Ну вот, меня вызывают к директору. Мистер Стюарт не сказал зачем, но у меня есть некоторые соображения. Все учителя в последнее время талдычат об экзаменах, и я подозревал, что скоро меня заметут.

Мистер Макдона — наш директор — неплохой мужик. Он поднимает на меня глаза и улыбается, когда я переступаю порог его кабинета.

— Ну, Джеймс, входи. Присаживайся.

Всегда немного странно, когда меня называют Джеймсом. Кажется, что обращаются к кому-то другому.

— Я заметил, что в этом году у тебя проблемы с посещаемостью.

Вот оно что.

— Джеймс, у тебя какие-то сложности дома?

— Нет.

— Просто ты всегда так добросовестно относился к учебе…

Для цыгана. Он этого не произносит, но я-то знаю, что он так думает.

— …Вот я и предположил — вдруг у тебя изменились обстоятельства?

Я пожимаю плечами. Не хочу, чтобы у мамы были неприятности. Они, наверное, у нее и так уже есть.

— Нет. Просто… иногда, когда мама на работе… меня некому подвезти. А до автобусной остановки жуть как далеко.

Так, а вот это я зря сказал. Получилось, как будто я обвиняю маму, а она же тут ни при чем.

— Ясно. И где ты сейчас живешь?

Этот вопрос всегда меня пугает. Вроде бы директор думает, что мы живем на муниципальном участке неподалеку от нового супермаркета. Если я правильно помню. Там поблизости должна быть какая-то автобусная остановка. Но мы уже давным-давно живем не там.

— На Бекс-лейн, — вымучиваю я в конце концов ложь.

Но Макдона не выказывает ни подозрительности, ни даже особого интереса.

— Не то чтобы я пытался совать нос не в свое дело… Послушай, Джеймс, у тебя есть вполне приличный шанс получить аттестат, и я не хочу, чтобы ты лишился этого шанса. Я хочу помочь.

И как он собирается это сделать? Будет лично каждое утро подвозить меня до школы? Это вряд ли.

— Я что-нибудь придумаю, — говорю я; звучит это довольно глупо.

— Да? Мы могли бы оказать тебе помощь, раз возникли какие-то… трудности.

— Спасибо. Все в порядке.

— А что с домашними заданиями? У тебя есть место, чтобы заниматься?

Я энергично киваю.

— Знай, Джеймс, что ты можешь оставаться после уроков и работать в библиотеке, если нужно, чтобы тебе никто не мешал.

— Нет-нет… все хорошо… просто…

Поскольку нас с мамой всего двое, позаниматься без помех совсем не проблема. Во всяком случае, там, где мы живем сейчас, это куда проще, чем на муниципальной стоянке, где лишь выглянешь из окна — и практически оказываешься в спальне соседнего трейлера. И еще там слышно все, что происходит вокруг. То есть абсолютно все.

— Если тебе нужно еще что-нибудь, ты всегда можешь обратиться ко мне или к любому учителю. У нас на тебя, Джеймс, большие надежды.

Он улыбается искренне, но несколько слащаво. Я надеюсь, что осталось уже недолго.

— Спасибо, мистер Макдона, — бормочу я.

— Ну, как думаешь, сможешь подтянуть посещаемость?

— Угу.

— Ты ведь более чем толковый парень! Миссис Касанада очень хвалила твои успехи в английском. Если все пойдет хорошо, ты можешь даже выбиться в отличники.

Он произносит это с таким видом, как будто сказал что-то чрезвычайно остроумное. Ха-ха, до чего смешно.

Я киваю, как идиот, не зная, что еще сказать.

— Ну ладно, Джеймс. Спасибо, что зашел.

Он все время говорит спасибо, словно это не он вызвал меня к себе в кабинет. (Делает ли это его более милым человеком? Не знаю.) Я тоже говорю спасибо. Наша школа славится манерами своих учеников. Потому-то мама и была так довольна, когда я сюда попал. Ну, главным образом поэтому.

