На следующее утро я встал задолго до Энн. В окнах сиял солнечный свет. Пыль на внешней стороне стекла была похожа на наэлектризованную кисею. Я двигался по комнате едва слышно, словно грабитель, размышляя, не уйти ли мне сейчас же. Ванная находилась между спальней Энн и гостиной, а таким грязным и слабым, каким я казался себе, я не желал приближаться к Энн ни на шаг. Я оделся и проскользнул в маленькую кухню, чтобы умыться.

Я забыл, что записная книжка Энн висит рядом с телефоном на кухне. Тут же был блокнот и фломастер. Я дал себе время, чтобы обдумать мелкое предательство, какое собрался совершить, а затем, включив горячую воду и направив кран так, чтобы вода сливалась в раковину как можно тише, я раскрыл записную книжку в кожаной обложке и пролистал ее до буквы «Б». Баттерфилдов там не было. Я открыл на «Д», и там был твой телефон, Джейд, твой адрес – первые за четыре года сведения о тебе. Я вырвал из блокнота страницу и переписал все, держа листок на ладони. Почерк у меня был почти неразборчивый, запись больше походила на отражение в разбитом зеркале. Однако этими каракулями, штрихами, безумными росчерками я записал то, что мне требовалось. Найдется ли в мире вор, укравший мешок бриллиантов, который испытывал бы больший восторг, чем я в тот миг? Или совершающий затяжной прыжок парашютист, который сильнее меня чувствовал бы себя неподвластным земным законам? Ты была в Стоутоне, в Вермонте, жила на улице под названием Западная. Напротив твоего имени значилось три телефонных номера, все записаны разными ручками, в разное время. Даже тогда я понял, что это означает: тебя часто не бывает дома. Однако волнение, вызванное этой догадкой, было ничто по сравнению с восторгом оказаться ближе к тебе, чем я был все время с нашего последнего прикосновения.

Я подумал, уж не задержалась ли Энн в своей комнате, чтобы я успел уйти. Я не мог определить по солнцу, который час, но был уверен, что полдень уже пробил. Я снял с дивана простыни и одеяло, сложил все как можно аккуратнее. Затем полистал «Нью-Йоркер», притворяясь перед самим собой, будто ищу хороший джазовый клуб или интересную пьесу. Рядом с обратным билетом до Чикаго лежало все мое состояние: девяносто долларов. Я должен был заплатить в гостинице по меньшей мере двадцатку, и хотя я уже получил от поездки гораздо больше, чем надеялся, меня мгновенно охватило отчаяние при мысли, что придется покинуть Нью-Йорк, поскольку кончаются деньги. Я продолжал листать журнал, разглядывая карикатуры и просматривая рекламу: меховые пальто, рубиновые браслеты и безумно дорогой скотч. Меня поразило, как много денег у других людей, – поистине поразило, как будто я впервые об этом услышал.

Должно быть, я отключился. Несколько часов беспокойного сна не принесли отдохновения, так что, наверное, я задремал. Помню, подумал, если бы у нас с Джейд была куча денег, на что бы мы их потратили. Только на себя? Или делились бы с другими? Основали бы благотворительный фонд для тех, кто решил бросить все в жизни и подчиниться самым романтическим, самым неразумным велениям сердца? Монастырь для любовников, который, разумеется, был бы совсем не похож на монастырь. Мысль была, конечно, не особенно глубокая, зато порождала множество второстепенных мыслей, и я как раз развивал одну из таких, когда в комнату вошла Энн. Я не слышал, как она встала, не слышал ее шагов, но когда отвернулся от сверкающих окон, она стояла у дивана, одетая в синие джинсы и красную шелковую блузу.

– Давно встал? – довольно резко спросила Энн.

Я тут же понял, что если бы обладал хоть какой-то сообразительностью, если бы по-настоящему понимал, как устроен мир, то потрудился бы убраться из дома раньше, чем проснется Энн.

– Несколько минут назад, – ответил я.

– Насчет прошлой ночи… – начала Энн.

Ничего не говори, подумал я.

– На самом деле все в порядке, – произнес я слишком поспешно.

– Слушай, если бы я была как новая подружка Хью, то все списала бы на звезды. Ингрид обожает объяснять все с точки зрения астрологии. Венера вошла в какую-то там фазу, и она изменяет. Марс врезается в Луну, и она запускает в Хью скоросшивателем. – Энн неожиданно чихнула, чих получился совсем тоненький, тише кошачьего. – О боже, моя голова. Я спала от силы три часа.

