Петронилла
Опьянение не терпит импровизаций. Оно сродни искусству, которое требует таланта и работы. Напиваться просто так – бессмысленно, это дело пустое.
И если первая пьянка зачастую кажется прекрасной, так это исключительно благодаря принципу «новичку везет»: больше такого не повторится по определению.
В течение многих лет я пила, как пьют все на вечеринках, напитки более или менее крепкие, в надежде ощутить это легкое опьянение, делающее существование относительно сносным, но результатом было лишь утреннее похмелье. Впрочем, я всегда подозревала, что мои эксперименты могли бы принести куда больше пользы.
Моя исследовательская натура проявила себя в полной мере. Подобно шаманам из амазонских племен, которые долго постятся, прежде чем начать жевать какое-нибудь незнакомое растение, надеясь обрести новые силы, я прибегла к самому старому из всех возможных методов исследования – голоданию. Аскеза – это бессознательное стремление создать в себе некое пустое пространство, необходимое для научного открытия.
Больше всего меня раздражают люди, которые, пробуя хорошее марочное вино, просят «что-нибудь пожевать»: этим они наносят оскорбление еде и – еще больше – напитку. «А то еще захмелею», – бормочут они, усугубляя ситуацию. Хочется посоветовать им не смотреть на хорошеньких девушек – а то еще влюбятся.
Пить, желая избежать опьянения, – это так же ужасно, как слушать духовную музыку, пытаясь подавить в себе возвышенные чувства.
Итак, я голодала. И голодание мое прервала «Вдова Клико». Поскольку было решено начать с хорошего шампанского, «Вдова» представлялась не худшим выбором.
Почему именно шампанское? Потому что опьянение после него не похоже ни на какое другое. Каждый алкогольный напиток обладает собственной ударной силой; шампанское – чуть ли не единственное вино, воздействие которого мы описываем, не прибегая к грубым метафорам. Оно возносит душу к некоему особому состоянию, которое именовали благородством в ту эпоху, когда это прекрасное слово еще имело смысл. Оно делает тебя грациозным, непринужденным и в то же время мудрым, бескорыстным, оно пробуждает любовь и дарует утонченность ее утрате. Поэтому я и решила, что именно этот эликсир подойдет как нельзя лучше.
С первого же глотка я поняла, что была права: никогда еще шампанское не казалось таким восхитительным. Тридцать шесть часов голодания обострили мои вкусовые рецепторы, которые теперь воспринимали малейшие оттенки вкуса и вибрировали от неведомого прежде удовольствия: поначалу я чувствовала малейшие нюансы, как музыкант-виртуоз чувствует свой инструмент, потом ощущения обострились и, наконец, наступил ступор.
Я отважно продолжала пить и, по мере того как пустела бутылка, осознавала, что мой эксперимент несколько видоизменяется: достигнутые мною ощущения менее всего заслуживали слова «опьянение», это было то, что сегодня с наукообразной высокопарностью именуют «воспарением сознания». Шаман назвал бы это трансом, наркоман – кайфом. У меня начались видения.
Половина седьмого вечера, вокруг меня сгущались сумерки. Всмотревшись в самую их черноту, я стала видеть и слышать драгоценности. В их сверкании и переливах мне чудилось шуршание драгоценных камней, золота и серебра. Они змеились, словно живые, они не призывали к себе шеи, запястья и пальцы, чтобы украсить их, они были самодостаточны и знаменовали абсолют роскоши. По мере того как они приближались ко мне, я начинала ощущать их металлический холодок. Я наслаждалась ими, словно снегом, мне хотелось погрузить лицо в это заледеневшее сокровище. Самым пронзительным моментом был тот, когда я в глубине ладони и вправду ощутила тяжесть драгоценного камня.
Я вскрикнула, и галлюцинация исчезла. Я выпила еще один фужер и тут поняла, что сам этот напиток как раз и породил эти видения, был их основой: шампанское отливало золотом, словно браслеты, пузырилось алмазами. А застывший глянец глотка холодил, как серебро.
