Но мать ты ведь нашел не так. Она записана не под своей фамилией.

– Она под своей девичьей фамилией. Рамси. Я помню ее.

– Ты помнишь ее фамилию? – Кажется, его встревожило то, что мне известна фамилия его матери. Я снова запустил свои лапы в его прошлое. – Ладно, – сказал он скорее себе, чем мне, – значит, запомнил. И ты ей написал. И поведал, как сожалеешь обо всем, как одинок и как несправедливо то, что с тобой случилось…

– Кит, я никогда не утверждал, что это несправедливо. То, что со мной случилось, то есть со всеми нами, нельзя охарактеризовать таким словом, как «справедливо».

Но он пропустил мои слова мимо ушей.

– Значит, ты написал ей, как сожалеешь обо всем, а она написала тебе ответ. О чем она писала в своих письмах? О том, что знает, как ты сожалеешь, и что кто старое помянет, тому глаз вон?

Я почувствовал себя загнанным в угол, да на самом деле так оно и было. Вопрос не в том, солгать ли Киту, чтобы защитить Энн, а в том, призналась ли она, что отвечала на мои письма.

– Она отвечала на мои письма. Но никогда не говорила, что сочувствует мне. Да ты и сам знаешь, Энн никогда бы не написала «кто старое помянет, тому глаз вон».

Лицо Кита скривилось в улыбке, какая появляется, когда удается доказать, что тебя предали. Я понял, что пропустил удар, но по большому счету мне было плевать.

– Я так и думал, – усмехнулся он.

Я не ответил. Не имело смысла требовать, чтобы он привел доказательства обмана. Я рискнул – и просчитался. Теперь мне было ясно, что Энн утверждала, будто не отвечала на мои письма.

– Кит, не желаю с тобой спорить. Сегодня все это не имеет значения.

– Тому глаз вон? – Он бодрился.

Его жизнь была далека от нормальной, и, нанизывая все мои фразы на булавки для бабочек, он воображал, будто берет ситуацию под контроль.

– Нет. Я говорю не о том, чтобы все забыть. Я верю в забвение не больше, чем ты сам.

– Забавно. Кажется, будь я на твоем месте, то много чего захотел бы забыть.

Мы стояли посреди спальни Энн. Между ее кроватью, застеленной индийским покрывалом, расписным комодом и мягким стулом. Я сделал шаг назад. Если Кит захочет ударить меня, тогда удар получится не прямым.

– Ты явно не хочешь, чтобы я был здесь, – заметил я. – Почему ты не сказал об этом, когда Энн только собиралась меня пригласить?

Кит шагнул вперед, и я приготовился защищаться, однако он прошел мимо меня к кровати. Поглядел на нее и нежно, словно та была живая, провел по ней рукой. Развернулся и присел на край, затем довольно резко и неуклюже опустился на постель и привалился спиной к простому деревянному изголовью, раскинув ноги в сандалиях на цветастом покрывале и вытянув руки вдоль тела. Он медленно постукивал пальцами, словно считал что-то, а потом выдернул из-под одеяла подушку и положил себе на живот.

– Ты пришел, чтобы увидеть мою сестру?

– Меня позвала твоя мать.

Кит молчал, его лицо мгновенно вспыхнуло, а глаза сузились. Он сделал медленный, глубокий вдох.

– Она не желает тебя видеть. Она ненавидит тебя. Она знает, кто ты такой. Ты используешь мою мать. Ты просто используешь ее, чтобы добраться до Джейд, но лучше бы Джейд сгорела в том доме, чем снова увиделась с тобой.

– Кит, если…

– И у Джейд, кстати, есть любовник. У нее их полно. Поразительные аппетиты у этой девчонки. Сейчас у нее любовница. А это ты знал? – Он подождал моего ответа, и в итоге я покачал головой. – О? Так это для тебя новость? Рад, что лично сообщил тебе об этом. Ее зовут Сьюзен Генри, любовницу Джейд. Они обе иногда гостят у меня в Беллоуз-Фоллз. – Кит стиснул лежащую на животе подушку. Он сжимал и разжимал свои длинные, идеально очерченные пальцы на ногах, словно в ритме сердцебиения.