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Я понятия не имею, как я себя чувствую. – Она закрыла лицо руками и потерла глаза. – Прошлой ночью я была гарпией, нет, Медузой. В конце концов, я должна извиниться перед тобой.

– Нет. Нам нет нужды объясняться друг перед другом.

– Я не по-доброму обошлась с тобой. И хочу кое-что уточнить. По поводу Джейд. Кажется, я хотела, чтобы ты поверил, будто она никогда не думает о тебе, никогда тебя не вспоминает. Мне почему-то хотелось, чтобы ты оказался у разбитого корыта. Но правда в том, что она до сих пор думает о тебе. Не пойми меня неправильно, Дэвид. Я нисколько не сомневаюсь, что она не одобрила бы этот разговор, но мне кажется, будет справедливо сказать тебе. Ты не стерся из ее… памяти. И может быть, мои слова немного утешат тебя после прошедшей ночи, после того, как я поставила тебя в неловкое положение.

Я силился подняться, но ноги ослабели и не слушались меня. Моим величайшим желанием было стиснуть Энн в объятиях, но вместо того я лишь коснулся рукой ее щеки. Кожа у нее была мягкая, поразительно мягкая, а у меня были обгрызенные ногти с грязной каймой под ними. Энн едва не отшатнулась от меня, однако заставила себя сдержаться.

– Но теперь пора тебя выставлять, – сказала она.

– Навсегда?

– Во всяком случае, на день. Уже десять часов. Я собираюсь поработать. – Она глазами указала на стол, где стояла пишущая машинка.

– Можно, я тебе позвоню?

– Не представляю, куда мы двинемся дальше.

– Можем вместе поужинать.

– Мы ужинали вчера. – Она покачала головой. – Ладно. Позвони мне. В шесть. Я хочу, чтобы ты позвонил. Но будь готов получить от ворот поворот, хорошо? Я все еще здорово не в себе и не знаю, каким покажется мне вчерашний вечер после десятой чашечки кофе.

Вернувшись в гостиницу, я содрал с себя грязную одежду, почистил зубы и голым уселся на бугристое белое покрывало на кровати. Я положил перед собой листок с телефонными номерами Джейд. Я взялся за телефон и назвал телефонистке первый номер из списка. Я не хотел терять время даром. Я по-прежнему был вялым от недосыпа, но до крайности взбудораженным находкой: не будет другого такого момента, когда я почти не боюсь звонить, почти не способен на размышления. Я услышал, как в холле гостиницы «Макальпин» телефонистка набирает номер в Вермонте, и хрипловатые щелчки поворачивающегося диска наполнили меня восторгом.

У нее начал звонить телефон. Я в панике едва не бросил трубку, подумав: «Да ты просто рехнулся». Кто-то взял трубку после третьего гудка, какая-то женщина, которая произнесла «алло» с живой бодростью, наводящей на мысль об апельсиновом соке.

– Джейд Баттерфилд дома? – спросил я.

«Это Джейд», – ответила женщина в моем воображении, и при этой мысли сердце прыгнуло куда-то к горлу: горло задрожало, словно у жабы.

– Ее нет, – ответила женщина. – Передать ей что-нибудь?

Я позвонил по второму номеру и выслушал с дюжину гудков, прежде чем понял, что телефон названивает в пустом доме. Настала очередь третьего номера, и на этот раз мне ответил мужчина, судя по голосу такой же приятный внешне и умиротворенный, как первая женщина, говорившая так дружелюбно.

– Мне нужна Джейд, – сказал я. – Можно ее позвать?

Последовала пауза – воспоминание о разочаровании? боль обманутого мужа? – после чего он ответил:

– Кажется, ее нет. Может, подождете? Я схожу проверю?

– Да, пожалуйста. – Похоже, он действительно сомневался, дома она или нет, хотя я не понял, означает ли это, что ее может не быть или же она может просто не подойти к телефону.

– А кто ее спрашивает? – поинтересовался он голосом дружелюбным и без всякого подтекста.

Я колебался.

– Это Дейв, – ответил я.

Дейв? Кого я дурачу? Это даже не маска, а накладной нос. Я услышал, как удаляются шаги, и представил, как парень идет по огромному, протянувшемуся в бесконечность викторианскому дому, не такому, как был у Баттерфилдов в Чикаго, а гораздо больше: в нем гуляют сквозняки, на полу лежат матрасы, на стенах плакаты с братьями Маркс, а в холодильнике времен Корейской войны стоят пакеты с молоком, на которых бумажки с именами владельцев. В общем, одна из неформальных и безыдейных студенческих коммун. Ватага отличных парней и девчонок, которые скидываются, чтобы экономить на жилье.

