23
Рэй
Несколько дней назад, когда я вечером вернулся из Ричмонда, мне пришлось бить себя по рукам, чтобы не взять телефон и не позвонить Джен. Я напомнил себе, что произойдет, если я позвоню ей. Она будет разговаривать со мной сухо и отстраненно, радуясь, что ей не нужно больше иметь со мной никаких дел. Ненависть, крики, оскорбления я бы пережил: они подпитывали бы меня, они говорили бы, что у нее до сих пор есть ко мне какие-то чувства. Равнодушие — вот настоящая пытка.
Когда она в первый раз призналась мне, что у нее связь на стороне, она сказала, что не любит его. Не любит, но что-то испытывает к нему, потому что она-де небездушная. Ее признание ошеломило меня, и я рассвирепел.
— Это ты-то небездушная? — заорал я. — Да еще какая! Иначе не сделала бы так! Как ты могла поступить так со мной?! С нами?
Джен испустила глубокий усталый вздох. В ее глазах блестели слезы. Для нее, моей несгибаемой громогласной девочки, это было что-то новое.
— Ох, Рэй… У тебя такие завышенные ожидания. У тебя все должно быть идеально. Ты хочешь быть для меня всем. Я не могу это выносить. И я не идеал!
Я ушам своим не поверил. Жаловаться на то, что я хочу быть для нее всем? Что в этом такого ужасного? Я не стал ей говорить, потому что боялся, что голос подведет меня, — что она-то всегда была для меня всем.
Тогда я принялся мерить гостиную шагами. По-прежнему еще не было десяти часов. Руки у меня тряслись. Когда она говорила мне это, они тряслись без остановки, как будто у меня случилась болезнь Паркинсона. Они не тряслись так, даже когда я осиротел. Я где-то слышал, что терять второго родителя тяжелее всего, потому что именно в этот момент ты понимаешь, что теперь между тобой и могилой больше никого нет. Когда мой отец лег в землю рядом с матерью на нашем семейном участке на кладбище под Гастингсом, на берегу Ла-Манша, я оплакивал его. Я горевал по нему — иногда до безумия. Но все это происходило короткими приступами. Внезапно, выныривая из пучин горя, я вдруг бросался к телефону заказывать пиццу, терзаемый голодом, мечтая о пеперони… Как странно, что измена, которую ну никак нельзя назвать трагедией, причиняет боль куда более острую, чем смерть.
Что я там говорил? Разумеется, я ей позвонил. Позвонил вопреки всему. В ухо мне бил гудок за гудком. Но ее или не было дома, или у нее хватило ума не подходить к телефону. В конце концов я положил трубку и принялся рыться в завалах бумаг на столе. Отыскал записку с телефоном Ванессы и набрал номер, пытаясь восстановить в памяти ее расплывчатый облик. Я испытал укол совести, когда понял, что не помню толком, как она выглядит.
С той ночи, которую мы провели вместе, прошло уже больше двух недель, так что я не был удивлен, получив настороженный ответ:
— Что-то ты не спешил.
— Я понимаю. Прости. Я… э-э… — Я подумал и не стал говорить «я был занят». Это прозвучало бы оскорбительно. — Я не был уверен, чего я хочу. Не знаю, говорила ли Мадлен, но я сейчас развожусь, и… У меня не слишком хорошо получается продолжать жить. Так, кажется, это называют?
— И зачем ты звонишь?
— Ну, я… вдруг ты еще не передумала сходить куда-нибудь вечерком… в кино, например.
Повисла пауза. Я представил, как Ванесса взвешивает в уме все варианты. Наверное, она пришла к выводу, что большинство мужчин, которых она может встретить — в нашем возрасте, я имею в виду, — скорее всего, будут, что называется, с багажом.
— Я даже и не знаю. Можно мне подумать?
— Да, конечно.
— Ну, тогда ладно. Что ж… пока.
Я кладу трубку в легком изумлении. По крайней мере, я отвлекся от своих мыслей, и то хорошо.
Когда на следующий вечер Ванесса перезвонила мне, я воспрянул духом. Я уже решил было, что она не станет звонить в отместку — и поделом, — тем приятнее мне было услышать ее голос. Но она сказала, что хорошо все обдумала и, хотя я ей нравлюсь, связываться с таким ненадежным человеком ей не хочется. Ей слишком много для этого лет, сказала она. И добавила, что ей очень жаль, — это было с ее стороны мило, но совершенно излишне. Я сказал, что мне тоже очень жаль и что я все понимаю. Нам обоим было очень жаль, и мы оба все понимали. Когда я положил трубку, я почувствовал себя столетним стариком.