– Тебе необязательно доказывать, как сильно ты меня ненавидишь, – сказал я.

– Мы не смогли сразу дозвониться до Джейд, потому что она сейчас со Сьюзен. Они были в походе. Они обожают походы. Им нравится заниматься этим на свежем воздухе. Они увлекаются много чем: походы, каноэ, двадцатимильные прогулки. – Кит улыбался какой-то отстраненной улыбкой, нарочито нереальной.

Теперь я нависал над ним. Я схватил его за плечи и одним движением буквально выдернул из кровати.

– Не надо так делать! – Я крепко держал его, мы стояли почти вплотную друг к другу. – Честное словно, не надо. Если ты так меня ненавидишь, не надо было позволять матери приглашать меня.

Кит высвободился из моей хватки и отпихнул своими жесткими, грубыми пальцами.

– Я согласился на это, – произнес он, демонстрируя мелкие квадратные зубы, – только потому, что она этого хотела. Маме необходимо верить, будто за пределами семейного круга существует какая-то жизнь, хотя она знает, что никакой жизни там нет. – Его лицо снова заполыхало румянцем, и он на миг закрыл глаза. Если бы он лишился самообладания, сломался бы и зарыдал, то я бы обнял его…

– Кит, – начал я. Во рту у меня совсем пересохло. – Ты мне нравишься. Я понимаю, что не это ты хотел бы услышать, но ты всегда мне нравился, с самого начала, как только мы познакомились, и каждый раз, когда думаю о тебе, а думаю я часто… я думаю с любовью и уважением… И я скорблю о твоем отце, о Хью. – Я замолчал. Меня начала бить дрожь. Я так и чувствовал, как из меня выплескиваются эмоции.

– Ты ведь меня хотел убить, правда? – тихо спросил он. – Когда устроил пожар, то хотел убить меня. И я знаю причину.

– Это неправда. Ты же знаешь…

– Потому что я знал, что ты из себя представляешь. – Кит сел прямо. – Не желаю об этом говорить. О том, что ты сделал. Уничтожил все. Не хочу… Мой отец умер.

– Кит…

– Не смей называть меня по имени! – крикнул он. – Ничего этого не было бы, если бы… – Он закрыл глаза, зажмурился и ударил.

Моя рука взметнулась, чтобы парировать удар. Он снова ударил и промахнулся, но оцарапал мне щеку. Попытался ударить еще раз, но я схватил его за запястье и удержал.

– Не прикасайся ко мне. Убери от меня свои руки, ты, гребаный мешок с дерьмом! – Кит отшатнулся от меня, но от испуга я продолжал держать его. – Пусти!

Он замахнулся свободной рукой, и я отпустил его. Он оттолкнул меня и, задев плечом, вышел в гостиную.

C минуту я постоял в комнате Энн, не зная, что делать дальше. В конце концов я решил, что выбор у меня не так уж велик: хорошо это или плохо, но я должен быть с остальными.

Энн сидела на диване рядом с Сэмми, поджав под себя ноги, обнимая его обеими руками и опустив голову ему на плечо. Ингрид стояла над ними – ее била такая ужасная дрожь, что лед позвякивал о стенки бокала, а газированная вода пенилась, – и сверлила Энн взглядом, а та изо всех сил старалась ее не замечать. На Ингрид же полными изумленного недоверия глазами смотрел Сэмми.

– Ладно-ладно, – приговаривал Роберт, торжественно воздевая огромные руки. – Нельзя продолжать в таком духе. Ради Хью. Хью, боже мой, он ведь был такой миролюбивый. Он был бы потрясен, услышав, как мы огрызаемся друг на друга. – Роберт поглядел на сына, а затем обнял его. Когда Роберт поцеловал сына в волосы, они оба на мгновение прикрыли глаза.

– Уже пять часов, – заметил Кит, поднимая руку с часами. – Папа превратился в прах. Все кончено.

– Большое спасибо, – бросила Нэнси. – Мы бы погибли, если бы не услышали об этом. – Она чувствовала, что тучи сгущаются, и хотела заверить Ингрид в своей поддержке.