– Ее нет, – ответил симпатяга Шон или Филип, дежурный на телефоне коммуны. – Кажется, и не было, но с Джейд никогда нельзя сказать наверняка.

– А… – протянул я на удивление безжизненным голосом, словно горло у меня было выложено кирпичом. – Когда она вернется? Не знаете, где ее можно найти?

– Она, должно быть, в музыкальном амбаре. Но точно не знаю. Она вроде собиралась отправиться на концерт на ферме Софи, но мне казалось, что его отменили.

– Господи! – Я был изумлен до предела: музыкальный амбар, ферма Софи, голос молодого человека.

Я парил над жизнью Джейд, словно заблудившийся, потерявший направление призрак, который громыхает цепями не под тем окном. Как же я мог проделать такой трудный путь и до сих пор оставаться без нее?

– Не хотите что-нибудь передать? – спросил он.

– Хочу, – произнес я и замолчал.

Он ждал – не помню, как долго. Молодой человек питал здоровое уважение к тому, что трудно выразить словами.

– Это звонит ее друг, – сказал я и как будто вернулся к началу разговора, словно испуганная крыса в лабиринте. Я лежал на спине, сжимал трубку обеими руками и всматривался в текстуру краски на потолке, напоминающую куриную кожу. – А вы не знаете, когда она вернется?

– Нет, – мягко ответил он.

– Но она здесь регулярно бывает, да?

– Кто ее спрашивает?

– Дейв. Я же уже сказал. Это Дейв.

– Но кто вы?

Да, мне были знакомы задушевные посиделки, которые должны иметь место в подобных коммунах, так же как они имели место в Роквилле, эти разговоры, в которых анекдоты перемежаются горестными излияниями, и я заранее решил, что имя Дэвида Аксельрода должно что-то значить для этого дружелюбного часового у дубовой двери в рай.

– Ну, я ее старинный друг. Друг семьи. – Мне казалось одновременно рискованным и жестоким оставлять сообщение. Я не хотел, чтобы, вернувшись домой, она обнаружила бумажку с моим именем, приколотую к доске объявлений. – Я потом с ней свяжусь.

– Я скажу ей, что вы звонили, Дейв.

– Нет, не стоит. – Я хотел сказать, чтобы он ни в коем случае не говорил, однако, цепляясь за свой новый план с убедительностью оперного тенора, вонзающего себе в грудь кинжал, я произнес: – Это неважно. Я потом с ней свяжусь.

– Ладно, – отозвался он.

– Вообще ничего не говорите, – попросил я.

– Хорошо, Дейв. Друг семьи.

– Нет! Ни слова. Даже не упоминайте о моем звонке. – Я на мгновение задумался, и тут мне неожиданно явилась, как показалось, блистательная идея. – Меня даже и не Дейвом зовут, – брякнул я.

– Ясно. А как?

Очень осторожно я повесил трубку и положил руки на телефон, как делал, когда в Чикаго позволял себе несколько звонков по списку Баттерфилдов. Меня захлестнуло ощущение тщетности усилий, а за ним пришло не менее сильное чувство унижения. И только когда я поставил телефон на столик у кровати и зарылся лицом в прохладную, неподатливую подушку, я вспомнил, что это был не просто очередной междугородний звонок: я только что был рядом с Джейд, телефонные номера при мне, адрес я знаю, я вышел в мир, и меня уже не остановить.

Я принял душ, позвонил в обслуживание в номерах и заказал французский тост, который Хью называл «пропащим хлебом», ветчину, апельсиновый сок и кофе. Из окна мне был виден треугольник улицы, и я наблюдал, как десятью этажами ниже течет поток субботних покупателей, – словно заглядывал в мирок, заключенный в камеру-обскуру. Каким красивым казалось все это…

Завтракая, я читал газету, словно человек, ведущий размеренный образ жизни. Несмотря на тревожное ожидание, я сознавал, какой роскошью наслаждаюсь. Я ел как можно медленнее, читал как можно медленнее, я как будто привязал к рукам времени мешки с песком. Со дня пожара я не желал себе времени сверх того, что требуется, чтобы двигаться быстро и незаметно, словно монашка под дождем, однако теперь моя жизнь снова обрела смысл.

Я увидел в газете, что сегодня вечером в маленьком театре в Ист-Сайде идет «Последняя лента Крэппа», моя любимая пьеса Беккета, и я вспомнил, что Энн тоже ее любит. Билеты стоили всего по четыре доллара, и это я действительно мог себе позволить. Поддавшись порыву, я позвонил Энн.

