Глава 15

Роджер приложил ухо к двери и прислушался. Тишина. Свет из-под двери тоже не пробивался. Все складывалось, может быть, даже чересчур удачно. И дело не в том, что ни швейцар в вестибюле, ни лифтер не поинтересовались, к кому он пришел. Как бы то ни было, пока ему везло. Выйдя из метро, он еще долго болтался на улице, раздумывая, позвонить или нет по телефону, чтобы узнать, есть ли кто в квартире. Потом сообразил: даже если он сразу бросит трубку, услышав голос Мечера или Элен (что было маловероятно, учитывая его теперешнее настроение), он не сможет воспользоваться моментом внезапности. Да к тому же они просто могли не подойти к телефону. Последнее соображение успокоило его сомнения относительно того, что он не попросил Молли ничего не говорить Строду. Подспудное ощущение, что отношения Эткинсов исключают возможность запрета Строду звонить в нью-йоркскую квартиру, не заменяла уверенности в том, что Строд не такой человек, который, если это сделать, способен помчаться в Нью-Йорк ради того лишь, чтобы предотвратить или хотя бы смягчить отвратительную сцену. Роджер снова прислушался. По-прежнему тишина. Или их нет, или они спят. Он повернул ключ в замке и вошел, стараясь не производить шума.

Прежде всего он почувствовал застарелый запах пыли и золы в камине. Вся мебель была сдвинута в угол, подальше от воздействия дневного света. Как ни старался он ступать осторожней, пол под ним скрипел, как расшатанный плот. Громко чертыхнувшись, он стал шарить по стенам, пока не вспыхнула старая медная люстра – при свете у него хотя бы была возможность, если бы он застал врасплох преступную пару, уговорить их выслушать его, прежде чем они бросятся бежать, или потеряют сознание, или уж на что они там способны. Он исследовал всю квартиру. Зашел в маленькую спальню для гостей, которой давно никто не пользовался, в кухню и большую хозяйскую спальню с очень дорогой кроватью со следами недавнего пребывания двоих, судя по полке в ванной, человек. Но были ли это те, кого он искал?

Роджер попытался вспомнить, видел ли он на Элен какие-нибудь из этих вещей – серьги, хлопчатая блузка в полоску, замшевая юбка, – которые, похоже, принадлежали женщине, побывавшей здесь, но ничего не получилось. Обычно у него не было времени заниматься подобными пустяками, к тому же он полагал, что это больше подходит гомосексуалистам, но сейчас такая способность безусловно пришлась бы кстати. Он почесал кончик своего короткого толстого носа. Было бы более чем неприятно столкнуться с кем-нибудь из других знакомых Строда: борцом из Милуоки с женой или членом законодательного собрания штата Нью-Йорк с подружкой. Он вышел из ванной и в раздражении побрел по квартире. Но тут, за дверью ванной комнаты, он обнаружил нечто, что совершенно определенно ему уже доводилось видеть на прошлой неделе: домашний халатик в бледно-голубую полоску. Он догадался посмотреть фабричную марку под воротом и увидел надпись на датском: «Модная одежда Лундквиста. Копенгаген». Удивительно все-таки, что значит быть уверенным. У Роджера даже перехватило дыхание.

Так, что теперь? Уже одиннадцать сорок. Скоро они должны вернуться. Но с другой стороны, эти двое, известные тем, что поступают всегда не так, как от них ожидают, в последнюю неделю словно забыли о своей привычке. Мечер и Элен вполне могут вернуться и в два сорок ночи. Или в четыре сорок утра. Роджер был уверен, что уж он-то, представься ему возможность всю ночь провести с Элен, вернулся бы с ней откуда бы ни было в восемь сорок вечера. А то и в шесть сорок. Но Мечер – иной человек. Очень даже возможно, что ему было бы интересно спать с Элен лишь в буквальном смысле, и он бы только покачал головой и рассмеялся, узнав, что Роджер имеет в виду совсем другое. Возможно, но вряд ли вероятно.

