40
Рэй
Я поехал за пивом и в поисках паба, где продают спиртное навынос, вынужден был объехать чуть ли не всю округу, так что вернулся обратно только через полчаса с лишним. Иво стряпал что-то, не выпуская из руки сигареты. Надо полагать, после того как Роза ушла, ему волей-неволей пришлось выучиться самому заботиться о себе. И все равно мне странно это видеть: цыганский мужчина на кухне — зрелище диковинное. На столе лежат пакеты с чипсами, Иво делает мне знак, чтобы я угощался.
— Завтра поеду обратно, навещу Кристо, — говорит он.
— Хорошо… Вы живете у тети?
— Да. От нее совсем недалеко.
— Вы с ней часто видитесь?
— Нет. Сто лет тетушку Лулу не видел, пока это все не случилось.
Она не могла ничего ему рассказать, решаю я, а вслух говорю:
— Милый он у вас малыш — Кристо.
Иво улыбается, глядя на сковородку:
— Самый лучший.
Его улыбка испаряется.
— Вы, наверное, очень по нему скучаете, — произношу я.
— Угу.
Иво перекладывает что-то из миски на сковороду. Я не могу разглядеть, что это. Потом он от души солит свою стряпню и перемешивает ее. Это что-то вроде рагу. Он стоит вполоборота ко мне, прислонившись бедром к столешнице, поглядывает вполглаза на сковородку и одну за другой курит сигареты. Рагу, кажется, не требует особенного внимания, но он не отходит от плитки. Ему необходимо чем-то себя занимать, а в таком положении он может не смотреть на меня… и не видеть моего взгляда. И не поддерживать разговор.
— Значит, вы никогда не задумывались о том, чтобы отдать его в другую семью? Вашей двоюродной сестре, например?
Иво бросает на меня потрясенный взгляд, потом качает головой. Я задаю этот вопрос, потому что цыганские мужчины нечасто растят маленьких детей в одиночку; истории, когда вдовец отдает детей на воспитание кому-то из родственниц, не редкость.
— Мне это никогда и в голову не приходило. Никогда, — произносит он тихо. — Кристо — все, что у меня есть. И я понимаю его, потому что испытал то же самое на своей шкуре.
— Да, конечно. Вам известно об этом больше, чем кому-либо.
Его выздоровление кажется мне чем-то поразительным. Это настоящее чудо, если задуматься.
— Можно вас спросить… это было больно?
Он вздыхает:
— Иногда. Не все время.
— Вы были так же сильно больны, как он?
— Не так сильно.
— И сколько вам было лет, когда вы начали поправляться?
— Лет пятнадцать-шестнадцать. Намного больше, чем Кристо.
Я прихлебываю пиво. Иво моет картошку в железном тазу, потом принимается ее чистить, ссутулив плечи.
— Ваш отец сказал, у вас были дяди и братья, которые умерли от этой болезни. Вы, должно быть, невероятный счастливчик.
— Да.
— Медицинское чудо. Врачам, наверное, интересно будет узнать, почему вы поправились.
Иво роняет картофелину в миску с водой. Во все стороны разлетаются брызги. Он что-то бурчит.
— А кроме вас, был еще кто-то, кто вылечился?
— По-моему, кто-то из папиных дядей. Я его не знал. Это было сто лет назад.
— А страдают этим недугом только мужчины?
Снова молчание. Потом он нехотя отвечает:
— Не знаю точно. Наверное.
Он утыкается в кастрюлю, не желая обсуждать эту тему.
— Ну, могу сказать, что Гэвин полон решимости докопаться до истины, — подбадриваю я его.
Иво разрезает картофелину на две половинки и, бросив их в кипящую воду, впервые за все время разворачивается.
— Я рад, что вы упросили его посмотреть Кристо. Мы все рады. И очень вам благодарны.
— Что ж, я уверен, как только они разберутся, в чем дело, они смогут как-то помочь.
Он пытается улыбнуться:
— Я схожу принесу кое-что от папы, ладно?
— Конечно.
Оставшись в одиночестве, я с облегчением выдыхаю. Пытаться разговорить Иво все равно что вкатить в гору тяжеленный валун. Расспросы про их семейный недуг явно для него болезненны, к тому же он производит впечатление человека невероятно застенчивого. Я вскрываю еще одну пачку чипсов, откупориваю следующую бутылку пива — Иво, судя по всему, не большой его любитель — и обдумываю, как вывести разговор на Розу.
Через пару минут Иво возвращается и снова склоняется над столом. Мы в молчании потягиваем каждый свое пиво.
— Ну вот, почти готово, — произносит он наконец.
— Я только выскочу на минутку, — говорю я.