– Прости, что отвлекаю. Хотел спросить, не хочешь ли сегодня пойти в театр?

– Честно говоря, не хочу. Хью звонил.

– Это хорошо, – сказал я.

Не знаю, что я имел в виду. Должно быть, мне вдруг показалось, что все наши снова собираются.

– Хью приехал со своей новой подругой, – сообщила Энн. – Они отправились в Китайский квартал. Покупать специи и масла. Еще она хочет познакомить Хью с каким-то целителем-китайцем, которому больше ста лет и он готов поделиться секретами каких-то там травяных чаев. Она подходит Хью настолько лучше меня.

– Значит, ты сегодня вечером встречаешься с Хью?

– Нет. Они возвращаются обратно в Нью-Джерси. Где, как я уверена, им самое место. – Энн засмеялась.

Она говорила раздраженно, пыталась на ощупь определить точные размеры своей тоски, словно тыкая в собственные чувства прутиком.

– Ты и правда не хочешь посмотреть «Последнюю ленту Крэппа»?

– Пожалуй, нет.

– Даже если плачу я?

– Я же сказала, нет.

Мы немного помолчали.

– Так что, мне позвонить тебе в шесть? – спросил я.

– Только если сам захочешь, – ответила Энн.

Внезапно ощутив, что не могу усидеть на месте, я вышел из гостиницы и отправился на улицу.

Я побрел вверх по Пятой авеню, начав с Тридцать четвертой улицы. Я разглядывал богатые витрины магазинов с электроникой, где были выставлены карманные фотокамеры, магнитофоны на батарейках, коротковолновые радиоприемники. А в это же время где-то рядом, на другой стороне улицы или, может быть, в соседнем магазине, Хью с Ингрид неуверенно улыбались, стоя у небольшого круглого окошка с восьмидюймовым стеклом, за которым помещался миниатюрный красный вагон, везущий пару сережек с алмазами и изумрудами. Им слегка не повезло: они обладали вкусами и аппетитами богачей и страдали, желая получить то, что даже близко не могли себе позволить. Я же, прогуливаясь по той же самой улице, видел, что мексиканские резные шахматы могли бы стать моими, если бы я захотел, как и австрийский бинокль, и японский сервиз на восемь персон, с тарелками для супа и блюдом под крышкой, раскрашенный в мои любимые оттенки желтого и синего и уцененный с тридцати пяти долларов до девяти.

Я смог бы гораздо лучше описать случившееся, если бы жил в какую-нибудь другую эпоху, если бы история моей любви была настоящей балладой, если бы я мог грозить кулаком небу, веря, что обращаюсь не к слоям озона и кислорода, к кускам минералов и пузырям газа, но к Небесам, к настоящим Небесам, проникнутым разумом, созидающим время и обстоятельства.

Я шагал вверх по Пятой авеню, чтобы скоротать пару часов до того момента, когда настанет пора звонить Энн. Хью со своей новой любовницей вспоминал все то, чего его научили желать во времена его молодости. Кто знает, сколько еще народу было с нами на улицах? Наверное, миллион будет верной догадкой. Нью-Йорк – это место в Америке, где вы с большой долей вероятности можете встретить знакомых. Это наша столица нежданных встреч. Если пробыть там достаточно долго, наверное, повидаешь всех, с кем когда-либо был знаком.

Мне представляется скелет, в ожидании склонившийся над экраном радара, где мы с Хью – две точки света, несущиеся навстречу друг другу со слепым высокомерием комет.

Мы слепы к будущему. Мы с трудом удерживаем в памяти даже наши странные версии прошлого. Мы видим лишь немногое из того, что находится у нас под носом. Мы почти ничего не знаем. Единственный способ вынести все это – не обращать внимания. Я обращаю внимание, а потому не могу это вынести.

Мне следовало бы просто сделать вдох, выдох и собраться с силами. Однако не знать того, что произойдет в следующий момент, и жить в надежде, что в любом случае запросто поймешь смысл, – это все равно что нестись на предельной скорости в машине, где лобовое стекло полностью закрыто картиной твоего прошлого.