Роджер решил, что в таком, как сейчас, состоянии ему лучше будет не дожидаться часа два или три в квартире, а попытаться как-то поднять себе настроение. Первым делом он обшарил квартиру в поисках спиртного. Обнаружил немного виски, примерно тройную порцию, и выпил не глядя. Потом нашел сухой вермут, которого было чуть больше, чем виски, и, бегло взглянув на этикетку, отправил следом. Нашел еще примерно треть бутылки калифорнийского розового, которое выпил только после тщательного изучения. Покончив с этим, посмотрел на часы. Одиннадцать пятьдесят.

Когда он на кухне шарил по полкам, на глаза ему попались какие-то продукты, не вызвавшие в нем ответного чувства. Кстати, а обедал ли он сегодня? Задайся он подобным вопросом в любое другое время, это означало бы, что ему недолго осталось до умопомешательства. Нет, не обедал. Он вернулся на кухню, отрезал хлеба и налил стакан молока. Хлеб вкусом напоминал крошащийся картон, молоко – тоже картон, только жидкий. Одиннадцать пятьдесят три.

Он обследовал входную дверь, ища засов или какую-нибудь задвижку, чтобы никто не мог войти, воспользовавшись ключом. Но ничего не нашел. Удостоверившись, что ключ Молли при нем, он вышел из дому. Постояв несколько минут на улице, он дошел до перекрестка, увидел такси и махнул водителю.

– Где-нибудь в этом городе играют в такое время джаз?

– Да небось. Можно и так сказать.

– Отвезите меня туда, где они играют.

На бешеной скорости они доехали до Бродвея и остановились перед тем, что здесь называлось «шатер». Две негритянки в окошке у входа сказали, что вход стоит доллар восемьдесят. Он объяснил, что хочет только посмотреть, не здесь ли его друзья, что он не собирается слушать музыку. На что ему сказали, что, пожалуйста, мол, посмотреть так посмотреть, пусть только заплатит доллар восемьдесят. В ответ он сказал, что это вымогательство, он и так пройдет, плевать ему на них. Тогда откуда-то немедленно возникли два самых огромных и самых мускулистых типа, каких ему когда-либо доводилось видеть, оба негры, и уставились на него. Он протянул доллар восемьдесят, вошел внутрь и окунулся в немыслимые и жуткие звуки, несшиеся из глубины заведения. Когда он шагнул в главный зал, звуки стали совсем оглушительными и словно бы осязаемыми, как затянувшаяся взрывная волна.

Зал был набит битком: несколько сот человек разного цвета кожи стояли и сидели вплотную друг к другу. Кроме того, было очень темно. Скоро Роджер понял, что в такой обстановке будет очень сложно отыскать Мечера и Элен даже при помощи шестого чувства, если он вообще не лишится чувств. Но попытку оживить свои чувства он все-таки предпринял, став протискиваться сквозь толпу к стойке, тянувшейся вдоль левой стены. К тому времени как он добрался до бара, грохот смолк, раздались аплодисменты и маленький негр с визгливым голосом, чудовищно усиленным динамиками, обратился к публике с длинной речью, явно намереваясь представить следующий номер программы. Роджер заказал три большие порции виски, слил в один стакан, добавил воды и приготовился сделать первый глоток. Верзила-негр в оливково-зеленом костюме, застегнутом на все три пуговицы, внимательно наблюдал, как Роджер проделывал все это. Потом обратил к нему свои темные очки (что он, интересно, мог видеть сквозь них?), приветливо улыбнулся и произнес нечто на таком чудовищно-исковерканном сленге, что Роджер только в недоумении взглянул на него.

– Простите, что вы сказали?

Сосед с другого боку, негр пониже ростом, но черней первого, оглянулся на слова Роджера. Строгий костюм цвета серого угля придавал ему вид человека солидного, стоящего на более высокой ступени социальной лестницы, нежели те белые, которые о чем-то спорили за ближними столиками. Окинув Роджера взглядом, он снисходительно перевел, что сказал первый, на не менее, если не более, ошарашивающий сленг.

