Мы оба понимали, что не стоит обсуждать мою жизнь. В конце концов, она состояла из сплошного одиночества, уединенности самого непривлекательного сорта, тогда как Энн жила в постоянной борьбе и попытках все упорядочить.

Я всегда с готовностью забывал о себе и живо интересовался каждой подробностью жизни Энн: ее первый сексуальный опыт (с юным портье в доме ее родителей); на что она потратила деньги за первый рассказ, проданный в «Нью-Йоркер»; почему ее бьет нервная дрожь каждый раз, когда она заходит за покупками в «Маршалл Филд»; какие прозрачные грезы одолевали ее, когда она, накурившись, слушала Вивальди – музыка даже вдохновила ее на написание хайку на листках для заметок – листках, которые все равно оказались в мусорной корзине, но не раньше, чем мне выпал шанс прочитать их. Я никогда не чувствовал, что мной пренебрегают или не воспринимают всерьез. В мире, полном людей, в доме, тесном от гостей, она предпочитала раскладывать фрагменты своей жизни – ненавязчиво, артистично, застенчиво – передо мной. Она добивалась моей реакции, через мои несформировавшиеся чувства старалась истолковывать загадки собственного характера. Я ощущал свое в высшей степени привилегированное положение. Я был уверен: она рассказывает мне то, чего не доверяет больше никому. Она поверяла мне не столько глубину своих приватных мыслей, сколько интонации. Хью и остальные, возможно, знали ее тайны во всех подробностях, зато мне предоставлялся шанс услышать, каким именно тоном она беседует с собой.

И все в ней, все, что она высказывала (или о чем умалчивала), неизменно казалось мне жизненно важным. Причем я изучал Энн не потому, что был влюблен в ее дочь. Я не старался понять Энн, чтобы узнать, какой станет в будущем моя любимая. Вряд ли я когда-нибудь всерьез допускал, что Джейд может стать такой же, как Энн, точно так же, как не верил, что сам стану копией Артура или Роуз. Энн была уникальна, неповторима, противоречива, скрытна, заносчива, ранима и настолько преувеличенно расчетлива, что от самих ее слов и жестов, по крайней мере в моих глазах, так и полыхало смыслом.

В тот день, переходящий в вечер, мы беседовали о ее одинокой жизни в Нью-Йорке. Прежде чем обанкротиться, ее семья управляла благотворительным учреждением, которое называлось «Сиротский приют Соединенных Штатов» – нечто среднее между детским домом и ремесленным училищем – и казалось куда более уместным в каком-нибудь романе Диккенса, чем в солнечных США. Это отец Энн ускорил кончину «Сиротского приюта». Он положил себе жалованье, граничившее по размеру с растратой, но оказалось, что для Энн это благо, потому что именно на деньги недавно почившего мистера Рамси она теперь и жила. Наследство приносило ей восемьсот пятьдесят долларов в месяц. Она говорила, что вынуждена считать деньги, покупать одежду в дешевых магазинах, воровать сахар в ресторанах и жить в вечном пессимистическом ожидании худшего, которое неизменно оправдывается. Хотя мне восемьсот пятьдесят долларов казались более чем достаточной суммой, Энн уверяла, что проживает ее за месяц без остатка. «С тех пор как сюда переехала, каждый последний день месяца мне нечего есть». Мы говорили о ценах на товары, о покупках в «Саксе» на Пятой авеню, о том, что, побывав там, она едет автобусом до «еврейского Нижнего Ист-Сайда» посмотреть, нет ли в тамошних лавках чего-нибудь похожего, о том, что она сидит в «Карнеги-Холле» под самым потолком, чтобы было чем оплатить медицинскую страховку. Я вставил, что любовница моего отца несколько недель пролежала в больнице, и я даже думать боюсь, какой счет ей предъявят, однако Энн пропустила это мимо ушей, без заинтересованного наклона головы. Она говорила о ценах на бумагу и на красящую ленту для пишущей машинки, о стоимости ксерокса и почтовых услуг, и я был рад слышать, что она снова пишет.

– Я тоже рада, – отозвалась она. – Я уже близка к тому, чтобы продать пару рассказов в «Нью-Йоркер». Они прислали очень милое письмо с отказом. Очень ободряющее и все такое. И я бы ободрилась еще больше, если бы они не взяли того, что я присылала им двадцать пять лет назад. Правду говорят о раннем успехе: он приносит несчастье.

– Что ж, меня это утешает, – сказал я.

– В прошлом месяце один так называемый литературный журнал напечатал мой рассказ. Только денег не заплатили. Славы он принес примерно столько, что хватило бы набить чучело колибри. Они не возместили мне даже почтовых расходов.

– Все равно, – сказал я, – здорово, когда тебя публикуют. А что за журнал? У тебя есть номер? Дай мне посмотреть.

– Нет. Не хочу. Журнал не очень хороший. Не знаю, зачем я отправила рассказ им. И рассказ ужасный. Я все сделала неправильно. Отныне, когда «Нью-Йоркер» отвергнет рукопись, я буду либо переделывать ее, либо отправлять в корзину. Они публикуют как раз такие вещи, какие я хотела бы писать.

– Я все равно хочу почитать.

– Но я не собираюсь показывать его тебе. Я даже не помню, сохранился ли у меня тот журнал. Один экземпляр они, кстати, прислали.

– Но ты хотя бы скажешь мне, о чем рассказ? – спросил я.

– Ага. Наконец-то ты задал верный вопрос. Называется рассказ «Мейер», и он о тебе.

Меня душил нервный смех, но я сдержался. Кажется, я подумал, что Энн просто разыгрывает меня, однако она никогда не обманывала, а ограничивалась лишь недомолвками. Я закрыл рот ладонью: меня мутило от восторга, я был наэлектризован надеждой.

Вечер. Энн спросила, не хочу ли я пойти поужинать.

– У меня в полдесятого свидание, – сообщила она. – Но оно уж точно не подразумевает еду. Никогда не приглашаю к себе мужчин, чтобы им готовить.

– Я угощаю, если мы пойдем в ресторан, который мне по средствам, – сказал я.

Энн оставила меня в гостиной, а сама пошла в спальню одеваться. В квартире было всего две комнаты, но спальня находилась в конце большого коридора, и я почувствовал себя одиноко. Я метался по гостиной. Я глядел сквозь одну из призм, подвешенных у западного окна, пытаясь поймать плоские алые лучи заходящего солнца. Рассматривая книги на полках, я заметил компактный стереопроигрыватель и две дюжины пластинок к нему: Вивальди, Бах, Джони Митчелл, «Битлз», «Реквием» Форе. На маленьком столике перед диваном лежало несколько номеров «Виллидж войс» и старая книжка в мягкой обложке «На маяк». Я старался впитать в себя обстановку этой комнаты. Какое настроение было у Энн, когда она выбирала этот маленький китайский ковер в цветах? Как она решилась приобрести эти явно не баттерфилдские кресла? Где она сидела, когда читала мои письма? Где сидела Джейд? Не оставляет ли человек после себя подобие пыльного следа? Не остался ли голос Джейд висеть по углам под высоким потолком, подобно тонким ниточкам паутины? Не остались ли волоски с ее головы на диванных подушках? Если бы я был ищейкой или вервольфом, то смог бы ощутить вкус ее присутствия, впитать его своими всеядными органами чувств даже спустя месяцы после ее последнего выдоха в этой комнате?