На поляне уже смеркается, но в небе еще догорают бледно-золотые отблески дня. Воздух сырой и неподвижный. Вокруг тишина: ни пения птиц, ни шума из других трейлеров. После непродолжительных блужданий я нахожу среди деревьев туалет в виде дырки в земле, прикрытый зеленым брезентом. Это больше, чем я ожидал. Иво оставил перед трейлером металлический бидон, чтобы можно было ополоснуть руки, — он сказал мне об этом, когда я уходил. У моего деда все было устроено примерно таким же образом. Я поливаю руки холодной водой, надеясь, что это сойдет за мытье.
Отсутствую я минуты четыре.
Неужели именно тогда все и случается?
Когда я возвращаюсь в трейлер, Иво уже сидит за небольшим столиком. Он уже налил в две небольшие рюмки темный ром и разложил еду в две тарелки. Я беру свою. Он поднимает рюмку в тосте:
— Ну, за здоровье.
— Именно. За здоровье.
Я чокаюсь с ним и опрокидываю стопку. Из глаз у меня брызжут слезы: ром оказывается чересчур крепким, какая-то дешевая марка. Иво опрокидывает свою и на миг зажмуривается.
Мы принимаемся за еду.
— Вкусно, — говорю я, совершенно не кривя душой.
Иво выключил в кухне свет, и мы сидим в потемках. Наверное, им приходится экономить ресурс генератора, чтобы не остаться без электричества, когда оно действительно необходимо. Иво ест жадно, как будто изголодался, опустив голову вниз. Он макает ломоть хлеба в рагу, складывает его и отправляет в рот. Снова он заговаривает, лишь когда тарелка у него почти пустеет.
— Вы ведь знаете, что у меня была сестра. Кристина. Она отдала за меня жизнь.
Я смотрю на него во все глаза; предположительно именно этого он и добивался.
— А я думал, она погибла в автомобильной аварии.
— Если б не авария, то случилось бы что-нибудь другое, — произносит он совершенно будничным тоном, как будто мы обсуждаем погоду.
— Я не понимаю.
Иво разгрызает хрящ и, вытащив его изо рта, принимается рассматривать.
— Папа хотел чуда. Для меня. Но если ты цыган, за все приходится платить. Жизнь за жизнь. Так сказано в Библии.
— Не в том смысле, я думаю.
— Однако это правда. Так в итоге и вышло. Выжил только один из нас.
— Ну… наверное, с вашей точки зрения это может так выглядеть.
Иво откладывает ложку, вытаскивает сигарету и, не глядя на меня, закуривает. Я с досадой отвожу взгляд. Мне вдруг становится как-то нехорошо.
— Папа знал, что ему суждено потерять еще одного ребенка. Он знал это. А Иво Янко был последним. Единственным, кто носит это имя. И я должен передать его дальше.
Эта фраза кажется мне немного странной. Но я и сам чувствую себя немного странно. Как будто я — вовсе не я.
— Это…
Я пытаюсь припомнить слово, которое использовала Лулу… да как же его? «При…» Как там дальше? Слово вертится на языке, но я никак не могу вспомнить. Это раздражает.
— Как же это называется… что-то вроде кармы? При… прикада? Нет…
Почему так колотится сердце?
— …Приказа?
Он смотрит на меня. В упор, с любопытством. Когда он хочет, взгляд у него совершенно спокойный.
— Так вы в курсе. Ну да. Каждый, кто поступает неправильно, должен понести наказание. Кристина понесла наказание. Незаслуженное, правда. Иногда я думаю, лучше было бы, если бы она… но семья… она угасает…
— Но вы… вы совсем молоды. Вы всегда можете жениться еще раз.
Наверное, это жестоко — говорить такие вещи? Меня вдруг бросает в жар, словно от стыда. Я делаю большой глоток пива, чтобы охладиться. Такое чувство, что часть его течет мимо рта по подбородку. Иво смотрит в стол, поэтому ничего не видит. Он издает вздох.
— У вас могут быть еще дети, — говорю я.
Иво вскидывает на меня глаза, полные боли.
Рот его открывается, но он ничего не говорит.
Собственный язык кажется мне распухшим, но я упрямо продолжаю:
— Вы могли бы… шансы есть.
Почему мне так жарко? Сердце бешено колотится. Лицо у меня горит. Наверное, я весь красный. Я провожу ладонью по лбу. Рука кажется тяжелой и непослушной.
— Рэй? Рэй?
Моя ладонь плашмя хлопает по столу, как будто я собираюсь сделать какое-то объявление. Я в ужасе смотрю на нее. И вдруг краем глаза замечаю что-то надвигающееся на меня.
— Можно мне… можно мне воды?
— Рэй, с вами все в порядке?
Иво склоняется надо мной, нависает сверху. Последнее, что я вижу, — это выражение тревоги на его лице. Выражение, которое можно назвать почти нежным.