Роберт расстегнул пиджак из сирсакера в зеленую и белую полоску, на котором расплывались овалы пота, и вынул из внутреннего кармана сложенный лист бумаги. Он отдал свой бокал сыну, и Хью отошел к столу, чтобы поставить бокал, явно радуясь возможности угодить отцу.

– Что это? – спросила Ингрид. – Завещание?

– Нет, – ответил Роберт. – Не завещание. Это письмо от Хью. Он прислал его нам чуть больше года назад. – Роберт старательно расправил лист с напечатанным на машинке текстом. – Я захватил с собой. Это же такая редкость, письмо от Хью. – Роберт посмотрел на письмо и улыбнулся, как будто увидел перед собой Хью.

– Прочитай нам, дядя Боб, – попросил Сэмми.

– Я думал, все сами прочитают по очереди.

– Нет. Прочитай вслух.

– Господи, в таком случае пора доставать и старые фотографии, – заметила Энн, но недовольства в ее голосе не прозвучало.

– Мне бы хотелось прочитать его голосом Хью, – сказал Роберт. – Ведь именно его голос придавал всему особенный смысл. – Он посмотрел на Сэмми и кивнул. – Как и у тебя.

– Прочитай, дядя Боб.

– «Дорогой Боббо»… – Роберт замолчал и поглядел на Ингрид. – Так меня называли родные, – пояснил он, утер пот со лба и покосился на листок, как будто слова вдруг стали менее разборчивыми. – «Теперь ты уже знаешь о моем разводе, и у тебя было время свыкнуться с этой мыслью. Я чувствую себя как кузен Дерек в тот момент, когда угробил дедушкин „паккард“ и просто переехал на год к Шарлотте. Иногда мужчине следует залечь на дно. Я помню, как лет восемь назад мы с тобой объедались раками в том маленьком ресторанчике, где складные стулья стоят прямо на берегу Пончартрейна, и ты поносил Билли Корону, потому что Билли только что ушел от Элисон. Ты говорил что-то о том, какой скотиной надо быть, чтобы бросить жену после пятнадцати лет совместной жизни, а я качал головой и охал, словно старый сплетник на веранде из года этак тридцать восьмого, когда деревья были еще в цвету, а все наши ценности оставались в неприкосновенности. Ты ведь понимаешь, о чем я? О том периоде нашей жизни, когда все было просто. И вот теперь я перещеголял Билли Корону, потому что он оставил всего двоих детей, а я – троих. Вполне взрослых детей, надо сказать, которые лучше представляют, на что употребить свою жизнь, чем их бедный старый отец. Боже, мы ведь все те же мальчишки в мешковатых оливковых шортах, с пальцами, испачканными земляничным вареньем, и называть себя старым бедным отцом, записным республиканцем… Какая нелепость, ты не находишь?» – Роберт замолчал и перевернул листок. Его лицо наливалось кровью. Краснота поднималась от шеи все выше и выше, словно вино, которое медленно наливают в бокал.

– Как это похоже на Хью, – заметила Энн.

– У меня тоже есть письмо от папы, – сказал Сэмми. – Надо было взять его с собой.

– А у меня есть стихи и много всего, – заявила Ингрид.

Она закрыла глаза от горя и, наверное, от стыда. У нее не было выбора: приходилось отстаивать свои законные права, однако это ее унижало.

От долгого стояния ноги у меня болели, но я продолжал стоять, прислонившись спиной к стене, со стаканом виски в руках. Все присутствующие в гостиной балансировали на грани, и я ужасно боялся, что у меня первого хлынут слезы. Я глядел на эти лица, и их вид, казалось мне, воспламенял очередной запал, искра, прыгая и шипя, устремлялась к стиснутой, ненадежной сердцевине моего сознания: каждое горе было уникальным, однако каждое находило себе дорогу в ту часть моего существа, которая была готова взорваться. Роберт продолжил читать письмо Хью.