Вышагивая по комнате, я прошел мимо маленькой кухни. На стене висел бежевый телефонный аппарат, а рядом с ним – синяя книжка в кожаном переплете. Мгновение я упирался в нее взглядом, не вполне понимая зачем, пока до меня окончательно не дошло, что это записная книжка Энн и в ней, без сомнения, есть телефон и адрес Джейд, которые только и ждут, чтобы их запомнили наизусть, как комбинацию цифр от сейфа. Я протянул руку к книжке, но мне послышались шаги за спиной. Я замер и обернулся – никого. В квартире, если не считать неумолчного шума большого города, было тихо.

– Вернусь через минуту! – прокричала Энн из ванной.

Новый вид вежливости. Порожденный тревогами одинокой жизни? – подумал я.

– Не торопись, – сказал я.

Я уселся в одно из ненадежных складных кресел и скрестил ноги. «Готов, когда будете готовы вы, С. Б.!» Это была финальная фраза из любимого анекдота отца. Правда, в кругу моих родителей не использовали слова «анекдот», это называлось «историями». В истории больше достоинства. И эта самая история была о четвертом операторе Сесила Б. Де Милля, снимавшего грандиозную сцену, и когда Артур произносил: «Готов, когда будете готовы вы, С. Б.!», он смеялся с такой охотой и так назидательно, скашивая темно-карие глаза, изумленно поднимая косматые брови и, чаще всего, выкашливая клубы дыма от полудюжины «Пэлл Мэлл». Добрый старый Артур!

Энн переоделась в длинное, до пола, персиковое с фиолетовым платье без рукавов, с воротником хомутом и с молнией на спине. Ткань была шелковистая, и узор на ней напоминал фотографии кристаллов, сделанные под электронным микроскопом. Волосы Энн, длиной до плеч и абсолютно прямые, были по-девичьи разделены ровным пробором. На веки она нанесла темно-синие тени, накрасила губы и вставила в уши маленькие золотые сережки в виде улыбающихся, благодушных солнышек со средневековой гравюры. Она выглядела разом броско и странно, живо и неуверенно.

– Nouveau moi, – объявила она, саркастически поклонившись.

– А я одет неподходяще, – произнес я.

Я был в кедах, в черных вельветовых брюках и светло-зеленой рубашке, которую носил с закатанными рукавами из-за пятна на манжете.

– О, не переживай. Я оделась для последующего вечера, а не для ужина.

Она повела меня в бар, который назывался «Таверна Пита» и куда любил захаживать О. Генри. Во время короткой прогулки до бара Энн показывала мне другие места, связанные с литературой: многоквартирный дом, где жил один из редакторов «Нью-Йоркера», небольшой каретный сарай, где некогда обитал романист, о котором я ни разу не слышал, и бывший дом Вашингтона Ирвинга.

В «Таверне» мы устроились в кабинете. Мужчина лет за тридцать, с густыми черными волосами, кивнул Энн из-за соседнего столика, а Энн как-то уклончиво кивнула в ответ. Наш официант оказался молодым итальянцем в поразительно узких брюках, батнике, остроносых ботинках и в старом фартуке. Он поздоровался с Энн и спросил, как мне показалось, с долей иронии:

– Хотите утолить жажду или что-нибудь еще?

– О, как обычно, Карло, как обычно, – ответила Энн. – Принеси стакан самого дешевого скотча и самой холодной воды.

Официант посмотрел на меня.

– Я буду то же самое, – сказал я.

Мы покончили с напитками, заказали по второму разу, потом заказали на ужин курицу на вертеле и бутылку белого вина. Энн заговорила о дегустации вин в «Эссекс-хаусе», куда ее водили несколько недель назад, высказав все, что думает по поводу невероятных цен и истерики, которую устроили постоянные богатенькие клиенты, рвавшиеся за бесплатными порциями редких марочных вин.

– Их охватило отчаяние пилигримов, жаждущих получить благословение. – Энн подняла свой бокал, я – свой, мы чокнулись, и тонкий звон каким-то образом прошел сквозь меня. – Я нервничаю из-за грядущего вечера, – сказала она. Я кивнул, подумав, что это, наверное, из-за нашей встречи. Но она продолжила: – Этот парень, с которым я встречаюсь в последнее время. Меня терзает смутное ощущение, что он очередной тупиковый вариант. Немного стыдно об этом говорить, однако держать в тайне просто нелепо. Я имею в виду, что женщине, которая уже немолода, но чувствует себя молодой, чертовски трудно вести пристойную и приносящую удовольствие жизнь. Мужчины помоложе редко интересуются женщинами моего возраста. И хотя я не выгляжу ни на день моложе своих истинных лет, мои интересы и способности отдаляют меня от ровесников. Все идет кувырком. И мне кажется – не знаю, как сказать, – я топчусь вокруг да около, да, так… Топчусь вокруг да около дольше, чем следовало. Сегодняшний кавалер преподает в Нью-Йоркском университете, и он всего на три дня младше меня. Но год назад его бросила жена, и он весьма ненадежен. Он так много работает. Я его тоже воспринимаю как работу на полставки.

Энн пила быстро, и я не отставал. Каким-то образом на столе появилась вторая бутылка.

– У тебя есть девушка? – спросила она.

– Нет. Иногда я встречаюсь с одной девушкой, но просто так. Чтобы пообщаться.

– И ты с ней не спишь? – (Я покачал головой.) – И ни с кем другим?

– Ни с одной. Я хочу быть с Джейд. А быть с кем-то еще означает сдаться.

– Как это простодушно.

– Мне плевать.

– И безнадежно.

– Нет, ничего подобного. А даже если бы и было так… у меня нет выбора. Мои чувства не изменились.

– Я написала рассказ – точнее, попыталась – о первом разе, когда вы занимались любовью. Только он слишком компрометирующий, чтобы посылать его в журнал. Несколько месяцев назад я была близка к тому, чтобы послать его тебе. Мне больше некому показать его.

– А Джейд?

– О нет. Она бы никогда не простила меня. Разве что Хью. Только он терпеть не может читать мою писанину. Говорит, впадает от нее в депрессию. – Энн подозвала официанта. – Карло, который час? – (Было половина девятого.) – У нас еще есть немного времени. Хочешь, перескажу тебе рассказ?

Я кивнул.

– Ты ответил, даже не подумав, – улыбнулась Энн. – Что ж, я воспользуюсь моментом и расскажу. Только тебе не разрешается меня перебивать.

– Не буду.