Я рассматривал витрину книжного магазина издательства «Даблдэй», размышляя, не купить ли Энн какую-нибудь книжку. Когда-то это было обычным делом для меня: приносить ей что-нибудь для чтения, от «Еврейской бедноты» до «Солдат всегда солдат» и от «Подземных» до «Тесных врат». Нам нравилось, что мы такие разные. И я подумал, что, может быть, хотя бы часть прежней радости вернется, если я куплю ей книгу. Однако ничего из выставленного в витрине, похоже, не годилось для Энн, и сам я за последнее время не читал ничего такого, что захотел бы ей подарить. Я развернулся и увидел на другой стороне улицы, чуть дальше на север, магазин «Тиффани». Мы с Джейд когда-то ходили на фильм «Завтрак у Тиффани». Мы прогуляли школу, чтобы посмотреть его в «Театре Кларка» в центре Чикаго, и когда Одри Хепберн выходила под дождь искать свою кошку, мы с Джейд обливались слезами в пустом кинотеатре, разбазаривая эмоции со щедростью пьяных пиратов, гуляющих в порту с мешком золота.

Я подумал, что стоит подойти к витринам «Тиффани». Если мне скоро предстоит встретиться с Джейд, будет о чем рассказать ей. Я дошел до угла, остановился с пятью десятками других пешеходов в ожидании зеленого света. Я был зажат в толпе и чувствовал себя настоящим оборванцем. В Чикаго, городе светловолосых, я отчетливо ощущал свою принадлежность к семитским народам, но здесь, в Нью-Йорке, в окружении черноглазых мужчин в темных костюмах и женщин с львиными гривами черных волос, среди шелковых галстуков и драгоценных камней, я был ошеломлен шиком Манхэттена и реагировал, как последняя деревенщина: «Неужели эти люди настоящие?» День был в разгаре, но я как будто стоял в фойе оперного театра. Как можно незаметнее я переводил взгляд с одного серьезного лица на другое, на длинные носы, выставленные напоказ, словно наследственные реликвии, на косматые брови и щеки с легкой небритостью, на тускло-голубой берет, на выбритую голову, на подростка в красной бархатной ермолке.

А затем я случайно поглядел на другую сторону улицы, где толпа пешеходов, такая же, как с моей стороны, тоже дожидалась зеленого. И там, у самой кромки тротуара, стоял Хью и смотрел прямо на меня. Рядом с ним была высокая женщина с рыжеватыми косами, в майке и джинсовой юбке. Она держала пакет из магазина, устремив глаза в небо. Я проследил за ее взглядом и увидел маленький самолет, который оставлял за собой дымный след, чертя на небе послание: и Х, и О, и В…

У меня было столько разных возможностей.

Светофор, регулировавший движение в направлении север-юг, все еще горел зеленым. Я пробился через толпу и перешел Пятьдесят седьмую улицу, направляясь к ароматным зеленым кущам Центрального парка. И хотя в глубине души я знал, что это не так, я сказал себе: Хью меня не заметил, и я окажу нам обоим большую услугу, если уберусь с его дороги. Я шел, опустив голову, и шел быстро. Я почти бежал.

Хью рванул за мной, пересекая по диагонали перекресток Пятой авеню и Пятьдесят седьмой улицы, нацелившись на меня, как стрела. Ингрид закричала ему вслед, как она рассказывала нам позже: «Хью! Что ты вытворяешь?»

И тут появилось такси, несущееся во весь опор, чтобы успеть на желтый свет, потому что водители такси вечно торопятся. Так уж они зарабатывают себе на жизнь.

Я обернулся разок посмотреть, не преследует ли меня Хью. Он, конечно же, преследовал. Я должен был остановиться, но не мог заставить себя сделать это. Мои ноги праздновали труса. Я приказал себе больше не оглядываться, а просто быстро идти вперед. На тротуаре собралась настоящая толпа, как будто в Рождество.

Было тесно и шумно, однако визг тех тормозов не показался бы мне более пронзительным, даже если бы я услышал его в концертном зале. Я замер на месте, развернулся и увидел Хью через секунду после того, как такси врезалось в него.

Его подбросило в воздух, швырнув в обратном направлении. Это было как в замедленной съемке. Такси дернулось на дюйм вверх, на дюйм назад, вздрагивая, замирая, подскакивая и падая, словно в припадке. Никто не проронил ни звука, а Хью висел в воздухе.

В следующий миг он упал на спину, но при этом продолжал двигаться, заскользил, как на салазках. Руки у него были раскинуты в стороны, коричневый пиджак задрался и собрался в гармошку на плечах. Он переворачивался дергаными, лишенными плавности движениями – вот теперь все показалось серьезным и вышедшим из-под контроля. Он перевернулся на правый бок, но голова его не сдвинулась, а ноги как будто пытались идти в разные стороны. Выглядел он так, словно может развалиться на части. И вот еще одна машина взвизгнула тормозами, и еще одна, и еще. В первые мгновения после того, как такси ударило Хью, его тело скользило по собственной траектории между машинами на Пятьдесят седьмой улице, но теперь все изменилось.