– К сожалению, я вас не понимаю, – все так же недоуменно пожал плечами Роджер.

Это не вызвало ни удивления, ни возмущения. Оба соседа, без всякого риска оскорбить его чувство собственного достоинства, через Роджера обменялись какими-то замечаниями на его счет и, похоже, пришли к единому мнению. Потом учтиво кивнули ему и обратили свое внимание на сцену.

Время от времени оглядывая, довольно бегло, публику – вдруг все-таки увидит Мечера и Элен, – Роджер отмечал, что происходит в зале. Приложив немало усилий, он пробился к уборной, размеры которой больше подходили набитому отдыхающей публикой экскурсионному пароходу. Из надписей на стенах он узнал, что «зут» – это не только стильная одежда, а еще и клич джазовых фанатов и что пусть здравствует Пташка-Паркер, а ГСНЙ, надо полагать, Городской Совет Нью-Йорка, катится к такой-то матери. Вернувшись на прежнее место, Роджер увидел, что маленького негра на сцене сменил другой, с усами от уха до уха, и тоже с намерением сказать несколько вступительных слов. Но этот был хотя бы забавен и умел развеселить публику. Роджер сразу это понял по веселому смеху, которым зал откликался на его речь. Публика принялась восторженно аплодировать и вопить, когда он сказал, что благодарит всех за то, что они пришли, и добавил: «А теперь Дэз Макскиббинс представляет вам О'Руни и его трубу». О'Руни носил козлиную бородку и темные очки, а его инструмент кто-то – несомненно, в приступе ярости на музыканта – завязал узлом посередине. Этот О'Руни тоже принадлежал к негритянской расе. Роджер апатично смотрел на него, допивая виски. Попытка купить что-нибудь навынос встретила вежливый отказ, перспектива бродить по улицам в поисках винной лавки не вызывала ничего, кроме уныния, поэтому он решил взять еще тройную порцию на дорожку. Пока Роджер исполнял задуманное, а потом пробивался к выходу, объявили выступление некоего Джона Колвути и троих его напарников, тоже афроамериканского происхождения. Роджер вовремя покинул зал. Зал опять взревел, леденящий вопль: «О'Руни! Колвути!» – преследовал его до самого выхода на улицу.

Он постоял несколько минут, не зная, что предпринять дальше. Часы показывали двенадцать пятьдесят. Тут он вспомнил словцо, оброненное Эрнстом, и, когда подъехало такси, сказал водителю:

– Я хочу, чтобы вы отвезли меня туда, где играют какой-нибудь аутентичный джаз, знаете вы такое место?

– Дайте-ка подумать… сейчас тут играет группа с Западного побережья, в одном местечке играют боссанову, «Модерн-джаз-квартет» тоже еще в городе, потом группа Джимми Райана, или вы, может, предпочитаете Эдди…

– Мне нужен аутентичный джаз. Есть здесь такой?

– А, теперь понял, вам нужен аутентичный.

– Отвезите меня туда, где они играют.

На сей раз не было ни «шатра», ни чего-либо подобного. Все музыканты и их почитатели – белые, в зале куда свободней, много танцующих пар, но шум стоял точно такой же. Полицейский у входа вручил Роджеру карточку размером с почтовую, где говорилось: «Мы желаем вам приятного вечера, но убедительно просим вести себя подобающим образом». Потом он перечислил Роджеру, какие поступки приведут к немедленному выдворению из зала. Первым делом Роджер направился к бару, где, под бдительным оком полицейского, заказал тройное виски. Вместо виски ему подали большую, на две пинты, кружку пива, и он сразу же расплатился. Потом поискал взглядом стул поближе к танцплощадке, но не нашел и в конце концов направился к одному из стульев, прислоненных спинкой к столику. Поставил его как следует и уселся, но полицейский тут же объяснил ему, что если стул прислонен спинкой к столику, значит, место зарезервировано для кого-то. Пошарив глазами, Роджер увидел несколько стульев, составленных возле стены. Спиной ощущая взгляд двух полицейских, он вытащил один стул и сел. Покончив с пивом, он, недовольно бурча себе под нос, обошел зал, ища, нет ли Мечера и Элен. В зале их не было. Взглянув на длинную очередь к бару, Роджер отказался от мысли взять еще кружку пива. Вместо этого он подошел к столику, за которым сидели двое миниатюрных мужчин и две столь же миниатюрные женщины, и забрал у них кружку. Он пил, морща губы и с яростью глядя на них; те ни словом, ни жестом не выказали возмущения. Но, хотя кража пива не значилась в списке прегрешений, перечисленных в карточке, которую ему вручили при входе, его все-таки немедленно выставили. Об этом позаботились трое полицейских. Выражение их физиономий красноречиво говорило, что лучше ему не пробовать возвращаться, однако же сейчас обошлось без попыток причинить ему физический ущерб.