– Хорошо. – Энн подлила вина в наши бокалы. – Была суббота. Начало июня, тысяча девятьсот шестьдесят шестой год. Нас с Хью не было дома – редчайший случай, как ты, наверное, помнишь. У нас не было друзей, нам вечно не хватало денег на обычные развлечения, вроде ресторанов или театров. Мы любили музыку, однако могли слушать только бесплатные концерты в Грант-парке, сидя на старом армейском одеяле под одиночными мутными звездами, пока Чикагский симфонический оркестр наяривал в полумиле от нас в раковине эстрады. Но в тот вечер, твой вечер, мы с Хью пошли на вечеринку в Вудлоуне, которую устраивал один архитектор из числа самых шикарных пациентов Хью. Шмальная вечеринка, как мы обычно называли подобные сборища. Будь спокоен, мы оба профи по части курения, так что были здорово под кайфом и веселились, хотя все остальные были моложе нас. Кажется, вечно все вокруг были моложе нас. К тому времени, как мы добрались до дому, поливал отменный дождь. Я увидела вас обоих в гостиной, вы слушали радио. Оба были в джинсах и синих рубашках – вы дошли до той стадии сближения, когда начинают одинаково одеваться. Вы сидели на полу, и в камине горел огонь. Джейд была особенно ярко залита оранжевым пламенем. Я помню, как подумала: Джейд отражает свет, а Дэвид поглощает его. Я все еще была в чудесной эйфории после вечеринки и травки, и вы оба казались мне невозможно красивыми. Я стояла в гостиной, улыбаясь, стряхивая капли дождя с волос и желая, надо признать, чтобы вы догадались, насколько я под кайфом. Вошел Хью, задумчивый, словно монах, переживающий духовный кризис. Он был в сером костюме, том самом, у которого рукава на дюйм короче, чем нужно. Боже, разве он был не самым красивым из мужчин? Какая жалость, что не хватало денег, чтобы одеть его как следует. Что бы ты там ни думал о нем, Хью выглядел как настоящий герой: волосы оттенка гречишного меда, чудесные ярко-голубые глаза. Он не был красавчиком и уж точно не был шикарным. Черты лица у него были неправильными, но это к лучшему: он выглядел как тот редкий мужчина, который способен отличить плохое от хорошего. Мой военный герой. Ну, ты читал мои рассказы о Хью, написанные еще в колледже. Любя Хью и даже предавая его, я больше принадлежала своей эпохе, чем это было до него – и после него тоже. Он никогда не говорил о том, как геройствовал на войне, почти не сокрушался из-за лишений, какие испытывал в лагере для военнопленных. Но в тот вечер, на вечеринке в Вудлоуне, то ли травка сделала свое дело, то ли общество пятидесяти человек, все поголовно младше нас, но Хью без умолку рассказывал об увиденном на войне, словно старик-ветеран в госпитале. Он говорил не столько о своем героизме, сколько о пережитом дискомфорте, страхе, ранениях. Может, он хотел, чтобы мы организовали благотворительный бал в его честь. В общем, входит Хью, все еще под воздействием травки. Джейд оборачивается и говорит ему: «Привет, пап», вкладывая в каждое слово больше смысла, чем имеет право пятнадцатилетняя девчонка.

– А потом Хью набросился на нас из-за разведенного в камине огня, – сказал я.

– Верно. Он был в бешенстве из-за того, что вы разожгли огонь, ведь вы знали, что никому, кроме Хью, не позволено заниматься камином, но разыграли такое недоумение. «За камин отвечаю я», – сказал Хью. Он ударил себя в грудь. Какой первобытный жест! Настоящий мужчина. Он не пытался скрыть истинную причину негодования. Не стал говорить, что на дворе июнь. Не стал говорить, что дрова почти закончились. Он даже не стал говорить, что вы, детишки, забыли поставить экран. У него выдался длинный отвязный вечер, и ты же знаешь, что он всегда любил высказывать голую, неприятную правду – несколько обескураживающие признания были спрятанными шоколадками Хью. И вот он стоит такой прямой, с красными глазами, заявляя: «Не люблю, когда кто-то разводит огонь в моем камине. Камин – единственный предмет в этом чертовом доме, за который полностью отвечаю я».

– Джейд сказала, что мы замерзли, – вставил я.

– А Хью сказал, что надо было надеть перчатки, свитеры или вообще пойти куда-нибудь в другое место.

– Произнося эти слова, он смотрел прямо на меня. Он имел в виду, что это мне надо пойти в какое-нибудь другое место. Домой.

– О, как я рада, Дэвид, что ты сам сказал это. Меня постоянно занимал вопрос, замечал ли ты подобные вещи.

– Разумеется, замечал.

– Я рада. Мне казалось, что не замечал.

– Тогда я сказал, что уйду, когда догорит огонь.

– Да, отыскав для себя преимущество и тут же воспользовавшись им. Вы двое весьма неуклюже отгораживались от мира. Надо сказать, Дэвид, вы были не настолько умны, как вам самим казалось. В какой-то момент Хью обнял меня: так мужчина переходит к физическому контакту во время свидания, решив, что его подруга могла заскучать. Хью сказал, чтобы ты побыстрее отправлялся домой, а потом мы с ним пошли наверх. Боже, как я любила этот дом по ночам, когда окна становились черными и дети уже спали. Я включила лампу со своей стороны кровати, и Хью спросил, собираюсь ли я ложиться. Я читала тогда «Скандал в семействе Уопшотов», и мне хотелось немного побыть наедине с Чивером, немного подумать. У меня голова взрывалась после общения с таким количеством народу, и мне требовалось перегруппироваться. Хью улегся в нашу гигантскую постель в трусах, давая понять, как он оскорблен тем, что я выбрала чтение. Так он сообщал, что я недостойна интима. Я спросила, что не так, и под одеялом коснулась эластичной резинки на трусах. Он отодвинулся. «Все нормально», – сказал он. Как же я ненавидела этот его несчастный голос. Он перевернулся и скрестил руки на широченной груди. У него почти не было волос под мышками и на груди, а живот был гладкий, как у Сэмми. «Мне одиноко рядом с тобой», – заявил он. И я ответила: «Я одинокая личность. Это заразно». Но думала я при этом: «Засыпай, ну, засыпай уже, чтобы я могла побыть минут пятнадцать в одиночестве». Хью принялся злословить по поводу гостей, бывших на вечеринке, но тут же начал зевать, и я расслабилась. Я знала, что скоро он заснет. Примерно в это время я услышала, как входная дверь открылась, а потом закрылась, и я решила, что это ты ушел домой. Потом я услышала, как Джейд поднялась, прошла в ванную в конце коридора, и подумала, что она готовится ко сну.

В этот момент мне очень захотелось прервать Энн. Я помнил, как сам открывал и закрывал ту дверь, Джейд стояла рядом, и мы оба хихикали, как дети, которыми мы, собственно, и были, а потом мы прокрались обратно в гостиную, уверенные, что наши звуковые эффекты сработали. Я помнил, как снял ботинки и рубашку, когда Джейд пошла наверх, думая при этом, что никогда не буду лучше, чем сейчас, и никогда не забуду ни единого мгновения этой ночи, и как же я был прав.

– Я на несколько минут задремала, – сказала Энн, – с книжкой на животе и при включенной лампе. Но внезапно проснулась, как будто чья-то тень упала мне на лицо. Я услышала внизу шум. Выключила лампу и прислушалась. Щебетание половиц. Поскрипывания и потрескивания, кажется, более осмысленные, чем простое дыхание дома. Я не понимала, что это может быть. Неужели, подумала я, в наш дом мог забраться вор? И даже если бы забрался, что бы он унес? Мои журналы? Радио? Шоколадки?