А времени между тем уже половина пятого, последний урок закончился довольно давно. На улице дождь. Дожди льют не прекращая с начала весны, а сейчас июнь. В газетах пишут, что это рекордный год. Сегодня за мной должна заехать ба, но ни одной из наших машин поблизости не видно. Я присаживаюсь на невысокую оградку рядом с воротами. На краю спортплощадки растут деревья, под которыми можно попытаться укрыться, поэтому я перебираюсь туда, но разница невелика: ветер сдувает струи дождя прямо на меня. Я закрываю глаза и пытаюсь убедить себя, что никакого дождя нет, а когда это не срабатывает, внушаю себе, что дождь теплый, как душ в бассейне, из которого льется вода, пока держишь нажатой кнопку. Блестяще. Когда я переберусь во Францию, непременно обзаведусь таким. И вообще, там холодрыги не будет. Хотя уже лето, дождь кажется ледяным. Волосы у меня вымокли, вода стекает за шиворот. Ощущение не из приятных. И тут я вспоминаю разговоры, которые слышал в школе: про то, что дожди смертельно опасны. Они стали ядовитыми из-за взрыва в России, и если попасть под дождь, можно заболеть раком. Если это правда, для меня, наверное, уже слишком поздно. Впрочем, с виду этот дождь ничем не отличается от обычного. И вкус у него точно такой же — никакой. Я представляю, как заболею раком и умру. Интересно, Стелла придет ко мне на похороны? Будет плакать?

Должно быть, я задумался, потому что, когда я открываю глаза, передо мной стоит черный «рейнджровер». На таком автомобиле привозят только Кэти Уильямс, но у этого затонированы окна, и мне не видно, кто внутри. Стекло со стороны водителя с шуршанием опускается. Из машины выглядывает улыбающаяся женщина с приятным лицом и шикарной прической.

— Что, за тобой не приехали?

Потрясенный тем, что ко мне обращается незнакомый человек, я энергично мотаю головой. В окне показывается лицо Кэти Уильямс.

— Джей-Джей, мы тебя подвезем. Садись.

Кэти Уильямс, которая меня ненавидит, — во всяком случае, я всегда так считал. Поразительно. Очевидно, это шутка. Надо полагать, девчонка задумала какую-то каверзу, чтобы выставить меня на всеобщее посмешище. Это будет повторение Колбасы.

— Я жду бабушку. Она скоро приедет. Все в порядке. Спасибо.

— Но ты же давным-давно тут стоишь! — говорит женщина. — Я видела тебя, когда подъезжала забрать Кэти с занятий гобоем, а это было минут двадцать тому назад.

Миссис Уильямс производит впечатление человека доброго и участливого. Я вдруг чувствую себя так, как будто снова стал маленьким и беспомощным. Вообще-то, мне это нравится, но я отвечаю с достоинством:

— Просто она немного задерживается. Она точно скоро приедет.

— Ты же промок до нитки! Ты простынешь и умрешь, — говорит Кэти.

— У меня все в порядке. Правда. Мне совершенно не холодно.

— Да у тебя зуб на зуб не попадает. Мы не можем бросить тебя здесь…

Из салона доносится какое-то бормотание, а потом миссис Уильямс заявляет:

— Кэти сказала, ты живешь недалеко от Иствик-роуд. Нам по пути. А если твоя бабушка задерживается… может быть, у нее машина сломалась или еще что-нибудь… Я ей все объясню. Не волнуйся.

Дверца открывается, и каким-то образом, хотя я продолжаю твердить, что у меня все хорошо, я оказываюсь на заднем сиденье «рейнджровера». Наверное, во всем виновата магическая сила денег. Сиденья обтянуты мягкой скрипучей кожей; я опасаюсь, как бы ее не испортить. Очутившись внутри, я вдруг чувствую себя в тысячу раз более промокшим, чем был снаружи. Кэти, сухая, холеная, пахнущая клубничным блеском для губ, смотрит прямо перед собой и жует жвачку. На меня она не глядит. Откуда она знает, где я живу? От Стеллы? Что та рассказала? От одной мысли о том, что же Стелла могла ей наговорить, мне становится горячо и муторно. Но она говорила обо мне! Меня охватывает странное возбуждение.

В радиоприемнике негромко играет классика — хор поет что-то такое, отчего мне представляется войско, неторопливо печатающее шаг.

— Ты уже сделал задание по Джейн Остин? — произносит Кэти, не глядя на меня.

Я скорее чувствую это, чем знаю, потому что тоже на нее не смотрю.

— Э-э… нет. Еще не сделал.

— Джей-Джей один из лучших по английскому в нашем классе, — к моему полному изумлению, вдруг объявляет Кэти.