Следующим этапом стала мысль, если только этим словом можно именовать поток, затопивший мой рассудок. Но в отличие от размышлений, которые способны полностью овладеть разумом, этот поток извивался, искрился, пенился, выбрасывал на поверхность всякую ерунду, словно пытался меня заворожить. Это было так на него не похоже, что я рассмеялась. Я-то привыкла, что он постоянно обвиняет и упрекает меня, словно квартиросъемщик, недовольный плохим состоянием жилища.
То, что внезапно я сама для себя сделалась столь приятным обществом, открыло мне новые горизонты. Мне бы хотелось и для кого-то другого стать такой же хорошей компанией. Для кого?
Я стала мысленно перебирать своих знакомых, среди которых было достаточно людей вполне симпатичных. Но не нашла никого, кто бы мне подходил. Нужен был человек, который согласился бы принять на себя эту аскезу и пил с таким же усердием, как и я. Я была недостаточно самонадеянна, чтобы полагать, будто мои бредни могут заинтересовать какого-нибудь поборника трезвости.
Тем временем я опустошила бутылку и была пьяна вдребезги. Поднявшись, я попыталась сделать несколько шагов; мои ноги были в восторге оттого, что столь сложный танец не требует никаких усилий. Я доковыляла до кровати и рухнула.
Это выключение из жизни стало истинным наслаждением. Я поняла, что сам дух шампанского благословил мое поведение: я приняла вино, как дорогого гостя, с чрезмерной почтительностью, за это оно в избытке одарило меня своими благодеяниями; все было его милостью, вплоть до последнего крушения. Если бы Улисс проявил благородную неосмотрительность и заранее не привязал себя к мачте, то последовал бы за мной туда, куда меня влекла верховная власть этого напитка, он погрузился бы в морскую пучину, убаюканный нежным пением сирен.
Не знаю, сколько времени я провела в этих безднах, в переходном состоянии между сном и смертью. Я была готова к коматозному пробуждению. Я ошибалась. Когда я вынырнула на поверхность, меня ожидало еще одно наслаждение: малейшие компоненты окружающего комфорта я ощущала с невероятной остротой, словно это были сладкие цукаты. Прикосновение одежды к коже заставляло меня трепетать, кровать – свидетельница моей слабости – казалась воплощением любви и снисхождения, которые я ощущала с необыкновенной остротой. Мои мозги работали вхолостую, словно томились в маринаде из обрывков мыслей, в первоначальном значении этого слова: ведь мысль – это прежде всего нечто такое, что можно увидеть.
И мне виделось, будто я Улисс, выброшенный на незнакомый берег после кораблекрушения, и прежде, чем разработать какой-то план, я наслаждалась собственным изумлением просто оттого, что выжила, что органы мои целы, мозг не поражен, во всяком случае не более, чем прежде, и что я лежу на твердой и прочной части планеты. Моя парижская квартира и была этим неведомым берегом, и я по мере сил сопротивлялась необходимости встать и отправиться в туалет, желая как можно дольше оставлять в неведении любопытное таинственное племя, которое непременно встретится мне на пути.
Если поразмыслить, единственным недостатком моего нынешнего состояния было желание с кем-нибудь его разделить. Навзикая или Циклоп мне вполне подошли бы. Любовь или дружба стали бы идеальными резонаторами, способными отразить мое восхищение.
«Мне нужен компаньон или компаньонка по выпивке», – подумала я. И стала перебирать всех своих знакомых по Парижу, куда перебралась совсем недавно. В этом весьма коротком списке имелись люди либо симпатичные, но не пьющие шампанского, либо очень даже пьющие, но отнюдь не внушающие симпатии.
Мне все-таки удалось добраться до туалета. По возвращении я взглянула в окно на унылый парижский пейзаж, распахнувшийся передо мной: пешеходы топтали уличные сумерки. «Это парижане, – подумала я, ощутив себя энтомологом. – Не может быть, чтобы среди стольких людей не нашлось избранного или избранной. В этом городе, который называют городом-светочем, должен же быть кто-то, с кем я смогу пить свет».
* * *
Я – тридцатилетняя писательница, недавно обосновавшаяся в Париже. Книготорговцы приглашали меня в свои магазины раздавать автографы, я никогда не отказывалась. Люди сбегались, чтобы меня увидеть, я с улыбкой их встречала. «Какая милая», – говорили вокруг.
