На вопросы о моем отце мама всегда отвечала уклончиво. Раз он свалил и бросил ее еще до моего рождения, говорила она, туда ему и дорога. Примерно то же она повторяет и сейчас за ужином.

— Я просто хочу знать, кто он такой, — говорю я. — Мне даже имя его неизвестно. А я имею право знать, откуда взялась половина моей ДНК.

— Право?!

Она бросает на меня сердитый взгляд поверх тарелки с рагу и вздыхает:

— Милый, я знаю, что он твой отец. Но он разбил мне сердце. Я не хочу, чтобы он разбил и твое…

Я вижу, что она на пути к тому, чтобы сдаться, поэтому слушаю молча.

— …Но прежде чем разбить тебе сердце, он хотя бы должен найтись. А я, веришь ли, понятия не имею, откуда начинать поиски.

— Я не говорю, что хочу найти его, — мямлю я.

Эта мысль меня тревожит. Разузнать о ком-то — это одно дело. А встретиться с ним в реальной жизни — совершенно другое.

— Если бы у тебя была фотография или еще что-нибудь… — намекаю я ей.

— Ну, тут все просто. У меня не осталось никаких фотографий, так что показать я тебе ничего не могу. В тебе нет ни капли от него. Ты весь в Янко.

Я затаиваю дыхание. Что она хочет этим сказать?

— Просто скажи мне, как его звали. Пожалуйста, мама.

Она снова вздыхает и сверлит взглядом тарелку. Сердце у меня глухо бьется. Во рту пересохло. Наверное, теперь уже слишком поздно идти на попятный. А вдруг она сейчас скажет что-нибудь ужасное и мне придется до конца дней с этим жить?

— Видимо, этот разговор рано или поздно должен был состояться. Просто, понимаешь… я не хочу, чтобы тебе было больно.

— С чего вдруг мне должно быть больно оттого, что я узнаю его имя? Он что, в тюрьме или что еще похуже?

— Нет, нет, разумеется, нет! Ну, насколько мне известно… Только, знаешь, когда ребенка усыновляют, все сведения ему выдают, когда ему исполняется восемнадцать.

— Но меня же не усыновили?

— Джей-Джей, он был… ну, в общем… Ты заслуживаешь лучшего. Ты заслуживаешь самого лучшего отца в мире, милый, но дать тебе его не в моих силах.

— Мама, я не говорю, что хочу разыскать его. Я всего лишь хочу знать его имя. Мне уже четырнадцать. Я имею право знать.

Она молча смотрит на меня добрых тридцать секунд. Я отслеживаю время по желтым часам на стене.

— Ладно, Джей-Джей. Его звали Карл. Карл Аткинс. Я познакомилась с ним на дискотеке. Мы встречались несколько недель. Он был горджио, подручный штукатура. У меня до него никогда не было парня, поэтому я вообще ничего об этом не знала.

Мама принимается внимательно разглядывать свою тарелку, как будто пытается отыскать там то, что должна была бы знать тогда. И ничего не говорит.

— Ты его… любила?

Она печально улыбается:

— Я думала, что он мой единственный.

— А он… он думал, что ты его единственная?

Ее едва не распирает от смеха, как будто я отпустил какую-то шутку.

— Ну… говорил, что да. Говорил, что женится на мне.

Она пожимает плечами так, что на это больно смотреть. Как будто на них лежит невыносимая тяжесть.

— Дура я была.

— Почему?

Опять вздох.

— Старая история: молодая наивная девушка. Самодовольный красавчик, чуть старше, втягивает ее в неприятности… А потом выясняется, что он уже женат.

Она выдавливает ужасную фальшивую улыбку.

— Он был женат?!

— Да.

— Как он мог?

— Ох, милый… мужчины и не такое могут.

— Но как… я имею в виду, где была его жена?

— Дома. Он приехал на заработки, поэтому никто его не знал. Никто ни о чем не подозревал.

Мой отец — сволочь. С этим нужно свыкнуться. А вдруг я такой же, как он? Мне становится тошно. Еда в рот больше не лезет.

— И ты ничего не знала?

— Конечно не знала! Господи, Джей-Джей, я не стала бы связываться с ним, если бы знала!

— Но разве ты этого не видела?

— Нет. Как такое увидишь?

— Значит, ты… и что тебе в нем нравилось?

Я пытаюсь убедить себя в том, что мне все равно, какой он был, ведь он плевать хотел и на меня, и на маму. Но меня вдруг охватывает желание узнать все. Чудовищное сосущее желание, которое мне неподвластно.

— Ну… он был забавный. Всех смешил. И щедрый. Всегда за меня платил. Он прилично зарабатывал и не жался. У него были темные кудрявые волосы, а в ушах он носил золотые серьги. У него были голубые глаза, а на руке татуировка в виде розы. Я всегда шутила, что ему надо было родиться цыганом. Он был красивый… Наверное, в этом ты все-таки пошел в него…

Мама наклоняется и берет меня за руку. Я отдергиваю ладонь и прижимаю руки к груди, чтобы никто меня не трогал.