– Хватит, Энн, – произнес я. – Ты подходишь слишком…

– Близко?

– Нет. Как-то странно. Ты делаешь мне больно.

– От этого не должно быть больно. Ты ведь все помнишь. А я рассказываю то, что помню я. Помню, как лежала в постели и прислушивалась к звукам на первом этаже дома, в котором я больше не живу.

Ее глаза блестели от волнения, но она как будто ни на что не смотрела. Они горели, как свет, который иногда оставляют в пустом доме, чтобы отпугнуть возможных грабителей.

– Я выскользнула из кровати и набросила халат, тот, на синей подкладке, зимний халат, но другого у меня не было. В одном из ящиков комода Хью держал старый нож с рукояткой из древесины пекана – один из бесчисленных сувениров из его детства. Я решила взять нож на тот случай, если придется кого-нибудь пырнуть. Просто цирк! Я не производила ни звука, тише облака проплыла через спальню в коридор, на лестничную площадку. В тот вечер я была прямо как после «кислоты», а не марихуаны. Я видела все. У меня появилось ночное зрение наэлектризованной кошки. Неровности на обоях, царапина на перилах – я видела все. Включая вас, вас двоих.

– Пожалуйста, Энн, не надо, – попросил я.

Я физически ощущал, как она снимает покровы с моих воспоминаний о той ночи, вертит их так и сяк, увеличивает, пока они не перестают быть моими.

– Ой, прекрати, не будь таким щепетильным. В этом нет ничего, что способно причинить тебе боль. Ты же понимаешь, мне больше не с кем поделиться. Неужели ты смущен? Ты, как бомба, взорвался посреди моей жизни, и ты еще смущен? Я, между прочим, не стала подходить близко. Я была слишком сильно удивлена, и испугана тоже. Я всего лишь дошла до середины лестницы, и если бы не огонь в камине, то, может быть, вообще бы не поняла, что вы двое занимаетесь любовью. Я увидела руки Джейд у тебя на плечах, и ее коленки, то, как они поднимались…

Я уперся лбом в стол, плечом опрокинув свой бокал. Энн поставила его и продолжила:

– Но особенно мне бросилась в глаза ваша одежда. Она не была разбросана по всей комнате, а аккуратно сложена. И это означало, что вы оба точно сознавали, чего хотите, и вовсе не притворялись беспечными. О, я была так этим тронута, ты не представляешь. Честное слово, была. И вот я поднялась наверх и скользнула обратно в постель. Вы ведь так и не заметили, что я спускалась. Правда?

Я поднял голову. Глаза стали градусов на пятьдесят горячее остального тела. Я потянулся к руке Энн.

– Прости, – сказал я.

– Простить? За что?

Я помотал головой:

– За все. За то, что был в вашем доме в ту ночь, за то, что шумел, вынудил тебя увидеть нас. Не знаю, за что еще.

– Чем извиняться, лучше слушай дальше. И представляй себе, как я ложилась в кровать рядом с Хью после того, как увидела вас. Меня трясло, а в голове бушевал торнадо. Я тесно прижалась к Хью, и, боже, как же я пожалела, что он не разделся, потому что я много бы отдала за то, чтобы почувствовать его наготу. Я не хотела оставаться в одиночестве. Но я, вероятно, ощутимо излучала желание. Потому что Хью неожиданно зашевелился. Его храп оборвался, он развернулся ко мне, и его глаза медленно открылись. Я коснулась его гладкого-гладкого лица, и он поцеловал меня, а когда он поцеловал меня, я задержала дыхание и услышала, как поскрипывает пол внизу. Хью опустил руку мне между ног, и это окончательно его пробудило. Я была готова. Для него. Мы занимались любовью восемнадцать лет и знали условные знаки друг друга, как акробаты, работающие под куполом цирка, – только мы работали совсем невысоко и не были акробатами. В какой-то момент я сказала, что сейчас вернусь, и Хью улыбнулся, потому что это означало, что я отправляюсь за противозачаточным колпачком. Я прошла через спальню, дошла по коридору до ванной, прислушиваясь к вам двоим внизу, и, как ни старалась, ощущала себя слегка чокнутой и на грани истерики. В ванной стоял ледяной холод. Я была голая и дрожала. Стеклянные полки, прилаженные Хью, просто ломились от предметов, составлявших жизнь моей семьи: дезодоранты и присыпка для ног, шампуни, пена для ванны, щетки и расчески, зубная нить, пластмассовая лягушка, кистевые эспандеры, которые любил сжимать Сэмми, отмокая в ванне. Все казалось таким грандиозным и прекрасным. Разинув рот, я смотрела на эти предметы, словно скряга, пускающий слюни над своим золотом. Я никогда не испытывала подобных чувств к своей семье. Я была не в своем уме. Мой колпачок всегда лежал на второй полке, рядом с шампунями, и он был там же, где всегда. В бордовом пластиковом футляре. Я расстегнула молнию, и сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Колпачка не было. Я не особенно удивилась, по крайней мере, удивлялась не дольше секунды. Я вспомнила, как Джейд некоторое время назад заходила в ванную, и догадалась, что именно она унесла его. До того как ты появился у нас в доме и отношения между мной и Джейд несколько разладились, мы с ней часто беседовали о том, насколько похожи наши тела, и я подозреваю, она рассудила: раз что-то хорошо для меня, то и ей поможет держать оборону. А ты, иудей-радикал, рок-н-ролльщик, у которого косяк вместо башки, тебе не хватило мозгов или хитрости положить в бумажник презерватив. Господи, Дэвид, даже Сэмми таскал с собой резинку, а ему было всего одиннадцать. Знаешь, я гордилась тобой, пусть даже ты был слишком наивен, чтобы строить планы. По крайней мере, вам обоим хватило разума не рисковать и уберечь ее от беременности. «Вот молодцы!» – подумала я, словно какой-то вожатый скаутов. Но тут же скривилась. Как отличается моя закаленная в боях матка от матки Джейд! Должно быть, это чертовски больно и совершенно бесполезно. Да, я размышляла вот так бесстыдно, с юмором, но прежде всего с состраданием. Я закрыла футляр, и меня охватило негодование: как она смела думать, что мне не понадобится контрацептивное средство! Я сунула руки под кран, вытерла, меня трясло от холода, сырости и всего, что я успела почувствовать. Я вернулась в постель, не зная, что сказать Хью. Если бы я сказала ему, что колпачка нет, он захотел бы узнать, куда тот подевался, и вполне вероятно, что он с громами и молниями спустился бы на первый этаж. И может быть, так было бы лучше всего. Не думай, что я не задаюсь этим вопросом. Если бы я сказала Хью о том, что узнала, я имею в виду, сказала бы сразу, то, вероятно, все пошло бы по-другому. Может, он выставил бы тебя из дома. Может быть, не поддался бы, когда ты постепенно начал завоевывать нас. Он не стал бы тянуть до последнего, когда было уже слишком поздно брать что-либо под свой контроль, слишком поздно играть роль отца, прогоняя тебя. Да, потом было уже слишком поздно, но в ту ночь, если бы я сказала ему, кто знает, как бы все изменилось? Однако я думала лишь о том, как драгоценно все, что я увидела: вы двое в объятиях друг друга, залитые светом камина. Я жаждала сохранить это воспоминание. Я хотела, чтобы оно было только моим. Я не хотела, чтобы Хью спускался. Я хотела, чтобы Хью занялся со мной любовью. Что он и сделал. Мы занимались любовью, и я рисковала забеременеть, точно так же, как вы с Джейд занимались любовью без всякой настоящей защиты. Что за ночь, полная риска! Как же, наверное, толпились над нашим старым домом души нерожденных детей, дожидавшиеся момента зачатия.