— Прямо хоть проси тебя подтянуть мою дочь, — вполоборота повернув к нам голову, говорит миссис Уильямс.

Я не могу сдержать улыбки, такой причудливой кажется мне эта идея.

— А поехали к нам? — внезапно предлагает Кэти. — Позанимаемся вместе. Ты обсохнешь… а потом мы отвезем тебя домой. Пожалуйста, мама!

Она наклоняется вперед и умоляюще улыбается в материнское ухо. Я так ошарашен, что теряю дар речи. Кэти Уильямс, благоухающая клубникой задавака, зовет меня к себе в гости? Что?

Миссис Уильямс бросает на меня взгляд через плечо:

— Что ж, пожалуй, это хорошая идея. Вид у тебя совершенно продрогший.

— Но… мама будет меня ждать.

— Можешь позвонить родителям и предупредить их, что ты в гостях. Нам осталось ехать всего минуту.

— Но я…

Я не хочу говорить, что не могу позвонить маме, потому что у нас нет телефона. Кэти должна это знать. Хотя, возможно, она не отдает себе в этом отчета, — возможно, она просто не представляет, что у кого-то может не быть телефона. Я не знаю, что сказать, поэтому не говорю ничего, и мое молчание воспринимается как знак согласия.

Минуту спустя «рейнджровер» плавно подкатывает по длинной подъездной дорожке к дому, по сравнению с которым дом Стеллы кажется сараем (а наш трейлер — собачьей конурой). Это настоящий особняк. Сколько же в нем должно быть комнат! Не счесть. Он почти такой же огромный, как школа.

Пожалуй, Кэти Уильямс все-таки ничего. Мы пьем чай с кексом — изумительным фруктовым кексом, который не просто вкусный, но еще и наверняка полезный. Вероятно, его испекли в их гигантской кухне, где есть барная стойка — настоящая барная стойка, за которой можно завтракать, — и длинный стол, чтобы за ним обедать и пить чай. Кроме кухни, у них есть еще и отдельная столовая, там можно рассадить двадцать человек разом. В небольшой комнатке, примыкающей к коридору, где стоит телефон, я делаю вид, будто звоню маме. На всякий случай я бормочу в трубку какую-то ерунду, хотя никто все равно не слушает. Мне просто не верится, что телефон живет в отдельной комнате. У Кэти нет ни братьев, ни сестер, и весь огромный дом занимают всего три человека. Это комнат по десять на каждого, прикидываю я. Думаю, я не смог бы здесь жить. Мне было бы не по себе.

Теперь мы сидим в Кэтином кабинете (!) с книжками и чашками чая. У меня такое чувство, как будто что-то должно произойти, но я не знаю ни что это, ни понравится ли оно мне. У нее настоящий письменный стол и кресло на колесиках, как в офисе, и еще небольшой диванчик, а стены украшены постерами. На некоторых из них копии настоящих картин: на одной балерина, а на другой взвившаяся на дыбы лошадь. Еще у нее есть постер с «Тирз фо фирз» и с Мадонной. А ведь это даже не ее комната.

— Как там Стелла? — придумываю я наконец, как нарушить молчание. Стелла уже с неделю не ходит в школу — грипп.

— А я не в курсе, — отвечает Кэти.

Я удивлен. Разве лучшие подружки не должны каждый день созваниваться и обмениваться сплетнями?

Кэти разглядывает свои ногти, покрытые перламутровым розовым лаком, уже начинающим облезать, и произносит:

— Она тебе нравится?

— Кто? Стелла?

— Да. В прошлом году вы вечно тусовались вместе.

— Ну, это было в прошлом году.

«Пока ты не украла ее у меня», — добавляю я про себя. Хотя, если быть честным, это не Кэти, а визит в трейлер все испортил.

— Значит, ты до сих пор по ней сохнешь?

— Господи! Да не сохну я по ней. Мы были просто друзьями.

Слова вырываются у меня прежде, чем я успеваю одуматься. Я чувствую себя последней сволочью, потому что на самом деле Стелла мне действительно нравилась… нравится.

— Теперь она запала на Эндрю Хойта, — говорит Кэти.

— О! Ну да. Я знаю.