Из окошка такси все выглядело чужим, иностранным. На углу улицы стояла толпа типичных американских граждан в кожаных пиджаках, лениво поглядывая на витрину магазина, где человек во всем белом подбрасывал и ловил нечто, похоже, какой-то съестной товар. Проплывали мимо еще магазины, предлагавшие купить массу того, что ему было ни к чему, особенно персидские ковры. Несколько раз Роджер замечал итальянские вывески. Потом такси промчалось по кварталу одинаковых, похожих на коробки, краснокирпичных зданий – как пить дать, казармы тайной полиции или службы министерства пропаганды.

Он выбрался из такси; улица тонула во тьме. Ни души вокруг, хотя в отдалении кто-то горланил песню. Роджер мог поклясться, что баки, которые он разглядел возле главного подъезда, были мусорными. Но их крышки были обвязаны цепью. Он постоял, недоуменно пялясь на такое диво. Ведь крышку нужно снимать хотя бы иногда, иначе бак нельзя будет ни опустошить, ни бросить туда мусор. Держась за перила, он шагнул на ступеньку и оглянулся на баки с их крышками. И тут его осенило: крышки приковали затем, чтобы их не смогли украсть и потом продать. Сколько можно получить за крышку от мусорного бака? Что это за культура, спрашивал он себя, где принимают меры против людей, ворующих крышки мусорных баков, в то время когда другие люди, другие, смотрят цветной телевизор или ездят в Вермонт охотиться? Ему не надо было искать ответ на свой вопрос. Он его всегда знал.

Он решил, что лестница больше способствует мыслительному процессу, нежели лифт, поэтому стал подниматься пешком. Дверь он открывал с теми же мерами предосторожности, что и в первый раз, оказавшимися, как и в первый раз, излишними: в квартире никого не было. Это уже был верх несправедливости. Три бутылки, опустошенные им раньше, молчаливо говорили, что дальнейшие поиски бессмысленны. Заняться было решительно нечем. Бродя по комнатам – ковровое покрытие, когда-то жемчужно-серое, было во многих местах прожжено и в дырах, – он обнаружил патефон, на крышке которого виднелись круглые пятна от горячего кофейника и стаканов со спиртным, кресло-качалку в новоанглийском стиле с отломанным подлокотником, кушетку, с первого взгляда на которую пропадало всякое желание прилечь на нее (откуда бы ни взялась вся эта рухлядь, она явно попала сюда не из магазина Миранды), и наконец, на мореной сосновой доске на стене – голову таксы с медной табличкой под ней: Митци (1946–1953). Интересно, Строд так ее любил или это его охотничий трофей? Может быть, и то и другое.

Роджер подошел к книжным полкам, когда-то очень давно покрашенным под мрамор-горгонцолу. Здесь стояло несколько дюжин картонных папок с рукописями и сотни две книг, все явно романы и все в омерзительно-кричащих переплетах – забытые однодневки. Он взирал на них с вялым отвращением, которое мало кто, кроме посвященных, счел бы приличествующим человеку, по долгу профессии обязанному заботиться о том, чтобы книги современных авторов попали в руки массовому или, по крайней мере, относительно многочисленному читателю. На суперобложках, развернувшихся, смятых и торчащих без надежды, что когда-нибудь книгу снимут с полки и приведут в порядок, красовались цитаты, восхваляющие то или иное произведение, как верное великой традиции, заложенной еще Джейн Остин и продолженной Генри Джеймсом. Роджер никогда не слыхал ни об этих книгах, ни об их авторах. Роджер зевнул – книга, которую он снял с полки, да и все остальные не вызывали ничего, кроме скуки. А что вызывало скуку у него, было вообще недостойно чтения, это он знал по опыту.