– Я жалел, что она не забеременела в ту ночь, – сказал я, а затем, пораженный звуком собственного голоса, пораженный смыслом своих слов, зарыдал.

Зал ресторана двигался – не пьяно шатался, а медленно, как будто действительно сам по себе, проплывал сквозь время и пространство, как плывут, конечно же, все вещи на свете, но только безумцы это замечают.

– Не сомневаюсь, что так и было, – согласилась Энн. – Но то твоя история, а это – моя. Та ночь изменила все – все, что я знала о физической любви и о Хью. Потому что, надо сказать, знание было неполным. Я никогда не испытывала оргазма, в большинстве случаев даже не приближалась к этому состоянию. Только мастурбируя, но никогда – с Хью. И конечно же, я винила его – винила мужчин вообще, не только Хью, но и всех парней, с которыми спала до него и в те времена, когда он спасал демократию, всех их, и себя тоже, но больше всего я винила Хью, и только Хью. За то, что слишком маленький, слишком быстрый, слишком горячий, слишком нежный, слишком эгоистичный. Да какая разница? Я даже не вникала в суть. Но в ту ночь я вся пылала. И образ вас двоих там, внизу, так и горел перед глазами. О господи, это была прямо порнография, я двигалась под Хью, зная, что под нами двумя есть еще вы двое. Я была уверена, что у меня получится, и я никогда больше не винила Хью, потому что Хью был безупречен. Он не делал ничего нового – я даже не знаю, успел ли он окончательно проснуться, но он был безупречен. Нетороплив. Я знала, что обязательно кончу. Ноги у меня стали как ватные и в то же время окаменели. Первый раз в жизни я действительно не сдерживала себя. – Внезапно Энн замолчала.

Она допила глоток вина, оставшийся в ее бокале, потом взяла мой, но он был пуст. Она казалась измученной. Из-за тонкой пленки испарины пудра у нее на лице сделалась какой-то рыхлой. Несмотря на утонченность черт, на прямую спину, неизменное изящество жестов, Энн выглядела как брошенная женщина средних лет, которую в этом темном, жарком баре знают и бармены, и официанты, которая вечно без денег, одинока и несдержанна на язык.

– Существует простой закон, – сказала она, облокачиваясь на стол и бросая на него салфетку. – Каждый раз, когда говоришь правду, ты еще и каешься. Нет покаяния, нет правды.

Официант, вероятно, наблюдал за нами, дожидаясь, когда энергия Энн несколько поиссякнет. Теперь он стоял перед нашим столиком, собирал посуду, старательно проверяя, не осталось ли вина на дне какой-нибудь из бутылок.

– Кофе, десерт? – спросил он, глядя при этом на меня.

– Сколько времени, Карло? – спросила Энн.

Руки у него были заняты тарелками, однако он развернул запястье, чтобы Энн смогла посмотреть на его часы.

– Ой! Без десяти десять. Я опоздала на свидание. – Она казалась обеспокоенной, даже слегка напуганной, но потом проговорила: – Тем лучше! Я никогда никого не динамила с шестнадцати лет!

Мы вернулись к ней на тот случай, если ее друг до сих пор ждет. Когда мы были уже перед ее домом, Энн сказала:

– Если он до сих пор там, я упаду в обморок.

Только я так и не понял, случится ли это от радости, удивления или разочарования. Что касается меня, мои желания были погребены под слоем усталости и привычной, но выматывающей зависти к себе самому: мальчишка, в чьей жизни был вечер, о котором Энн рассказала в «Таверне Пита», все еще властвовал надо мной, однако чем дальше, тем больше он отдалялся от меня. Хотя я по-прежнему верил, что то «я», которое тогда занималось любовью с Джейд, было моим лучшим «я», теперь оно больше походило на младшего брата, чьи подвиги, чьи восхитительные закидоны приводят в изумление и одновременно пугают.

– Что ж, в холле его нет, – сказала Энн.

Она шла, слегка пошатываясь. Время от времени она касалась моей руки, как будто желая удержать равновесие, но в этих прикосновениях была такая застенчивость, что они едва замечались. Портье нигде не было видно. Энн открыла дверь и обернулась через плечо. Меня беспокоило, что теперь настороженность стала ее второй натурой. Я всегда считал, что ей никакая опасность не угрожает.

Меня тоже шатало от выпитого вина. В лифте – мы стояли очень далеко друг от друга – я сказал:

– Когда мы только начали курить, то никогда не пили и презирали тех, кто мешает травку с алкоголем.

– Это когда мы были пуританами, – отозвалась Энн.

– А мы были пуританами? – спросил я.

– Теперь мы готовы на все, чтобы пройти через ночь. Вообще-то, я не знаю, зачем поднимаюсь в квартиру. Ни малейшего шанса, что он станет дожидаться моего возвращения. Он не из таких. Это был бы поступок в твоем духе. – (Лифт остановился, дверцы, слегка помедлив, разъехались.) – Надо пойти куда-нибудь послушать музыку, – произнесла Энн.

В коридоре было пустынно и тихо. Я был слегка разочарован, что друг Энн не дожидался ее под дверью – мне хотелось на него посмотреть. Но главным моим чувством было облегчение: не придется прямо сейчас возвращаться в гостиницу «Макальпин».

– Полагаю, надо ему позвонить, – сказала Энн, когда мы вошли в квартиру.

В гостиной я сел на диван, а Энн раскрыла свою записную книжку, чтобы найти номер. Вид этой книжки и осознание, что номер Джейд тоже там, взволновали меня, но я уже так долго пребывал в волнении, что научился самыми разными способами не обращать на него внимания.

– Один гудок, – сказала Энн, на дюйм отодвигая трубку от уха, отчего гудок прозвучал как далекое мурлыканье. – Второй гудок. Третий гудок. И… – Она повесила трубку. – Свобода. – Она открыла кухонный шкафчик и вынула пинту текилы и два толстостенных узких стакана для апельсинового сока, какие увидишь разве в самых старомодных заведениях. – Чистейший из всех напитков, – заявила она, ставя бутылку и стаканы на стол. Она уселась в одно из складных кресел. – И самый психоделический. Виски посылает сны, а текила – видения. Это жидкий гашиш. – Она почтительно налила по скромному глоточку в оба стакана, подняла свой, оставив мой на столе.