Я не открыл Америки. Эндрю Хойт нравится большинству девчонок — он высокий, светловолосый и выглядит на двадцать лет. Наверное, у него такое заболевание, при котором стареешь раньше времени. Я говорю это вслух, и Кэти прыскает.

Поразительно. Мы болтаем, как старые друзья. Приободрившись, я принимаюсь зубоскалить по адресу еще кое-кого из школьных придурков. Кэти то и дело покатывается со смеху. Наверное, она согласна с моим мнением. Потрясающе.

— А «Смиты» тебе нравятся?

Я не успеваю ничего ответить, как она подходит к стоящему на полу магнитофону и показывает мне их новую кассету. У меня такой еще нет.

— И какая твоя любимая песня? — спрашивает Кэти.

Откуда она могла узнать, что они мне нравятся, если не от Стеллы?

— Мм… «Рука в перчатке».

— Правда? Я бы подумала, «Мальчик с шипом в боку».

Вообще-то, моя любимая песня «Я хочу получить, что хочу», но признаваться в этом я не собираюсь. Решит еще, что я к ней клинья подбиваю.

— Почему? — удивляюсь я.

Кэти смотрит на меня. Глаза у нее почти больные и до странности блестящие, как будто она вот-вот разревется.

— Потому что ты и есть мальчик с шипом в боку.

Я выдавливаю из себя смешок. Что она имеет в виду? Что наговорила ей Стелла? Кэти как-то странно улыбается. У меня такое чувство, что она пытается сказать мне что-то другое, но я не понимаю ее. Как будто она говорит на немецком, который она учит, а я нет. Какой еще шип в боку? Я пожимаю плечами; пусть это глупо с моей стороны, но придумать ничего лучше я не могу.

— Значит, тебя не волнует, что Стелле нравится Эндрю? — допытывается она.

Я снова пожимаю плечами. Наверное, у меня плечепожимательная болезнь.

— Нет.

Кэти берет томик Джейн Остин и устраивается рядом со мной на диванчике. Когда мы только вошли, она беззаботно бросила: «А тут я думаю», как будто думать — это какое-то особенное занятие, для которого нужно специальное место вроде бассейна. Она постоянно копошится и то и дело встряхивает волосами. Постепенно она придвигается ко мне все ближе и ближе, пока в конце концов ее бедро не касается моего, но она, кажется, ничего не замечает. Хотя как такое можно не заметить? Я пытаюсь отодвинуться от нее подальше, но как бы ненароком, случайно. Однако же она снова придвигается ко мне, и ее бедро опять оказывается прижато к моему. Может, она из тех людей, которые не видят в таких прикосновениях ничего особенного, к тому же диванчик действительно маленький. Она открыла книгу и тычет пальцем то в один абзац, то в другой. Книга у нас одна на двоих, так что, наверное, в такой ситуации сидеть вплотную друг к другу — это нормально.

— Начинать нужно отсюда? — спрашивает она.

— Э-э…

Я не в силах вспомнить, ни о чем мы говорили, ни с какого места нам задано читать. Кэти подается вперед, ее волосы, заправленные за ухо, выскальзывают и блестящей завесой разворачиваются между нами; она откидывает их назад. Похоже, она это специально; ее волосы задевают мое лицо, но она не извиняется. Они у нее красивые — медового цвета, прямые и довольно длинные. Одна прядь скользит по моим губам, и у меня вдруг ни с того ни с сего случается дикая эрекция. В панике я наклоняюсь ниже, чтобы Кэти ничего не заметила, и делаю вид, что внимательно изучаю «Разум и чувства», но, конечно, я не в состоянии разобрать ни слова.

Что происходит на протяжении следующей минуты, вообще не укладывается у меня в голове. Я судорожно сжимаю книгу, а сам в это время пытаюсь думать об ужасных гадостях типа запаха в мальчишеской раздевалке, но тут (каким образом? почему?) книга вдруг исчезает из моих рук. Кэти, которая только что сидела рядом со мной, вдруг привстает на коленях и прижимается губами к моим губам. Губы у нее горячие, мягкие и чуточку липкие. У меня во рту оказывается ее язык, он сражается с моим языком и на вкус отдает чаем и фруктовым кексом. Не знаю, отвечаю я или нет, потому что каждая молекула моих нервов сейчас сосредоточена у меня во рту, на вкусе ее горячего влажного языка. Я не знаю, чем заняты мои руки и прочие части тела.