Вероятно, это уже не имело значения. Такси, сбившее его, ехало быстро, и удар был прямой. Хью, вероятно, уже был мертв или же при смерти. Но его ударил во второй раз зеленый грузовик из цветочного магазина. Это был даже не удар. Небольшой грузовик переехал Хью, раздавив верхнюю часть его безжизненного тела.

Окрасились ли небеса в алый цвет? Замедлило ли солнце свой неумолимый ход? Даже на запруженном народом Манхэттене мир казался совершенно спокойным. Люди разворачивались медленно, тихо. На лицах было то озадаченное, слегка отсутствующее выражение, какое бывает у публики в фойе театра после авангардной постановки. Это точно оно? Лучше сами скажите, что это было. Как будто требовался еще один взгляд, чтобы убедиться в том, что случилось именно это. А затем образ того мужчины, которого такси подкинуло, как мешок с мясом, завершил свой безумный пируэт по нашим чувствам, и мы снова увидели это. Долгие минуты ожидания остались в прошлом, нервные клетки больше не получали никаких сигналов, и вот теперь зазвучали первые крики, первые возгласы, руки закрыли не желающие видеть это глаза. Мы вдруг превратились в охваченное ужасом стадо, которое повалило на проезжую часть, наступая друг другу на пятки, отталкивая локтями, боясь внимательно взглянуть на этого незнакомца, и каждый надеялся, что кто-нибудь другой знает, что надо делать.

Только никто не знал, что надо делать. Никто и не делал ничего. Мы просто двигались к месту аварии. Затем я увидел, как Хью поднимается, но в действительности этого не произошло. Кто-то передо мной уронил брецель, один из огромных нью-йоркских кренделей размером с голову, и я нечаянно наступил на него. Кто-то еще уронил газету. Люди вокруг роняли вещи.

– О господи! – услышал я чей-то голос. – Не смотри. Прошу тебя, милая. Не смотри.

Я стоял одной ногой на тротуаре, другой – на проезжей части. Все движение замерло. В пяти кварталах от нас гудели автомобильные клаксоны. Передо мной застыли десятки людей. Никто не закричал: «Я врач!» Никто не попросил нас расступиться. Все просто стояли, замерев, как круглые идиоты.

На мгновение я ощутил, что могу лишиться сознания, и в ту же секунду представил, каково будет оказаться под ногами толпы. Явственно увидел острый каблук, впивающийся в горло.

Это был уже даже не Хью. Хью освободился от своего растерзанного тела и… стоял рядом со мной. Нет, просто сбоку от меня, подавшись вперед и не сознавая моего присутствия, стоял мужчина в блейзере яхтсмена и в одной из тех соломенных шляп, какие встретишь скорее на ипподроме. Этот мужчина немного походил на Хью, по крайней мере, мне так показалось. Честный взгляд сине-зеленых глаз, бесстрастность, присущая истинному герою. Может быть, дух Хью был где-то среди нас, висел в воздухе, словно пыль, взметенная взрывом, и его частицы осели на всех нас. Но так всегда хочется думать, когда кто-то умирает.

Я протиснулся вперед. Никто особенно не возражал. Люди, стоявшие ближе меня к телу Хью, не горели желанием сохранить за собой место.

С другой стороны улицы пробиралась Ингрид Очестер.

– Я его знаю, – говорила она голосом, не отражавшим ее горе – тон был повествовательный, слегка смущенный. Она как будто извинялась за то, что имеет какое-то отношение к аварии, так могла бы извиняться нянька, чей подопечный опрокинул что-нибудь в магазине. – Я его знаю, – повторяла она снова и снова.

Она размахивала перед собой длинными руками, рассеянно похлопывая тех, кто не уступал ей дорогу. Она как будто шла по саду, отбиваясь от роя черных мух. Когда Ингрид перешагнула бордюр и оказалась рядом с телом Хью, колени у нее подогнулись, и, даже не пытаясь удержаться, она упала на четвереньки. Она приземлилась футах в пяти-десяти от Хью, но теперь из-под него натекла лужа крови, и она стояла на самом краю, вглядываясь в лужу, как будто хотела увидеть там свое отражение. Я стоял с другой стороны от Хью, шагах в десяти от тела. Еще три человека пробрались сквозь толпу, и теперь мы все существовали внутри этой ошеломленной сферы наблюдателей, словно застигнутые в некоем ритуальном танце.

– Не трогайте его, – сказал кто-то Ингрид.