На самом деле я незаметно для других вела охоту. Будучи сама жертвой любопытствующих, я внимательно разглядывала каждого из них, задаваясь вопросом, годится ли он на роль компаньона по выпивке. Дело было практически безнадежным, потому что, в конце-то концов, по какому признаку выявить такого человека?
Прежде всего, не подходило само слово «компаньон», ведь этимологически оно означает того, кто делит с тобой хлеб, panis. Значит, мне нужен был «комвиньон» или «комвиньонка». Некоторым книготорговцам приходило в голову предлагать вино, некоторые даже наливали шампанское, что позволяло мне заметить во взглядах людей искорку желания и оценить его интенсивность. Мне нравилось, когда на мой бокал бросали вожделеющие взгляды, лишь бы взгляды эти были не слишком настойчивыми.
Практика раздачи автографов имеет в своей основе некую двусмысленность: одна сторона не понимает, чего хочет другая. Сколько журналистов задавали мне этот вопрос: «Чего вы ждете от подобных встреч?» По-моему, вопрос этот уместно задать и представителям противной стороны. За исключением редких фетишистов, для которых подпись автора действительно что-то значит. Чего хотят эти любители автографов? Я же с искренним любопытством отношусь к тем, кто приходит на меня посмотреть. Пытаюсь понять, кто они такие и что им нужно. Этот вопрос, наверное, никогда не перестанет меня мучить.
Сегодня я в какой-то степени могу на него ответить. Не я первая обратила внимание, что перед моим столом выстраиваются в очередь самые красивые девушки Парижа, и я не без удовольствия отмечаю, что многие мужчины приходят на мои автограф-сессии, чтобы приударить за этими красавицами. Я подписываю книги с удручающей медлительностью, и у соблазнителей оказывается достаточно времени.
Но мой рассказ относится к 1997 году. В ту пору данный феномен не так бросался в глаза, может быть, потому, что тогда у меня было не слишком много читателей, что уменьшало вероятность выявить среди них тех, кого я мечтала встретить. Это были героические времена. Книготорговцы почти не наливали шампанского. В издательстве у меня не было своего стола. Об этом периоде своей жизни я думаю с таким же ужасом, с каким род человеческий вспоминает доисторические времена.
На первый взгляд мне она показалась такой юной, что я приняла ее за пятнадцатилетнего мальчика. Невероятно напряженный взгляд только подчеркивал ее молодость: она разглядывала меня, словно скелет глиптодонта в Музее естественной истории.
Подростки читают меня довольно много. Когда мое имя включают в список литературы, выдаваемый в лицее, мне это не слишком интересно. Но если ребенок читает меня по собственной инициативе, это потрясающе. Поэтому я встретила мальчишку с неподдельным энтузиазмом. Он пришел один, и это доказывало, что прислал его не учитель.
Он протянул мне экземпляр «Любовного саботажа». Я открыла книгу на титульной странице и произнесла ритуальную фразу:
– Добрый вечер. Кому подписывать?
– Петронилла Фанто, – ответил голосок без особых гендерных признаков, но скорее женский, а не мужской.
Я подпрыгнула, но не потому, что выяснила истинный пол собеседника, а потому, что поняла, кто стоит передо мной.
– Так это вы?! – воскликнула я.
Сколько раз во время раздачи автографов я переживала этот момент: передо мной появляется человек, с которым я состою в переписке. Это всегда шок. Вместо имени на бумаге ты видишь человека из крови и плоти, и это равносильно переходу в другое измерение. Я даже не уверена, что это означает переход из второго измерения в третье, – возможно, что и наоборот. Зачастую увидеть своего корреспондента воочию – это сделать шаг назад, вернуться в плоскость. И самое ужасное, что это непоправимо: если внешность этого человека, по бог знает каким соображениям, не соответствует уровню нашей с ним переписки, то и сама переписка уже не выйдет на прежний уровень. Это нельзя забыть, от этого нельзя абстрагироваться. Во всяком случае, у меня не получится. Это нелепо, потому что подобного рода связи вовсе не предполагают обмена любезностями. Ошибкой было бы считать, будто внешность важна только в любви. Для большинства людей, к которым принадлежу и я, внешность важна в дружбе и даже в самых формальных отношениях. Я здесь не имею в виду красоту или уродство, я говорю о таком расплывчатом, но существенном моменте, как физиономистика. Есть те, кто нравится с первого взгляда, и есть несчастные, которых – тоже с первого взгляда – не переносишь. Отрицать это было бы бессмысленно.