В конце концов (через секунду? через десять минут?) Кэти отстраняется. Оказывается, ее руки все это время лежали у меня на плечах, а мои собственные висели по сторонам, как у последнего болвана. Она смотрит на меня из-под полуопущенных век и учащенно дышит. Прядь волос упала ей на лицо и прилипла к покрасневшим губам.

Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наброситься на Кэти снова.

— Ты когда-нибудь делал это со Стеллой?

— Нет.

Она должна это знать — а впрочем, может, Стелла ничего ей не рассказывала. Или Кэти проверяет, не совру ли я, не скажу ли, что мы со Стеллой пошли до конца, хотя, кроме разговоров, мы с ней никогда ничем не занимались.

Я пытаюсь поцеловать Кэти снова, но она отклоняется назад, упершись ладонью мне в грудь, и спрашивает:

— Ты ведь не станешь никому про это рассказывать?

— Нет. А ты?

— И я нет.

— Даже Стелле?

— А что, тебе хочется, чтобы я ей рассказала?

— Нет. Но вы же лучшие подружки.

Кэти пренебрежительно закатывает глаза. На месте Стеллы я бы обиделся. Впрочем, я не она.

— Я не рассказываю ей всего. Чем я занимаюсь, никого не касается.

— Верно.

Я уже думаю, что сейчас она уберет ладонь с моей груди и можно будет продолжить целоваться, как на лице у нее вдруг появляется странная полуулыбка.

— Хочешь увидеть моего коня?

На мгновение я решаю, что она шутит — или что «конь» на самом деле означает что-то еще, — но выясняется, что нет. У нее на самом деле есть конь — свой собственный конь, с ума сойти! — в конюшне на заднем дворе. Там есть электричество, вода и отопление. Стены выложены узкими желтыми кирпичами, а пол — голубоватыми. По моим меркам, это настоящий дворец. В лошадях я не слишком разбираюсь, хотя Кэти, похоже, считает, что должен. Но я и так вижу, что это великолепное животное — чистокровный рысак — или как там они называются — по имени Субадар («Капитан» на языке хиндустани, если верить Кэти), «носитель шампанского гена», не знаю уж, что это значит. Взгляд его больших темных глаз кажется по-настоящему разумным. На улицу Кэти вывела меня за руку, хотя, когда мы пришли на конюшню, мою руку она отпустила. Я все гадаю, поцелует она меня опять или нет, — о том, чтобы попытаться поцеловать ее самому, я даже не думаю, она ведь богачка, начнет еще кричать. Впрочем, вместо этого она обнимает коня за шею и принимается поглаживать и целовать его так самозабвенно, что мне становится завидно. Она нашептывает ему какие-то ласковые словечки, трется губами о шелковистую золотисто-коричневую шкуру.

— Потрогай нос, такой мягкий, — говорит мне она.

И я послушно глажу коня, не сводя глаз с Кэти и чувствуя, как меня снова захлестывает волна желания. Нелепо и стыдно.

Я не настолько глуп, чтобы возомнить, будто Кэти Уильямс теперь моя подружка. Чтобы вообразить такое, надо быть полным придурком. Зуб даю, завтра в школе она будет, как обычно, проходить мимо меня, словно я пустое место. Но сейчас мы здесь, гладим роскошную каштановую шкуру ее коня. Это так здорово, как будто магнетические потоки разбегаются по конскому телу, перетекают из моей ладони в ладонь Кэти и обратно, отзываясь во мне дрожью восхитительного возбуждения. Я не могу оторвать руку от конской шеи, и Кэти тоже не может. Мы накрепко связаны этим. Конь поглядывает на нас невозмутимо, но понимающе. Быть может, это никогда больше не повторится, но мне хочется запомнить этот миг. Это ощущение.

В голове у меня проносится мысль: ну надо же, ее конь живет в лучших условиях, чем я. Однако это кажется вполне справедливым, потому что Субадар настоящий лошадиный принц. И тут я вспоминаю, который теперь час, то есть который теперь час должен быть. Уже почти стемнело. Мама понятия не имеет, где я. Она будет волноваться. Внутри у меня все холодеет. А вдруг все вовсе не так здорово? Как такое вообще могло прийти мне на ум? Это неправильно. Этого не должно было случиться. Это же Кэти Уильямс, не кто-нибудь… Наверное, за мной уже едет полиция!