– «Чего вы, главы благополучных семей, не понимаете, так это насколько мы, блудные отцы, любим своих детей». – По тому, как он покивал головой, я понял: ему хочется взглянуть на Сэмми и Кита, убедиться, что они услышали эти слова, но он воздержался.

Потом Роберт читал дальше, только я уже ничего не слышал. Его голос доносился до меня неясным, нечленораздельным бормотанием, я самым неприличным образом таращился на его открытое, страдающее лицо. Я попросту сосредоточил все свое внимание на ошеломляющей реальности его больших карих глаз, сухих седых волос, тщательно выбритых, несколько мясистых щек и массивного подбородка.

Роберт взял на себя обязанность поддерживать мир после смерти брата. Он уже встал между Ингрид и Энн и, наверное, успел вмешаться, когда началась ссора из-за моего прихода. Он верил в алхимию, которая превращает все страсти в скорбь: вся ревность, вся ярость, вся боль и страх перерождаются и кладутся на безмолвный алтарь смерти. Пока что он не собирался прерывать траур, чтобы выразить свое отношение ко мне. Подобные эмоции – роскошь, предназначенная для живых, и демонстрировать их в такую минуту означало нарушать всякие приличия, подобающие живым. Мое время придет позже. Вот тогда я почувствую на плече тяжелую руку Роберта, увижу стальной блеск в его бархатистых карих глазах. Позже он будет судить меня, как судил бы Хью. Позже меня больно пригвоздят к месту, вынесут обвинение и разделаются со мной.

Я отвернулся от Роберта и бросил взгляд на Ингрид: она уже плакала, не стесняясь, и смотрела на меня. В ее глазах за завесой слез читалось недоумение. Я был уверен, что воспоминания о том, как я стоял всего в десяти шагах от Хью, копошатся у нее в памяти, напрягают силы, чтобы заявить о себе, совсем как те голоса, которые люди, по их уверениям, слышат на спиритических сеансах. Она наклонила голову, разомкнув полные бескровные губы. Она смотрела на меня с неодобрением, и я уже было решил, что первый слой ее воспоминаний обо мне прояснился, однако в следующее мгновение понял, что она просто просит меня не смотреть на нее, чтобы дать ей возможность скорбеть, не чувствуя на себе посторонних взглядов. Я покосился на сестру Ингрид, ширококостную, грузную женщину в бесформенном сером платье, темных чулках и блестящих черных туфлях.

И как раз в этот момент Кит, сидевший, наверное, футах в двадцати от того места, где стоял я, запустил в меня высоким тонким стаканом. Не знаю, хотел ли он причинить мне боль или напугать, думал ли об этом вообще, но стакан разбился о стену в футе или даже меньше от моей головы. Осколки стекла брызнули мне в лицо, но порезов не было, и я решил, что это просто раскрошенный лед. Прозрачное донышко стакана упало на мое плечо, а позже я обнаружил осколки в кармане рубашки. Мне потребовалось время, чтобы осмыслить случившееся, чтобы осознать, какое отношение это имеет ко мне. Я услышал звон и краем глаза, словно в замедленной съемке, увидел, что Кит подается вперед и швыряет стакан, а затем ощутил, как жидкость стекает по волосам на лицо, на рубашку, и что все смотрят на меня. Роберт перестал читать, Нэнси схватилась за плечо Ингрид, и обе они ахнули. Я наконец-то закрыл лицо и отвернулся, сгорбившись и мотая головой.

– О, Кит! Кит… – Голос Энн прозвучал измученно, в нем была скорее боль, чем порицание.

– Пусть уходит! Пусть убирается отсюда! – закричал Кит.

Я повернулся к нему, тряся мокрыми руками, все еще согнувшись, готовый защищаться от следующих ударов. Кит поднялся и сорвался с места, словно беговая лошадь. Было жутко наблюдать, как гневно и напряженно он дышит. Его ребра ходили вверх и вниз, как огромные крылья. Наверное, не один я испугался, что надо будет делать, если Кит вдруг потеряет сознание.