Разумеется, что-то может измениться: есть люди с отталкивающей внешностью, но такие замечательные, что к их лицам привыкаешь и они даже начинают нравиться. Бывает и наоборот: люди с привлекательной внешностью в процессе общения могут нам показаться несимпатичными, если нам не нравится их характер. Тем не менее эти исходные данные нельзя не учитывать. Именно в момент встречи мы снимаем внешние мерки с собеседника.
– Это я, – ответила Петронилла.
– Я вас представляла не такой, – вырвалось у меня.
– А какой вы меня представляли? – спросила она.
После моего идиотского заявления она неизбежно должна была задать этот вопрос. Вообще-то, я ее никак себе не представляла. Когда состоишь с кем-то в переписке, то создаешь себе не образ, а некое смутное представление о внешности адресата. За три прошлых месяца Петронилла Фанто прислала мне два-три написанных от руки письма. О своем возрасте она ничего не говорила. Она писала мне о вещах таких глубоких и сложных, что я подумала, будто имею дело с человеком скорее пожилым. А оказалась лицом к лицу с девочкой-подростком со жгучим взглядом.
– Я думала, вы старше.
– Мне двадцать два года, – ответила она.
– Выглядите моложе.
Она закатила глаза с такой досадой, что мне стало смешно.
– Чем вы занимаетесь?
– Я студентка, – ответила она и, предваряя следующий вопрос, добавила: – Изучаю литературу елизаветинского периода. Пишу работу об одном современнике Шекспира.
– Потрясающе! О каком современнике Шекспира?
– Вряд ли вы его знаете, – самоуверенно ответила она.
Я рассмеялась:
– И вы читаете мои книги, выкраивая время между сочинениями Марло и Джона Форда?
– Надо же и развлекаться.
– Рада, что являюсь вашим развлечением, – подытожила я нашу беседу.
Я бы с удовольствием поговорила с ней подольше, но сзади уже выросла длинная очередь. Контакт с читателем во время автограф-сессии должен быть кратким, что литератора чаще всего раздражает. Я написала несколько слов на титульном листе ее экземпляра «Любовного саботажа». Совершенно не представляю, что я тогда могла написать. За редким исключением, во время раздачи автографов главным для меня является отнюдь не надпись на книге.
Те, кому я уже подписала книгу, ведут себя по-разному: одни тут же уходят со своей добычей, другие располагаются рядом и смотрят на меня до конца мероприятия. Петронилла осталась и стала наблюдать. У меня создалось впечатление, будто она собирает материалы для документального фильма из жизни животных.
Дело происходило в очаровательном крошечном книжном магазине «Астрея» в Семнадцатом округе, улица Леви, дом 69. Как и всегда, Мишель и Ален Лемуан принимали писателя и читателей с обезоруживающей любезностью. Поскольку этим октябрьским вечером было уже довольно прохладно, они предложили всем по стаканчику горячего вина. Я с наслаждением потягивала глинтвейн и заметила, что Петронилла своим тоже не пренебрегала.
Она и в самом деле выглядела как пятнадцатилетний мальчик: даже длинные волосы, перехваченные на затылке лентой, были как у подростка.
Тут нагрянул профессиональный фотограф и принялся щелкать меня со всех сторон, даже не спросив разрешения. Чтобы не раздражаться лишний раз, я старательно делала вид, будто не замечаю его действий, и продолжала общаться с читателями. Но вскоре этому хаму надоело, что его игнорируют, и он сделал красноречивый жест, веля людям расступиться. Тут я не выдержала и взорвалась:
– Месье, я пришла сюда не ради вас, а ради своих читателей. Вы не имеете права кому-либо что-то указывать.
– Я работаю ради вашей славы, – заявил щелкопер, продолжая расстреливать меня своей камерой.