Я обернулся, надеясь увидеть копа, который пробился через толпу и вот теперь берет все под свой контроль, но увидел простого прохожего. Когда я снова повернулся к Ингрид, она уже стояла коленями в луже крови, откидывая волосы со лба Хью. Ее свободно заплетенные косы упали на грудь, джинсовая юбка была красной и мокрой от крови, а ее руки и лицо в тех местах, где она коснулась Хью, были в красных пятнах. Она говорила что-то – Хью, мне, всем вокруг, – но я не понял, что именно. Я видел, как Хью гонится за мной. Я сам был Хью. Такси ударило меня в грудь, я упал на капот, но такси не притормозило, и от движения меня швырнуло назад. Я взлетел в воздух, а когда упал на проезжую часть, то меня по инерции протащило дальше. Кости грудной клетки у меня были сломаны, и когда голова ударилась об асфальт, фрагмент черепа отвалился, словно кусок старого фонаря из тыквы. Но хуже всего было, когда меня швырнуло обратно, сдирая кожу: это была знакомая боль, глупейшая и самая обыденная. Это было все равно что катиться по горячим осколкам стекла, хотя на самом деле я не знаю, каково это, но я прочувствовал ее, эту боль, которая заполнила последние мгновения моей жизни, подобно неистовому, ужасающему аккорду в финале симфонии.

Водитель цветочного грузовика, переехавший Хью, вышел из машины. Огромный мускулистый парень в белой майке, зауженных черных брюках и с коком, как у Элвиса Пресли. Он прижимал ко лбу носовой платок, промокая крохотные капли крови, сочившиеся из царапин, которые он получил, ударившись массивной головой о лобовое стекло. Он остановился в доброй сотне футов от Хью: такой потребовался тормозной путь после того, как он переехал его. Водитель двигался странной, неровной походкой, как будто надел ботинки младшего брата. Он смотрел на Хью и качал головой: кажется, он никак не мог понять, как его угораздило вдруг оказаться причастным к смерти другого человека.

– Смотрите, что случилось! – Ингрид обращалась к водителю грузовика.

– Отойдите, отойдите, – продолжал повторять кто-то.

Хью слабо шевельнулся, хотя, вероятнее всего, нет. К этому моменту я уже плакал в три ручья, и мир перед глазами дрожал, словно кусок желе на ложке.

– Посмотрите, – сказала Ингрид голосом матери, которая показывает детям гнездо с только что вылупившимися воробьями.

Водитель грузовика не стал приближаться к телу. Он покачивал головой и пристально смотрел на мертвого Хью, вероятно силясь понять, как этот чужеродный мешок с костями мог упасть ему под колеса, взорваться в эпицентре его сознания, угрожая лишить работы, отнять хлеб у его семьи.

– Не трогайте, не трогайте его, – говорил кто-то.

Я обернулся. Через толпу протискивался высокий чернокожий с бородой и в капитанской фуражке.

– Дайте пройти, черт возьми, дайте дорогу! – Он выглядел человеком понимающим, спокойным, заслуживающим доверия – может быть, научился оказывать первую помощь, служа на флоте, или обладал тайными знаниями целителей с далекого острова. Чернокожий взял меня за плечи и мягко отодвинул с дороги. – Дай ему место, чтобы он мог дышать, милая, – сказал он Ингрид.

Ингрид покачала головой и улыбнулась ему:

– Как я могу?

Она указала на тело Хью, пожав плечами, и сейчас я в первый раз увидел в подробностях, во что оно превратилось. Тело было в крови с головы до ног. Хью больше походил на жертву войны, чем дорожной аварии. А на животе одежда всплыла, словно листья на воде. Руки были раскинуты над головой так, как не могут быть раскинуты руки с целыми костями. Самая темная кровавая полоса пересекала горло. Казалось, что колеса проехали по шее, и если бы мы попытались поднять тело, то рисковали бы отделить голову от туловища.

Чернокожий деловито прошел по луже крови и опустился на корточки рядом с телом Хью. Ингрид взяла незнакомца за руку, не желая подпускать его к Хью и в то же время надеясь ощутить чье-то живое прикосновение.

– Он мертв, – произнес стоявший рядом со мной водитель грузовика.

– Он был уже мертв, когда вы переехали его, – сказал я. – Сначала его сбило такси.

Водитель грузовика кивнул.

– Он дышит, – заявил чернокожий, поднимая на нас глаза и сияя улыбкой. До этого мгновения мне как-то не приходило в голову, что он может оказаться сумасшедшим. – Есть у кого-нибудь серебряный доллар? Или что-нибудь из чистого серебра? – Он протянул длинную костлявую руку. – Дайте мне серебро.