Мы выпили немного текилы. Каждый раз, наливая по чуть-чуть, Энн закручивала крышку бутылки, заворачивала ее как следует, словно собиралась хранить еще не один месяц. Не знаю, то ли этот жест отражал ее материальное положение, то ли она дразнила сама себя, как это делают люди, испытывающие проблемы с алкоголем. Еще мы выкурили косячок травы, специально выращенной для нее в Вермонте Китом из высокосортных колумбийских семян. Подозреваю, если бы у нее нашлось ЛСД или мескалин, то мы употребили бы и их. Было одиннадцать ночи, и чем ближе мы становились друг другу, тем серьезнее и таинственнее казалась существующая между нами связь.

– Ты по-прежнему юный астроном? – спросила Энн.

– Наверное, нет. Но я наконец-то в колледже. Я немного занимался астрономией, пока был в клинике, однако самостоятельно можно дойти только до определенного предела. Это сложно.

– О, я понимаю.

– Иногда мне кажется, что я еще стану астрономом. Но в большинстве случаев я не думаю о будущем.

– Джейд тогда была просто очарована тобой и твоей астрономией. Она действительно верила, что ты назовешь ее именем звезду. Я же, со своей стороны, не верила ни на минуту. Я считала, что ты водишь ее в планетарий только потому, что там можно обжиматься и при этом не платить за билет в кино.

Я почувствовал, как что-то коснулось моей руки. Опустил глаза, но оказалось, что это нервный тик на коже. Когда я снова взглянул на Энн, взгляд ее затуманился, а лицо раскраснелось.

Мы сидели в молчании, абсолютном, почти невыносимом молчании.

Энн налила нам еще по глотку и улыбнулась:

– Я знала, что ты сядешь в это кресло.

– Почему?

Она пригубила свой бокал:

– Потому что ты знал, что я сяду на диван, и решил, что будет небезопасно сидеть рядом со мной.

– Небезопасно?

Энн кивнула. Губы у нее были плотно сжаты, отчего лицо казалось ýже, а морщинки в углах рта – глубже.

– Сядь со мной, – попросила она. – Я хочу, чтобы ты сел рядом.

Я промолчал и не сдвинулся с места.

– Я думаю о тебе, – сказала Энн. – Все время. Я вернулась к своим мыслям о тебе, воспоминаниям, идеям, словно к тайному пороку. Ты мои спрятанные импортные шоколадки. Хью раньше хранил старые, я имею в виду действительно очень старые, картинки с голыми девочками, которые покупал в Европе во время войны, держал их – кто знает? – где-то в ящике с нижним бельем. У него была страсть к этим картинкам, несмотря на жену и полный дом детей. Они составляли его личную сексуальную жизнь. После трудного дня, после неудачи в постели со мной он выуживал свои картинки. Так, чтобы я не видела. Частично возбуждение возникало из-за того, что требовалось действовать украдкой. Он был как ребенок, который прячется от любой опасности под любимым одеялом, только печальный, отчаявшийся ребенок, потому что чем старше становишься, тем печальнее и отчаяннее становится все. Заметь, не серьезнее, а просто безысходнее. – Она сделала еще глоток текилы, на этот раз побольше, почти осушив стакан. – Я несу чушь, – заявила она. – Не знаю, о чем я вообще говорю. – Она закрыла глаза. – Но как же здорово.

– Энн, – начал я, подавшись вперед и повысив голос, чтобы заглушить грохот сердца и темный, безумный ток крови, – ты должна сказать мне, если Джейд… – Я осекся; тревога застилала глаза, и я смотрел на Энн, словно сквозь широкий конец телескопа. Она помотала головой.

– Сядь рядом со мной, – снова попросила она. – Не хочу сидеть здесь совсем одна.

Я поднялся. Ощущение было такое, будто я надел чужие очки, эдакие окуляры с толстыми стеклами, в которых вспыхивают радуги, если сбоку попадает солнечный свет. Ноги у меня стали длинные, натянутые как струна, а голова превратилась в воздушный шарик, болтающийся под потолком. Энн же являла собой идеальную миниатюру: полная самых что ни на есть человеческих ожиданий, она свернулась клубочком на диване, который представал во всей своей простоте.

Однако, когда я сел рядом с ней, она была такой же большой, как и всегда, даже на волосок больше.

– Единственное, о чем я сожалею, – сказала она, – и единственное, о чем всегда буду сожалеть, – то, чего не сделала. В конце мы скорбим именно по несовершенному. О путях, которые не избрали. О людях, которых не коснулись.

Это неправда, подумал я про себя, однако я едва слышал свои мысли. Собственное сознание я воспринимал так, как утопающий видит тени на поверхности воды.

– Ты выглядишь напуганным, – заметила Энн.

Я кивнул, однако, вспоминая об этом теперь, понимаю, что тот кивок можно было истолковать как угодно.

– Я занималась любовью с молодым человеком, – сказала Энн. – Моложе тебя. Не так давно. Он грыз ногти. Был такой худой. Ходил в белой рубашке из просвечивающего индийского муслина. Я его соблазнила. Весьма умело, с вашего позволения… – Голос ее замер, потом она бросила быстрый взгляд на черные окна, как будто ей померещилось что-то. – Он был ужасно худой и ужасно нежный. Любить его было все равно что любить бабочку. Слишком уж нежный. Я с трудом сознавала, что он со мной. Он ушел посреди ночи. Это было бы похоже на эротический сон, если бы не полумесяцы обкусанных ногтей, которые я нашла у себя в постели наутро. – Она взяла меня за руку. Жест ее не был медлительным или внезапным. Так погруженный в мысли человек берет в руки знакомый предмет, рассеянно ощущая его вес и текстуру. Она скользила большим пальцем по ребру моей ладони. – А ты, Дэвид, тоже ужасно мягкий и нежный, когда занимаешься любовью?

Я ждал в молчании, надеясь, что случится нечто и окажется, будто весь этот разговор неправда. На меня пахнýло духами Энн, словно она только что надушилась.

– Не знаю, – ответил я.

– Ну разумеется, ты знаешь. Глупо тебе стесняться. Только не на этой стадии.

– Какой стадии? – спросил я. – Я понятия не имею, на какой мы стадии.

– Мы на стадии, когда я спрашиваю тебя, не принадлежишь ли ты к числу чрезмерно нежных любовников. И еще мы на той стадии, когда говорим обо всем, что нам важно. Дэвид, сам факт того, что ты здесь. Уже столько часов. Мы на той стадии, когда признаемся, что мы вместе по одной-единственной причине: мы нуждаемся в человеке, от которого можно не таиться. И прямо сейчас, Дэвид, я признаюсь тебе в этом, прямо сейчас.

Она поднесла к лицу мою руку и прижала к щеке. Закрыла глаза и уткнулась носом в ладонь, а я придвинулся и поцеловал ее куда-то в лоб и в волосы.

– Мне необходимо быть с тобой, Энн.