– Ничего подобного, вы работаете ради денег и ведете себя некрасиво. Вы уже сделали достаточно фотографий. Хватит!
– Это посягательство на свободу прессы! – возопил тот, явив истинную сущность папарацци.
Мишель и Ален Лемуан пребывали в ужасе от того, что творится в их книжном магазине из-за дорогого их сердцу романа, и вмешиваться не решались. Тогда Петронилла ухватила этого типа за загривок и решительно поволокла за дверь.
Я так и не узнала, что там произошло, но фотографа-пулеметчика я больше не видела, и ни один его снимок в прессе так и не появился.
Никто не стал обсуждать происшествие. Я с улыбкой продолжала подписывать книги. Под конец мы, владельцы магазина, несколько верных клиентов и я, выпили еще по стаканчику горячего вина и поболтали. Потом я распрощалась со всеми и направилась в сторону метро.
Дойдя до конца улицы Леви, я в сумерках с трудом различила силуэт поджидавшего меня человека.
– Петронилла! – удивленно воскликнула я.
– Что, решили, что я вас преследую?
– Нет, что вы. Спасибо за фотографа. Как вы с ним разделались?
– Разъяснила, что́ я про него думаю. Больше он вас не побеспокоит.
– Вы говорите, как герой фильма Мишеля Одиара.
– Если я вам опять напишу, вы ответите?
– Конечно.
Она пожала мне руку и исчезла в темноте. Я спустилась в метро, взволнованная этой встречей. Мне показалось, что Петронилла достойна изучаемых ею современников Шекспира – скверных мальчиков, всегда готовых вступить в драку.
* * *
Это был как раз тот случай, когда переписка не страдает оттого, что ты знаешь, как выглядит твой корреспондент. Теперь, когда я перечитывала философские письма пожилой угрюмой Петрониллы Фанто, зная, что на самом деле они написаны задиристым мальчишкой с живыми глазами, эти письма казались мне невероятно пикантными.
В голове крутилась мысль: а что, если Петронилла и есть мой идеальный «комвиньон»? Я не могла спросить напрямик, согласна ли она стать моей компаньонкой по выпивке. Поэтому написала ей, чтобы поблагодарить за помощь в щекотливой ситуации, и пригласила выпить стаканчик в «Жимназ». Назначила дату и время. Она приняла приглашение.
«Жимназ» – это шумное кафе, куда я частенько захаживаю, поскольку находится оно в сотне метров от моего издательства. Это непафосное место всегда было мне симпатично: оно было выдержано в духе парижского бистро. На стойке тарелка с яйцами вкрутую и корзинка с круассанами. Посетители именно такие, как те, что вяло переругиваются в типичной парижской кафешке.
Была первая пятница ноября, шесть вечера. Я, как обычно, пришла первой: я просто физически не в состоянии опаздывать, мне всегда нужно иметь минут десять в запасе. Прежде чем посвятить себя кому-то одному, мне необходимо привыкнуть к обстановке.
Если на встречах с читателями я обычно выгляжу как марсианская пагода, то сегодня на мне была привычная одежда, мой рабочий комплект: длинная черная юбка, какой-то черный пиджак и черные брыжи, неотъемлемый аксессуар, – я вообще категорически за возвращение брыж, но, несмотря на известность, мне пока не удалось обратить в свою веру ни одного человека. Петронилла была одета как и в первый раз: джинсы и кожаная куртка.
– Мне кофе, – сказала она.
– В самом деле? А что, если нам выпить что-нибудь менее будничное?
– Тогда кружку пива.
– А я имела в виду шампанское.
– Здесь? – Петронилла вытаращила глаза.
– Да. Здесь очень даже неплохо.
Она осмотрелась вокруг, словно рассматривая то, что поначалу ускользнуло от ее взгляда.
– Да, неплохо.
– Вы не любите шампанское?
– Я? Не люблю шампанское? – возмутилась она.
– Я не хотела вас обидеть.
– Вы уже пили здесь шампанское?
– Нет, это первый раз.
– А оно здесь вообще водится?
– За исключением буфета на вокзале Вьерзона, во Франции шампанское есть везде.
Петронилла подозвала официанта:
– У вас есть шампанское?