Зато у Лулу сегодня голос жизнерадостный, если не сказать довольный. Я прошу ее встретиться со мной еще раз, чтобы «прояснить кое-какие моменты». Она не спрашивает ни что это за моменты, ни почему их нельзя прояснить по телефону.
Мы встречаемся в том же самом кафе, что и в прошлый раз. Но сегодня здесь более людно, суббота как-никак. Лулу появляется через минуту после меня. На ней джинсы, а под ними — отмечаю я против воли — черные блестящие сапоги на убийственно высокой шпильке. Вид у нее не такой напряженный, как в прошлый раз, словно с души у нее упал какой-то камень. Даже ее волосы кажутся более мягкими, не такими вызывающе черными.
— Как продвигается ваше расследование? — спрашивает она.
— Боюсь, не слишком хорошо. А вы сегодня работаете?
Я не собирался этого говорить, как-то само вырвалось.
— Что? Нет.
— Надеюсь, я не нарушил ваши планы на выходной.
— Хм, нарушили. Но это не страшно. Я все равно хотела выйти в магазин.
Лулу роется в сумке и в конце концов извлекает из нее пачку сигарет и пластмассовую зажигалку. Зажигалка срабатывает раза с десятого.
— Я полагаю, рабочий день у частной сиделки ненормированный?
— Да, это так. Но Дэвид — парень, за которым я ухаживаю, — в общем, ему очень помогают родные. Он живет с матерью, и она до сих пор много для него делает.
— Так, значит, он молодой?
Думаю, мне удалось изобразить небрежное удивление.
— Да. Он инвалид. Ужасная история. Когда ему было двадцать, у него обнаружили опухоль позвоночника. Ее удалили, но во время операции повредили спинной мозг. Целых два раза, представляете? Теперь практически все тело ниже шеи у него парализовано.
— Бедняга.
— Да, — кивает она, — посмотришь на такого и начинаешь понимать, как тебе в жизни повезло. Впрочем, он не унывает. Держится молодцом.
Лулу ласково улыбается. Ха, ну еще бы — с такой-то сиделкой.
Она закидывает ногу на ногу и принимается разглядывать носок своего блестящего сапога, покачивая им вверх-вниз. Интересно, что еще она проделывает со своим прикованным к инвалидной коляске подопечным? Я слышал о таких людях — им нравится главенствовать, нравится, когда кто-то находится полностью в их власти. Она из таких побуждений этим занимается?
— И как же вы попали на эту работу?
— Когда у тебя нет никакой квалификации, выбора изначально не слишком много. А если ты при этом еще и женщина, к тому же не самой первой молодости, остается идти либо в сиделки, либо в уборщицы.
В ее голосе нет горечи, это просто констатация факта.
— Судя по всему, вам повезло с клиентом.
— Так оно и есть. До него я работала в доме престарелых. Так что мне есть с чем сравнивать.
Она улыбается. Я не нахожусь, что ей ответить. Мы прихлебываем чай.
— Не напали еще на след Розы? — спрашивает она.
— Нет. Зато я встречался с вашим племянником — и его сыном.
— Вот как. И что?
— Похоже, Иво не слишком хорошо помнит обстоятельства, при которых исчезла его жена. Или не горит желанием мне рассказать.
Она не клюет на эту наживку.
— Во всем этом деле есть пара вещей, которых я не понимаю, — продолжаю я.
— Да? И какие же?
— Тене сказал, что Роза исчезла, когда они стояли на Черной пустоши под Севитоном.
— И тогда вы спросили об этом меня.
— И вы ответили, что Черная пустошь была под Уотли, где она и находится.
— Значит, он ошибся.
— Стоянку под Севитоном называют не Черной пустошью, а Египетской дорогой. Никто не зовет ее Черной пустошью…
Она пожимает плечами.
— …Но Иво настаивает, что это было под Севитоном и это была Черная пустошь.
Лулу сбита с толку, вид у нее настороженный.
— И что?
— Может, и ничего. Но вы ведь не знали, что стоянку под Севитоном называют Черной пустошью.
Теперь она выглядит несчастной.
— Я уже не помню… не была там двадцать лет. Я понятия не имею, где они находились. Знаю только то, о чем мне рассказывали, — и это было уже потом.