— Я думал, что не похож на него. Я думал, я весь в Янко.

Она вглядывается в мое лицо, пытаясь улыбнуться, но, должно быть, это дается ей каждый раз все с большим и большим трудом. Она снова наклоняется вперед и берет меня за локоть.

— Малыш, поэтому-то я и не хотела тебе говорить. Я знала, что ты расстроишься. Лучше вообще о нем забыть. Мы — твоя семья. Мы все тебя любим. Он тебя недостоин!

Я обхватываю себя руками. Я пытаюсь не злиться, я очень пытаюсь.

— Он меня когда-нибудь — хоть раз — видел?

Вообще-то, я не это хочу спросить, но произношу именно это. Она колеблется.

— Нет. Так случается, Джей-Джей. Это ужасно, но такие люди существуют, и лучше всего… не связываться с ними, попытаться забыть. Ты должен радоваться, что не знаком с таким человеком. Ну и хватит об этом. Я рассказала тебе то, что ты хотел знать. А теперь мне пора мыть посуду.

Мама поднимается, соскребает остатки еды с тарелок в пакет, несет их на кухню и принимается греметь посудой. Я остаюсь сидеть за столом, чувствуя себя таким грязным, как никогда еще в жизни не чувствовал.

Отцы, даже если они отсутствуют с рождения — даже если они вообще мертвы, — должны оставлять что-то своим детям. Медальон со своим портретом или редкую книгу. Шкатулку с поразительным секретом. В книжках всегда бывает именно так.

В настоящей жизни ты ничего не получаешь. Я ведь знал об этом. Жизнь — не сказка. Я и не ожидал узнать, что я наследный принц, или получить миллион фунтов. Не понимаю, почему я вдруг так разъярился.

Потому что, думаю, она врет.

И я в бешенстве. В груди у меня все клокочет. Вдруг что-то внутри лопается, прорывается какая-то плотина. Словно я вулкан, готовый извергнуться, раскаленная алая лава застилает мне глаза, грозя вот-вот хлынуть наружу неудержимым потоком.

— Ты могла бы поддерживать с ним отношения. Ради меня. Ты должна была знать, что рано или поздно я захочу узнать про него.

Мама стоит ко мне спиной и гремит тарелками и прочей утварью в тазу для мытья, и я не вижу ее реакции. Не оборачиваясь, она произносит:

— У меня тоже есть гордость. Я никогда не стала бы бегать за женатым мужчиной.

— Но у тебя был я! Его сын! Если бы ты думала обо мне, ты сделала бы это. Хотя бы… выяснила, где он находится. Как мистер Лавелл. Именно этим он и занимается. Он разыскивает людей. Даже если они не хотят, чтобы их нашли!

Я уже кричу. Мама бросает в таз кастрюлю, которую держит в руках. Мыльная вода брызгами расплескивается по полу.

— Ну, Розу он так и не нашел!

Повисает мертвая тишина. Мама упивается своим торжеством, я это чувствую. Она поворачивается ко мне лицом:

— Джей-Джей, если, когда тебе исполнится восемнадцать, ты захочешь нанять частного детектива, чтобы разыскать этого человека, дело твое. Мне жаль, что все сложилось так, как сложилось. Прости, что не смогла найти для тебя хорошего отца. Я хотела бы, чтобы было по-другому…

— Ты хочешь сказать, что лучше бы меня не было!

— Нет, конечно же нет… Хватит уже, Джей-Джей!

Я смотрю на маму, и меня охватывает такое чувство, что передо мной человек, которого я не знаю. Мне не знакома эта женщина с вьющимися светлыми волосами и покрасневшими руками — уродливая пугающая незнакомка, которая откуда-то взялась в моем трейлере.

— Ты говоришь что-то о гордости, — холодно цежу я. — Что ты делала с дядей Иво несколько дней назад, когда я вернулся из школы вечером? Я вас видел.

Эта чужая мама вжимается спиной в стол. Губы у нее шевелятся, но не слышно ни звука. Ее щеки заливает яркая краска; вид у нее такой виноватый, такой пристыженный, что никакие оправдания не нужны.

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

Я издаю дурацкий нервозный смешок. Не знаю, что он значит, знаю лишь, что в эту самую минуту я ее ненавижу. Я ненавижу ее против своей воли.

— Заканчивай ухмыляться, — говорит она. — Ты ничего не знаешь.

— В самом деле?

— Да.

— Нечего оправдываться. Я видел все сам.

Ее глаза, кажется, становятся еще больше. Она тоже очень-очень зла. Я жду, что она признается и скажет что-то вроде: «Как ты не понимаешь, Иво — твой настоящий отец».

Я жду. Меня ничто не удивит.

Она этого не говорит; все вдруг замедляется, как в боевиках, когда что-то взрывается. Все предельно отчетливо: я могу разглядеть каждую молекулу ее покрасневшего лица, точно под микроскопом. Я вижу, что произойдет дальше, но ничего не могу поделать, потому что сам тоже стал очень медленным.