– Когда он здесь, я ничего не чувствую. Он снова вернулся только для того, чтобы причинить новые несчастья. Господи, не могу поверить! Ему нельзя здесь оставаться. Пусть уходит! – А затем, повернувшись ко мне, он повторил: – Убирайся, убирайся!

– Я ухожу, – посмотрев на Энн, сказал я.

– Прочь! Прочь! – вопил Кит. – Прочь! Прочь! Прочь!

– Заткнись! – велел Сэмми. Он попытался схватить Кита за руку, но промахнулся.

Энн прикрыла глаза и покачала головой. Уходи? Оставайся?

– Я пойду, – сказал я не столько Киту, сколько самому себе.

Я оглядел комнату. Никто из них не осмелился встретиться со мной взглядом. Я кивнул, по глупости стараясь вести себя нормально. Сквозь лихорадочный туман я увидел, как Кит взял со стола второй стакан, а потом тот поплыл ко мне, медленно, по горизонтали, расплескивая виски и лед, выстреливая отраженным светом лампы. На этот раз он разбился о стену на порядочном расстоянии от меня. На белой стене расплылось огромное пятно. Я шагнул вперед и раздавил ногой большой кусок стекла. Осколки захрустели по деревянному полу, производя мерзкий, царапающий звук. Я закрыл лицо руками. Мне показалось, в меня летит очередной стакан, однако Кит стоял неподвижно, чуть выставив перед собой руки, защищаясь, как будто я мог наброситься на него.

Я быстро прошел по длинному коридору и вышел из квартиры. Конечно же, никто не окликнул меня. Я закрыл за собой дверь, но замок не защелкнулся. Дверь так и осталась приоткрытой. Я не рискнул вызвать лифт и нашел в центре площадки лестницу. Спустился бегом на пару пролетов, но потом вынужден был присесть, потому что ноги меня не слушались. Мне показалось, будто целый пучок нервов вышел из строя. Я опустился на мраморные ступеньки и принялся щипать лодыжки и колотить себя по коленям до тех пор, пока чувствительность не вернулась.

Когда я вышел из дома Энн, подъехало такси. Его шины шваркнули о бордюрный камень, а следующее, что я запомнил, как открывается задняя дверь и из машины выходит Джейд. Она немного подросла. Вместо длинных волос она носила теперь короткую, спортивную стрижку, совершенно гладкую, с прямым пробором, волосы убраны за уши и перехвачены темно-синим пластмассовым обручем. На Джейд была желтая блузка, расстегнутая сверху на две пуговицы. На шее, на которой висела тонкая золотая цепочка, образовались три глубокие складки. Брюки цвета хаки, свободные, с завышенной талией. Небольшая дорожная сумка из черного нейлона. Джейд была загорелая, сильно загорелая. Она пристально смотрела на меня.

Такси отъехало. Джейд сделала шаг вперед. Она раскрыла рот, а потом снова плотно его сжала. Я медленно пошел к ней, а когда остановился, носки моих ботинок практически касались ее.

– Мама сказала, что ты здесь, – произнесла Джейд.

– Да. Да, я здесь, – сказал я, а затем притянул ее к себе.

Я чувствовал, что она сопротивляется, однако не сильно. Я заключил ее в объятия, обнял так, как представлял это себе десять тысяч раз. Я подумал – мимоходом, – не принуждаю ли ее. Я ощущал прикосновение ее груди, вдыхал великолепный запах ее духов, навсегда запоминая контуры ее тела. Она положила руки мне на плечи. Не отвечая на мое объятие. Не отталкивая меня.

Я обнимал ее так долго, на сколько осмелился, а когда выпустил из объятий, то не стал смотреть на нее, потому что знал: она этого не хочет. Я глядел прямо перед собой, слушая сначала ее дыхание, потом задумчивую тишину, пока Джейд силилась произнести одно простое слово, а под конец – негромкий, неровный звук ее шагов, пока она не ушла, но и тогда я не стал оборачиваться. Я пошел быстро, стискивая руки и разговаривая с самим собой, затем побежал, остановился, снова пошел и наконец просто сел на тротуар на углу Двадцать девятой и Парк-авеню, привалившись спиной к почтовому ящику. И стал ждать.