– Я знала, что это случится. – Она открыла глаза и убрала от лица мою руку. – Я ведь думала в ту ночь – в ночь, когда сошла вниз и увидела вас с Джейд, а потом занималась любовью с Хью, – что занимаюсь любовью с тобой. Ты же знаешь, что все вокруг считали нас с тобой любовниками. Не тогда, не с самого начала, но позже. Я часто сгорала от любопытства, как же ты оправдываешься перед бедняжкой Джейд.

– Один раз она спрашивала. Она спросила меня, и я ответил ей правду.

– Ну а мне это льстило, – сказала Энн. – Ведь остальные признали наконец, что я способна на такое. И что мальчик, такой как ты, ну, ты понимаешь, о котором все знают, что он безумно влюблен в такую хорошенькую девочку, вдруг хочет меня. Знаешь, что бы ты там ни говорил Джейд, она все равно верила в это. Должно быть, ты отрицал нашу связь не слишком рьяно. Поэтому и я поверила, что ты не против, чтобы остальные нас подозревали, и была этому рада.

– Но Джейд знала, что я не могу быть ни с кем, кроме нее.

– Нет, это вовсе не так, Дэвид. Она всегда была уверена, что мы с тобой занимались любовью. Иногда она думала, что это случилось всего раз, а иногда приходила к убеждению, что мы с тобой уединяемся при каждой возможности.

– Нет, – возразил я. – Она никогда не верила в такое. Она лишь раз заговорила на эту тему. Сущая ерунда. Я все отчетливо помню. Стоял прекрасный день. Мы сидели на Мидуэй. На Джейд были босоножки, коричневые шорты и блузка без рукавов, которая застегивалась на спине на большие рыжевато-коричневые пуговицы, точь-в-точь оттенка ее волос. Я немного нервничал, потому что через пройму можно было заглянуть ей под блузку.

– Я не сомневаюсь, что ты помнишь все, – бросила Энн.

– Нет, подожди. Выслушай меня. Джейд положила голову мне на плечо, и когда поднялся ветерок, ее волосы коснулись моего лица. Мы заговорили о том, как все будет, когда у нас родятся дети, и я сказал, что буду очень ревновать к младенцу, который будет расти в ней. И тогда она спросила, причем совершенно невзначай, как будто это только что пришло ей в голову: «А что происходит между тобой и мамой?» И я ответил, что ты мне нравишься или что-то в этом духе. Тогда она подняла голову с моего плеча, посмотрела мне прямо в глаза, улыбнулась и сказала: «Ты когда-нибудь трахал ее?» Я переспросил: «Трахал?», но так громко, что мы оба вздрогнули и засмеялись. И тогда Джейд сказала: «Да, так это было?», и я ответил: «Да ты, наверное, рехнулась. Лучше скажи, чтó ты курила, потому что я тоже хочу попробовать, когда вернемся домой». И на этом разговор закончился, она только спросила еще: «Значит, ты никогда не занимался с ней любовью, не видел ее голой и ничего такого?» Даже не знаю, с чего я отвечал ей так серьезно, но отвечал. Я помотал головой и сказал: «Нет, никогда». Вот и все.

– Нет, не все, – возразила Энн. – Разговор так и не закончился. Джейд до сих пор верит, что мы были любовниками. Даже в последний раз, когда мы виделись, когда собиралась вся семья – то, что мы теперь называем «собираться вместе» и что весьма странно и вообще… – Энн потерла глаза. – О господи, – пробормотала она себе под нос. Затем, сосредоточив покрасневшие глаза на мне, сказала: – Прости. Я просто не в себе. Так я хочу сказать, Джейд до сих пор верит, что мы были любовниками. Пару месяцев назад в гостях у Кита она заявила об этом совершенно неприкрыто и грубо. Все это основано на факте, что у нас с тобой имелась тайная связь. Мы были заговорщики. Любовники. Дэвид, я не знаю и не хочу знать, что там напридумывала себе Джейд, но, когда она заявила, что знает о любовной связи между нами – я имею в виду, заявила несколько месяцев назад, – все было так, как на старой кухне в Чикаго. Только теперь, когда у всех прибавилось синяков и мозолей, никто не старался ничего сгладить. Они все объединились и дали понять мне, что верили в нашу с тобой связь тогда и верят до сих пор. Джейд испытала такое облегчение, что даже заплакала, а ты ведь знаешь, как туго у нее со слезами, как ей трудно заплакать. Это означало, что она не была безумна, что весь ужас не был порождением ее воображения и ее бессознательного. Они все согласились с ее словами. – Энн снова взяла меня за руку, на этот раз вовсе не невзначай, не случайно, не бессознательным жестом. Она потянула меня за большой палец и тянула до тех пор, пока жилы не напряглись и я не почувствовал боль. – Не пойми меня неправильно, – сказала она.

– Я не хочу понимать тебя неправильно.

– Все думают, что мы любовники или были любовниками, так, может быть, нам сделать им одолжение, чтобы они оказались правы. – Энн подождала, не отвечу ли я, а потом сказала: – Я бы хотела переспать с тобой. Хотела бы ощутить тебя в себе.

Она была так близко ко мне, и мне следовало обнять ее за одну только ее храбрость. А услышав, что она хотела бы ощутить меня в себе, я понял, что хочу заняться с ней любовью. Однако очень странно рассуждать о женщине настолько старше меня как о сексуальном объекте. Я был не из тех восьмилеток, которые желают жениться на маме. Я никогда не втюривался в учительниц, никогда не смотрел с вожделением на старшую сестру какого-нибудь приятеля, меня не волновали кинозвезды и даже обнаженные модели в порножурналах. Они были слишком старые, я был слеп к ним. Самая эротичная фотография моих юношеских лет была из статьи в «Нэшнл джиографик», посвященной Сейшельским островам: на ней полуобнаженная негритянка шла по пляжу, она была как раз моего возраста, может, на год младше.

– Я никогда не смогу с тобой переспать, Энн. Я не могу это сделать.

Я покачал головой. Мне хотелось заключить ее в объятия, хотелось, чтобы она обняла меня. Я был в ужасе, поскольку нуждался не в сексе, а именно в защите.

– Похоже, ты неверно меня понял, – заметила Энн. – Я делаю это не потому, что они сказали так. Дело в тебе. Я хочу тебя. Хочу провести с тобой ночь.

– Я хочу быть с тобой, – сказал я. – Я терзался полвечера, но здесь, с тобой, я как будто на небесах, это моя настоящая и единственная жизнь. Только всего остального я не могу. Пожалуйста, не смейся над моими словами, но я не могу заниматься любовью ни с кем другим, пока снова не увижу Джейд, пока не смогу быть с ней. Это очень сложно, но это единственный способ для меня. Будет еще хуже, если я когда-нибудь пересплю с кем-то еще. Это только сильнее отдалит меня от Джейд. Понимаешь, дело даже не в верности ей, наверное, это страх. Я должен подождать.

Руки Энн были сжаты в кулаки, она упиралась ими в колени. Она полыхала румянцем и уже не глядела на меня. Если она собиралась причинить мне боль, сейчас было самое подходящее время, чтобы рассказать о любовниках Джейд, и я ожидал худшего, уже сказав себе, что это необязательно будет правдой, что Энн может наговорить всякого мне назло.

– Я должна бы разозлиться, – произнесла Энн.