— Когда — потом?
— Да, пожалуй, когда Тене попал в аварию. Да. Точно. Я тогда впервые увидела их после свадьбы.
— Когда это случилось? Авария, я имею в виду.
— Но какое отношение это имеет к Розе? Это было уже после того, как она сбежала.
— Я понимаю, что это может казаться несущественным. Сейчас вообще мало что кажется существенным. Мне приходилось разыскивать пропавших людей… Странно, что нет вообще никаких следов. Я ищу любые зацепки.
Она вздыхает и на мгновение устремляет взгляд в угол потолка, поджав губы и постукивая ногой.
— Мне позвонила Кат, сказала, что Тене попал в аварию. Он был в больнице.
— Где это случилось?
— В Кембридже. Ну, я туда и поехала. Он сломал спину. Поначалу врачи считали, что у него может быть поврежден мозг.
— Как все произошло?
— Он ехал на машине ночью. Потерял управление и врезался в стену.
— Он был один?
— Да.
— Был гололед? Или какая-то особенно ненастная погода?
— Нет. По-моему, нет. Просто было темно. Они решили, что он уснул за рулем.
— Куда он ехал?
— Я не знаю.
— И с кем вы виделись в больнице?
— Там были Кат, Джимми, Иво и Кристо.
— Они тогда кочевали все вместе?
— Нет, только Тене с Иво. Кат с Джимми приехали, когда поняли, что произошло.
— И кто рассказал вам о Розе?
— Я спросила, где она, и Кат сказала, что она сбежала с горджио. — Лулу качает головой. — Это был кошмар. Тене — глава семьи. Единственный Янко мужского пола, который остался в живых из своего поколения. Мы не знали, выживет он или нет. Потом… если ты инвалид, кочевать практически невозможно. Его грозились упечь в дом престарелых. Это убило бы его. Весь уход за ним лег на плечи семьи, и это было нелегко. Кат с Джимми и Сандра с Иво договорились держаться вместе, чтобы он мог продолжить вести кочевую жизнь.
— Это было очень мужественно с их стороны. Особенно со стороны Иво. Имея больного ребенка на руках, взвалить на себя еще и заботу об отце — это поступок.
— Они тогда еще не знали, что он болен. Господи, если бы знали, может, они бы и не согласились.
Ручка в моих пальцах замирает.
— Значит, Роза тоже не знала, что он болен?
— Думаю, что нет.
Я на мгновение задумываюсь.
— Вы и с Иво разговаривали о Розе?
— Насколько я помню, я сказала ему, что мне жаль.
— А он что?
— Ничего. Он казался оглушенным всем происходящим — несчастьем с Тене и необходимостью заботиться о младенце. Опустошенным. — Лулу колеблется. — Он никогда не был особенно разговорчив. Знаете, в детстве он был очень милым мальчиком. Но после всего, что случилось… когда умерли его мать и сестра… Он как-то закрылся.
— Когда они умерли. И… от чего?
Лулу снова вздыхает:
— У Марты был рак легких. Марта — это его мать. Она умерла, когда ему было лет четырнадцать. А Кристина… — Лулу выпускает изо рта струйку дыма, — погибла в автомобильной аварии во Франции. Они ездили не куда-нибудь, а в Лурд. Ради Иво. Это было предсмертное желание Марты. Свозить его туда за чудом.
Она издает горький смешок. Я сочувственно хмыкаю.
— Кристине было всего семнадцать, — уточняет Лулу.
Ее взгляд становится рассеянным, устремляется на что-то такое, видное лишь ей одной.
— Вы, наверное, сейчас думаете о том, какова вероятность того, что столько несчастий сразу случайно обрушилось на одну семью?
Я качаю головой:
— Нет. Я просто сопереживаю.
— Мы сами в это не верили. Я хочу сказать… — Лулу закуривает очередную сигарету. — Вы ведь не курите? Вы когда-нибудь слышали слово «приказа»?
— Приказа? Нет…
— Все началось с моего деда. Все, что происходит, происходит не само по себе. Недуг — не злосчастная случайность. Приказа — наказание за попрание законов мокади.
— Ваши родные в это верят?
Лулу улыбается и легонько покачивает головой.
— Хотя тут кто угодно поверил бы. Приказа чаще всего настигает тех, кто слишком смешивается с горджио.
— В вашей семье таких было много?