— Пойду я, пожалуй. Мама волнуется… Я сказал, что скоро вернусь.

Я не могу смотреть Кэти в глаза. Даже конь поворачивает голову и глядит на меня с таким видом, как будто я сделал что-то ужасно плохое и глупое.

— Ну ладно.

Кэти отнимает ладонь от шеи Субадара, разрывая цепь. Магнетический поток останавливается, и я внезапно чувствую себя так, словно из меня выпустили воздух. Судя по интонации Кэти, я, видимо, упустил лучший шанс в жизни.

Глава муниципального совета нехотя соглашается отвезти меня домой, на этот раз в другой машине, с синим салоном. Хорошо хоть я успел обсохнуть. Кэти небрежно машет мне рукой на прощание и скрывается на втором этаже, оставив нас наедине. Я не свожу с нее глаз, но она на меня не смотрит. Ни жгучего взгляда из-под полуопущенных век, ни обещаний, ни пожатия руки украдкой. Как возьмет сейчас мистер Уильямс, как завезет меня куда-нибудь в лес и убьет там.

— Значит, ты живешь на Иствик-роуд? — спрашивает он отрывисто.

Должно быть, миссис Уильямс сказала ему, что я цыган. С лихорадочно бьющимся сердцем я жду продолжения. (Она сама это начала! Я ни единым мускулом не шевельнул — ну, во всяком случае, добровольно…) Но никакого продолжения не следует. Он расспрашивает меня о жизни на муниципальной стоянке и на частной стоянке. Видимо, у него это профессиональный интерес. Я выдавливаю из себя какой-то ответ, но не могу рассказать ему, что это такое на самом деле. Думаю, ему не слишком интересно это знать.

— И почему вы оттуда уехали?

— Там не было места. Это был не наш участок. Мы просто снимали его у хозяев, пока они были в отъезде.

— Вот как? Вообще-то, знаешь ли, они не имеют права его сдавать.

Это всем нам прекрасно известно, но почему нельзя уехать куда-то на лето, если у тебя есть трейлер с колесами? Горджио ведь ездят в отпуска, и никто не заселяется в их дома, так чем мы хуже? И тем не менее, если ты уезжаешь со своего участка, муниципалитет заселяет туда кого-то другого, так что приходится договариваться частным образом, чтобы не потерять место. Я рассказал паре человек в школе, что мы были во Франции (хотя о том, что мы ездили в Лурд за чудом, упоминать не стал), но они смотрели на меня с таким видом, как будто думали: «Но вы же цыгане! С чего это вы вдруг разъезжаете по отпускам? Вы же должны быть бедными». И я прекратил распространяться о нашей поездке.

— Где тебя высадить?

Мы едем по шоссе. До нашей стоянки уже рукой подать. Но я ни за что на свете не хочу, чтобы мистер Уильямс увидел, где я живу. Если он увидит, не бывать мне больше ни у них в доме, ни в прекрасной конюшне Кэти, ни на ее диванчике для раздумий, ни вообще где бы то ни было поблизости от нее.

— Э-э… можете высадить меня на следующем повороте. Тут совсем недалеко.

К счастью, дождь уже перестал.

— Точно? Ну, смотри.

Он не настаивает. Ему хочется вернуться в свое кресло перед теликом, он ведь так устал целый день втолковывать людям, что они не имеют права сдавать свои участки на стоянках. Он притормаживает у обочины, и я вылезаю из машины.

— Спасибо вам большое, мистер Уильямс. И Кэти тоже передайте спасибо, за то что… подвезла меня из школы… и вообще.

Он трогается с места едва ли не раньше, чем я заканчиваю говорить. Так уж ему не терпится поскорее отсюда убраться. Я слоняюсь вокруг, пока машина не скрывается из виду, чтобы он не заметил, что я вовсе не собираюсь сворачивать на проселок, а направляюсь совершенно в противоположную сторону. Вскоре я уже вижу пробивающийся между деревьями тусклый свет от одного из наших стареньких трейлеров.

Я подхожу ближе. Не могу сказать, чтобы я старался двигаться как-то особенно тихо, но у мамы не задернуты занавески, и моим глазам открывается самая странная картина за весь этот странный день. Честно говоря, мне даже думать об этом не хочется.