Ингрид медленно поднялась. Глаза у нее были наполовину прикрыты, а губы разомкнуты: нечто среднее между потрясением и тошнотой.

– Этот человек жив, и я могу его спасти, – заявил чернокожий.

Ингрид попятилась, мотая головой. Когда она снова перевела взгляд на чернокожего, то стояла уже рядом со мной. Она была вся в испарине и тяжело дышала.

– Осторожнее, – предупредил я. – Он, кажется, сумасшедший.

– Этот человек… – Она указала на Хью. – Этот человек мой муж. – Она закрыла глаза, и я взял ее за руку.

– Жизнь вечна, – говорил чернокожий. – Ее нельзя оборвать. Она иссякает из-за нашей небрежности, потому что мы невежественны. Искра жизни – это электрический разряд, который можно возрождать снова и снова, если действовать со скоростью Бога. – Он стоял на коленях в луже крови, положив одну руку на бедро Хью, чтобы не упасть, а другой шаря по карманам. – У меня нет серебряных монет. Возьму два десятицентовика. – Он положил по монетке на глаза Хью, а третью – в центр лба.

Хотя верхняя часть лица Хью не пострадала, из головы сочилась кровь, и его волосы оттенка гречишного меда темнели от макушки к концам – так у некоторых цветков самый темный цвет бывает в сердцевине.

Через пятнадцать минут все было кончено. Наконец-то приехала «скорая» и забрала тело Хью в больницу, где его официально признают мертвым. Приехали фотографы из газет и сделали снимки. Появилась пара репортеров с радио и телевидения. Подъехали на мотоциклах два копа. Водителя такси, который до сих пор не осмеливался выйти, и водителя грузовика усадили на заднее сиденье полицейской машины, хотя я не понял, арестовали их или просто снимают показания. Ингрид уехала с Хью на машине «скорой помощи». Прохожие спрашивали свидетелей происшествия, что тут случилось. Какой-то человек в мешковатом костюме обводил мелом то место на Пятьдесят седьмой улице, где лежал Хью. Уже через минуту шины автомобилей ехали по крови Хью. День был в разгаре, и времени все подчищать не было.

Я слышал, что рассказывают полиции свидетели, и не мог добавить к их словам ничего существенного. Беспокоиться следовало бы о судьбе водителя такси, однако все подтвердили, что Хью сам выскочил на проезжую часть, и было ясно, что против водителя такси не станут выдвигать обвинение.

Один из копов спросил, не хочет ли кто-нибудь сделать заявление, не хочет ли выступить свидетелем по делу. Одна женщина порывалась рассказать о чернокожем, который клал на глаза Хью монеты, однако тот скрылся, когда зазвучали сирены, и полицию он не интересовал. Кто-то еще захотел пожаловаться, что полиция, да и «скорая» тоже, ехали слишком долго. Меня била легкая дрожь. Не знаю, текли ли у меня слезы по лицу, но они застилали глаза, так что было трудно смотреть. Когда коп развернулся в мою сторону, я опустил голову и как будто невзначай повернулся к нему спиной, словно высматривая в толпе приятеля или глядя на городские часы.

Я проплыл через толпу зевак, а затем пошел по Пятьдесят седьмой улице, влившись в поток людей, которые не видели, как Хью лежал на дороге и которых занимали совсем другие мысли. Я присоединился к тем нелюбопытным, у кого были дела поважнее, чтобы еще думать об этих полицейских машинах с мигалками.

Присесть было некуда. Если бы я попытался остановиться и перевести дух, меня бы начали толкать сзади, обходить. Я двигался на запад. Передо мной было слишком много народу, чтобы рассматривать витрины.

Я не знал, сказал ли Хью что-нибудь Ингрид, прежде чем погнаться за мной. Может, бросил: «Неужели это Дэвид Аксельрод?» Она на меня даже не смотрела, кажется, она не знает, кто я такой.

По-видимому, в тот момент я уже решил сохранять в тайне свою причастность к смерти Хью, только не продумал пока никаких деталей. Я даже не думал об этом напрямую. Все мои рассуждения касались Ингрид: я был для нее чужак, она не смотрела мне в лицо. Даже если в будущем нам суждено встретиться, у меня имеются веские основания надеяться, что она вовсе не вспомнит меня, стоявшего на том углу, пока жизнь вытекала из Хью.

Я зашагал по авеню Америк. Сошел с тротуара и поднял руку, останавливая такси. Было половина шестого. Через полчаса я собирался звонить Энн.