— Не очень. В традиции нашей семьи женить двоюродных братьев и сестер. Мы, пожалуй, сделали кое-что похуже. Вы знаете, что алый цвет — очень сильное мокади? Например, если носить что-то алое или выкрасить свой фургон в алый цвет, навлечешь на себя приказу.
В памяти у меня всплывают ее красные туфли на шпильках, а также обстоятельства, при которых я видел их в прошлый раз. Нет, об этом думать нельзя. Нельзя. Впрочем, у меня такое чувство, что она тоже о них думает.
— А как по-вашему… не могла Роза быть в той машине вместе с Тене?
Она смотрит на меня как на умалишенного:
— Нет! Конечно же нет. Как вам могла прийти такая безумная мысль? Роза исчезла задолго до этого. Задолго! По правде говоря…
— Прошу прощения, я должен был задать этот вопрос. Впрочем, просто совпало так, что два этих события случились примерно в одно и то же время.
Лулу качает головой с недоверчивым видом и повторяет:
— Тене сломал себе спину…
Я пользуюсь моментом, чтобы дополнить свои записи, и встряхиваю руку — ее уже начинает сводить от напряжения. Лулу сосредоточенно курит, как будто возымела намерение как можно быстрее расправиться с сигаретой. Это напоминает мне ее племянника.
Она разглядывает то, что осталось от сигареты (все-таки добила), и спрашивает:
— Ну и как ваши успехи?
— В чем?
— Как «в чем»? В профессиональной деятельности. Вы хороший частный детектив?
— Ну, в настоящий момент мои успехи не слишком меня удовлетворяют.
Я произношу это, чтобы она улыбнулась, и она улыбается, к моей радости.
Лулу кажется искренней даже в своем замешательстве. Но информация по-прежнему от меня ускользает. Времена, места, последовательность событий — все это изменяется, искажается и превращается в пустышку, едва я начинаю думать, что напал на след. Никто ничего толком не помнит. Никто ничего не видел. Никто ни при чем не присутствовал.
Давным-давно, когда я разыскивал Джорджию Миллингтон, я проходил через эту стадию. У меня не было ничего. Ни зацепок, ни улик, ни идей. Я работал не покладая рук. Снова и снова ворошил одни и те же факты, опрашивал одних и тех же свидетелей, говорил с людьми еще и еще. А потом наступил переломный момент: как это часто случается, кто-то проговорился. Это была школьная подруга Джорджии, которая дала два противоречащих друг другу отчета о том, при каких обстоятельствах ее видела. Джекки Пейнтер, вот как ее звали. Они с Джорджией называли себя Джек и Джордж. Она с самого начала знала, где Джорджия.
В том деле лучше бы мне было потерпеть неудачу. Лучше бы этот переломный момент никогда не наступал. Но ведь никто не знает, на что способен человек. Пока он это не совершит.
— И что вы собираетесь теперь предпринять? — спрашивает Лулу.
Она откидывается на спинку стула, покачивая ногой. Жаль, что нельзя стереть из памяти то, что я видел в той комнате в Ричмонде.
— Подумываю пригласить вас на ужин.
Эти слова становятся полнейшей неожиданностью даже для меня самого. Но хуже всего другое: я не уверен, что приглашаю ее потому, что действительно хочу с ней поужинать (ну, пожалуй, хочу). А может, я делаю это, чтобы посмотреть, как она будет выкручиваться?
Она ошарашена. Но кончики губ у нее подрагивают.
— Разве это разрешено?
Примерно так же разрешено, как сожительствовать с каким-нибудь овощем, подает голос благоразумие. Очень, впрочем, негромко.
— Ну, я в разводе… у меня никого нет.
— Я имею в виду, что вы частный детектив, а я фигурант по вашему делу, или как там у вас это называется?
— Я ни в чем вас не подозреваю.
— О-о, мм…
Второй случай за два дня. Приглашения от Рэя Лавелла вызывают у женщин остолбенение.
— Не думаю, чтобы это была хорошая идея, — наконец говорит она.
— Прошу прощения. Вы уже с кем-то встречаетесь… Мне нужно было сначала спросить об этом.
— Ну, понимаете… в общем, извините меня. Думаю, мне не стоит этого делать. Простите.
Ее смущение кажется неподдельным. Она не подтвердила, что у нее кто-то есть, но и отрицать не попыталась. И о чем это говорит?
В данный момент, надо полагать, это вопрос чисто умозрительный.