Мама дает мне оплеуху, увесистую затрещину; влажная мыльная рука обрушивается прямо на мою скулу. Выходит не слишком больно, но для меня это становится потрясением. Она не била меня уже лет пять. Моя ярость разгорается вдвое сильнее. И я этому рад, потому что теперь я могу быть таким плохим, каким захочу.

Я улыбаюсь, чувствуя, как мыльная вода течет по щеке за воротник.

— И до чего бы вы дошли, если бы я не вернулся?

Бабах!

На этот раз удар нанесен тыльной стороной ладони, и я получаю кольцом, которое мама носит на среднем пальце, по уху. В висках с грохотом стучит кровь, словно ревущий прибой в «Большой среде».

— Неудивительно, что ты не беспокоилась, куда это я запропастился.

Бабах!

Она теряет контроль; кончики ее пальцев лишь скользят по моей щеке, в них больше нет силы. У нее такой вид, будто она сейчас расплачется; щеки в красных пятнах, глаза опухшие и блестящие.

— Вон отсюда! Выметайся! — выкрикивает она чужим низким голосом, совершенно хриплым, и я, чувствуя себя гадким, счастливым, ужасным и готовым взорваться, врезаюсь в стол с такой силой, что стаканы летят на пол, — отлично! — и ухожу.

На улице дождь. Плевать! Как она могла вышвырнуть меня на улицу в дождь? Ее нужно лишить родительских прав. Занавески во всех остальных трейлерах задернуты, так что света от них почти не видно. Мама, наверное, думает, что я пойду пить чай к ба или к деду Тене, но я не пойду. Так легко она не отделается. Она велела мне уйти, вот я и уйду.

Но сначала я забираюсь в трейлер Иво. Они с Кристо уехали в Лондон, к врачу. Я камнем взламываю дверь. Ничего не слышу и ничего не чувствую. Мне даже хочется поранить руку в процессе, но ничего такого не случается. Я мог бы сейчас истечь кровью и все равно ничего бы не почувствовал; ничто не в состоянии остановить меня. Очутившись внутри, я прикрываю за собой дверь, задергиваю занавески и принимаюсь методично перерывать все вокруг.

Я беспощаден. И педантичен. Мистер Лавелл мог бы мной гордиться.

Зачем я это делаю? Я и сам не знаю. Я понятия не имею, что ищу. Разве что совсем расплывчато. Что-то, что могло бы пролить свет на исчезновение Розы? Какие-то доказательства того, что Иво мой отец? У меня вовсе нет уверенности, что он что-то сделал с Розой. И все остальное — лишь мои смутные домыслы. Но мне хочется наказать его. За то, что он устроил этот безумный шаманский обряд, которому я стал свидетелем. За то, что он был в моем трейлере с мамой. За то, что она прикасалась к его лицу, а потом стояла, опершись на стол, и плакала.

За то, что он заставил меня возненавидеть ее.

Я никогда раньше ни к кому не влезал. Ни разу в жизни не взял чужого. И сейчас на самом деле это не я, это все вулкан. Вулкан, в который я превратился. Если я плохо поступаю, значит я плохой? Если я найду какие-то доказательства преступления, перечеркнет ли это то, что я плохо поступил? В конечном счете все это кажется несущественным. Я действительно кое-что нахожу, но это вовсе не доказательства преступления. Это интимные женские принадлежности. Гадость какая! Но зачем они ему? Остались от Розы? Но почему он до сих пор их не выбросил? Или… или они имеют какое-то отношение к маме? Как бы то ни было, они ничего не доказывают.

А потом, в самом дальнем углу кухонного буфета, за чистящими средствами и какой-то ветошью, я нахожу плотно перевязанный полиэтиленовый пакетик. С виду он похож на мусор. Мы никогда не держим мусор в трейлере — его выносят на улицу, чтобы не было запаха. Но я вспоминаю слова мистера Лавелла — насчет того, что мусор может рассказать много интересного про своих хозяев, — а этот пакетик запихали в самый дальний угол буфета, где никому не придет в голову рыться. Я развязываю его, очень осторожно, чтобы не повредить полиэтилен, и… вжимаюсь в противоположную стену от отвращения. Те штуки не остались от Розы, потому что в этом пакетике лежит еще одна — использованная. С высохшим темным пятном. В нос мне бьет металлический запах. Ничего более мокади и придумать нельзя. Я теперь тоже мокади… неужели я к этому прикоснулся? Такие вещи мужчине не то что видеть, слышать о них нельзя. Они способны сделать его нечистым. Меня колотит. И все же мне приходится положить эту гадость обратно в пакетик, перевязать его и затолкать обратно на место.

Это не говорит ни о каком преступлении. Это говорит лишь о том, что меня обманывают. Что еще это может быть? Это не преступление. Но хуже поступка, чем сегодня вечером, я ни разу не совершал. Не надо мне было залезать в трейлер Иво. Никогда в жизни я ни о чем так не жалел.