Письменный стол, увенчанный разбитой пишущей машинкой, выглядел более многообещающе. Кроме прискорбных свидетельств того, что хозяин стола был заядлым курильщиком с многолетним стажем, тут еще валялось несколько писем, явно полученных недавно. Роджер взял листок, видимо второпях вырванный из блокнота; на листке было коряво нацарапано несколько строк зелеными чернилами. Опустив все формальности, автор письма сообщал, что недавно прибыл в Соединенные Штаты из Соединенного Королевства и просил содействия в поисках издателя для его книги о Южной Америке, взятой в образовательном и прочих социальных аспектах; он обещал выслать рукопись «в установленном порядке», еще связаться со Стродом «в непродолжительном времени» и подписался «Л. С. Катон». Остальные послания представляли еще меньший интерес.

Роджер принялся за ящики стола. Ни один из ящиков не был заперт, и каждый по меньшей мере наполовину был занят картонными папками с рукописями. Едва ли не все они были присланы Эткинсу, похоже, значительно раньше, чем письма, и еще меньше могли рассчитывать на то, чтобы иметь прошлое, так же как настоящее и будущее, чем книги на полках. Зрелище этого кладбища литературных выкидышей благотворно подействовало на Роджера, он даже повеселел, лишь одно озадачивало, зачем Эткинсу нужно было заниматься подобной макулатурой. Как такое могло произойти? Роджер немного утешился, подумав, что, не случись сегодняшней истории, он так никогда и не узнал бы всю подноготную Строда Эткинса.

Тут в голову Роджеру пришла мысль, первая вполне определенная и конкретная мысль за последние несколько минут. Наверняка в одном из этих ящиков ожидает своей незавидной участи «Перн в ядерном вихре» – единственное литературное произведение его бесталанного свояка, борца за ядерное разоружение, который считал, что все британские издатели участвуют в едином империалистическом и, конечно обреченном, заговоре против него. Если он отыщет рукопись, это основательно повысит его в глазах Памелы. «Так или иначе, но мне удалось добыть ее. Это стоило немалых усилий, но…» – «О Роджер, не может быть! Это просто замечательно!» Выпив воды, он принялся систематически обшаривать ящики стола. Вскоре он добрался до нижнего, но никак не мог открыть его. Ручки не было, а забит он был так плотно, что его содержимое цеплялось за дно верхнего ящика. Однако заперт он не был, и несколько рывков в манере Джо Дерланджера сделали свое дело. Где-то посредине кипы, между двух драных папок, он наткнулся на маленькую непривычного размера книжицу, обернутую в мраморную бумагу. Он как-то неловко вытащил ее, и оттуда вылетела продолговатая карточка, заложенная между страниц. Запись, сделанная от руки коричневыми чернилами, сильно выцвела. Роджер с трудом разобрал:

Через три минуты Роджер уже не сомневался, что, хотя записи в книжке не принадлежали к лучшим текстам Суинберна, не делали чести Суинберну и даже самым недвусмысленным образом дискредитировали Суинберна, тем не менее принадлежали самому Суинберну. А раз так, то следовало спасти их от загребущих американских лап. Остальное, что полагается делать в подобных случаях, он сделает позже. У него было предостаточно времени, чтобы сложить все обратно в стол и закрыть ящики, спрятать драгоценную записную книжку в особый внутренний карман пиджака, прежде чем под окнами послышался шум подъехавшего такси. В две секунды он выключил свет и занял позицию, держа палец на выключателе. Стукнули дверцы лифта.