– Нет.

– Да. Должна бы. Я должна прийти в ярость. Это же элементарно, мой дорогой Ватсон. – Она умолкла, закрыла глаза, изумляясь собственной легкомысленности. – Меня должен охватить гнев. Тебя отвергли. Не поддержали. Не удовлетворили. Это война и кровавая бойня, и я должна быть в ярости. Меня тошнит от себя самой. Я все еще жду, когда начнется жизнь.

– Мне лучше уйти.

Сердце тяжко билось. Оно казалось каким-то ненадежным и совершенно не поддающимся голосу разума. Я чувствовал себя так, будто сейчас умру, но это меня нисколько не тревожило.

Энн поднялась и подошла к окну. Я подумал, не совершит ли она что-нибудь ужасное, но она казалась спокойной.

– Я пойду. – Я встал. Кровь прилила к голове, и перед глазами вспыхнули искры и цветные пятна. – Прости меня за этот вечер. Я лучше позвоню завтра. Обязательно позвоню. Но я пойму, если ты не позволишь мне…

– Уже поздно, – сказала Энн. Я видел, что она всматривается в мое отражение в оконном стекле. – А ты не знаешь города. – Она повернулась ко мне, сложив руки на груди. – Сядь, – велела она и, когда я сел, прошла мимо меня и вышла в коридор.

Через мгновение она вернулась, неся подушку, простыни и светло-синее одеяло.

– Встань, – сказала она.

Энн расстелила на диване простыню. Она щурилась, хмурила лоб, гневно подтыкала углы простыни. Я стоял рядом, ничего не говоря. Через минуту она покончила с этим делом.

– Спать будешь здесь. У тебя будет хорошая компания. Все мы успели поспать на этом диване. – Она отошла назад и окинула взглядом диван, вспоминая тех, кто на нем ночевал. – У меня есть пижама Кита. Она придется тебе впору. Хочешь пижаму? – (Я помотал головой.) – Одно правило. Когда я встаю, ты тоже встаешь. По утрам я пишу, поэтому тебя ждет тост с кофе и до свидания.

– Хорошо.

Она кивнула. Тени, размазавшиеся вокруг глаз, стали темно-синими, похожими на потертый бархат. Теперь она смотрела прямо на меня, приглашая ответить на ее неподвижный, открытый взгляд и прийти к некоему молчаливому пониманию того, через что мы только что прошли. Однако у меня не было сил сопротивляться своим тайным импульсам. Я переводил взгляд из стороны в сторону, а когда все-таки посмотрел ей в глаза, то на самом деле ничего не увидел. Единственная часть меня, которая заслуживала наименования живой, была захвачена одной очень простой мыслью: через мгновение я буду лежать на том месте, где когда-то лежала Джейд.

Энн ушла в спальню. Я не помню, закрывала она дверь или нет. Я услышал звук расстегивающейся молнии, но ничего больше. Я выключил свет, присел на край дивана и разделся в темноте. Простыни были прохладные, мягче всего, к чему я когда-либо прикасался. Одеяло было словно кашемировое, и, когда я натянул его на плечи, прикосновение атласной окантовки напомнило мне один эпизод с собранием партийной ячейки у родителей. Я был совсем маленький, лежал на родительской кровати, куда товарищи складывали верхнюю одежду, и гладил атласную подкладку чьего-то пальто. Я только что выучил слово «шикарно» и повторял его про себя: «Шикарно». Другие воспоминания. Приходят быстро и без приглашения. Отблески того, что я видел сколько-то лет назад. Интерьер моей комнаты в Роквилле. Рождественское убранство Стейт-стрит. Образы приходили без всякого порядка, а я не пытался вспомнить или понять. Ощущение было такое, будто в части моего разума произошло короткое замыкание.

Мне не хотелось размышлять, но и засыпать сразу тоже не хотелось. Мне хотелось бодрствовать на диване, где спала Джейд. Я перевернулся на живот, подсунув под него подушку. Одеяло соскользнуло, но я не ощутил холода. В комнате было очень тепло, и Энн дала мне одеяло по одной-единственной причине: она помнила, что я люблю спать, укрывшись чем-нибудь тяжелым. Как же Джейд потела рядом со мной летними ночами, изнемогая под одеялом весь долгий, мучительный июль.

Я вжимался гениталиями в диван, пока мог терпеть, а потом перевернулся на спину. Предметы в комнате вырисовывались все отчетливее, и я подумал: наверное, близится рассвет. Однако окна по-прежнему были угольно-черными. Я приподнялся на локте и поглядел через коридор на спальню Энн. Дверь я не увидел, но заметил пробивающийся из комнаты свет, который падал узким светлым клином и обрывался шагах в десяти от моего ложа.

Как и всякий гость, я, выключив свет, слышал сотни непривычных звуков. Шум с улицы, от стен, но я знал, что так будет, и не обращал на них внимания. А сейчас я услышал звук из комнаты Энн. Она вращала диск телефона. Сначала медленно, с паузами между каждой цифрой, а затем все быстрее и громче. Щелканье диска было похоже на шаги крошечных ног, бегущих от нее ко мне. Первой мыслью было, что Энн звонит в полицию, хочет сообщить, что некто, кому суд приказал держаться от нее подальше, нарушил условия досрочного освобождения и вот сейчас спит у нее в гостиной.

Я затаил дыхание. В спальне висела тишина. Тишина, все еще тишина. На другом конце линии названивал телефон. Не может быть, чтобы полиция – там трубку берут сразу. Я услышал, как Энн шевельнулась в постели, затем услышал ее шепот:

– Привет, Джонатан. Это Энн. Я тебя разбудила… – Несколько мгновений тишины, и снова голос Энн. – Я знаю, что уже поздно. Но я пока еще не сплю. Мне не спится… Пожалуйста. Прости. Я позвонила не для того, чтобы спорить с тобой. Я понимаю, что уже очень поздно. Ты же знаешь, обычно я так не делаю. Ты должен понимать, что я беспокоилась за тебя. Я не знала, приходил ли ты, пока меня не было. Или же ты в конце концов решил вообще не появляться… Вот как? А… Ладно, прошу прощения, я рада… Джонатан. Ты сильно заблуждаешься. Я хочу показать тебе, насколько я незакомплексована. Ты слушаешь? Я хочу, чтобы ты взял такси, приехал и занялся со мной любовью… Да… Разве у меня пьяный голос? Нет, я ничем не напугана, мне просто одиноко. Но я позвонила не потому, что мне одиноко. Я позвонила… О, Джонатан. Да, всем нам прекрасно известно о том, что утром у тебя полно дел.

Она повесила трубку. Через миг она погасила свет.

Но через минуту или две Энн снова включила свет, взяла телефон и принялась набирать, как я догадался, номер Джонатана. Не делай этого, Энн, мысленно молил я. Пожалуйста, не делай этого.

На середине четвертой или пятой цифры, когда диск еще возвращался на место, она положила трубку на рычаг и выключила свет, на этот раз окончательно.

И я тут же провалился в беспамятство. Последнее, что увидел, как изменился цвет окон: стекло приобрело серовато-голубой оттенок.