– Ага. Два бокала?
– Бутылку, пожалуйста, – попросила я.
Петронилла и официант посмотрели на меня с уважением.
– Есть брют «Луи Родерер», – сказал он. – Простите, но хрустальных бокалов нет. Подойдет?
– Прекрасно, лишь бы прохладное.
– А как же! – Он отошел, потрясенный.
Франция – это волшебная страна, где в самом обычном бистро в любое время вам принесут марочное шампанское идеальной температуры.
Пока официант готовил заказ, Петронилла спросила меня:
– Вы отмечаете какое-то событие?
– Да. Нашу встречу.
– Не стоило. Ничего особенного.
– Для вас, возможно. Для меня особенное.
– Да ладно.
– Это начало дружбы.
– Ну, если так…
Вернулся официант с двумя фужерами и бутылкой в ведерке со льдом.
– Я открою?
– Позвольте, я, – предложила Петронилла.
Она непринужденно открыла бутылку шампанского и наполнила фужеры.
– За нашу дружбу! – торжественно воскликнула я.
У этого «Родерера» был вкус, который в царской России ассоциировался с французской роскошью: рот наполнился счастьем.
– Неплохо, – сказала Петронилла.
Я наблюдала за ней. Она явно разделяла мой восторг. Мне понравилось, что она не пытается казаться пресыщенной.
Официант принес соленые орешки – забавное смешение ценностей. Как если бы читать Тургенева, слушая при этом «Собачий вальс». К моему облегчению, Петронилла к ним не притронулась.
Я обычно пью быстро, даже если напиток превосходный. Не худший способ отдать ему должное. Во всяком случае, шампанское ни разу не упрекнуло меня за излишний энтузиазм, который никоим образом не означает недостаток моего уважения к нему. Я пью быстро еще и затем, чтобы эликсир не согрелся. И потом, мне не хочется его смущать. Чтобы у шампанского не создалось впечатления, будто я проявляю недостаточно усердия. Пить быстро вовсе не означает выпить все одним махом. Не больше глотка за один раз, но я не склонна долго держать во рту это чудо, я стараюсь проглотить напиток, пока от его холода гортани еще больно.
– У вас такая кислая физиономия, – заявила Петронилла.
– Просто я концентрируюсь на шампанском, – ответила я.
– У вас забавный вид, когда вы концентрируетесь.
Я попыталась ее разговорить. Шампанское помогло, и она призналась, что пишет диссертацию по одной пьесе Бена Джонсона.
Два предыдущих года она провела в Глазго, где преподавала французский язык в колледже. Потом она вспомнила о жизни в Швейцарии, лицо ее исказилось, из чего я сделала вывод, что там у нее случилась любовь и эта история плохо закончилась.
Я налила нам еще. По мере того как бутылка пустела, мы переносились дальше во времени. Она выросла в парижском предместье. Ее отец работал электриком в метро, а мать медсестрой в больнице при Управлении парижского транспорта.
Я смотрела на нее с дурацким восхищением, с каким люди вроде меня разглядывают истинного пролетария.
– По утрам в воскресенье мой отец продает на рынке «Юманите».
– Вы коммунистка! – воскликнула я с энтузиазмом ученого, обнаружившего редкую птицу.
– Умеренно. Мои родители коммунисты. Я, конечно, левая, но все-таки не коммунистка. А вы-то небось из высшего общества?
– Я из Бельгии, – ответила я, чтобы положить конец расспросам.
– А-а-а, понятно.
Она протянула фужер, чтобы я налила ей еще.
– Смотрю, вы, как и я, любите выпить.
– Вам это не нравится?
– Наоборот. Люблю пить с кем-то, кто разделяет мою страсть.
– Скажите лучше, вам нравится якшаться с простонародьем.
Я внимательно взглянула на нее, задаваясь вопросом, всерьез ли она так думает.
– Хотите, чтобы мы поговорили про борьбу классов и диалектический материализм? – сказала я. – Когда я приглашала вас, я не знала вашего происхождения.
– Такие, как вы, чувствуют подобные вещи.
– Подобные вещи, как вы выражаетесь, меня совершенно не волнуют.
Напряжение нарастало. Должно быть, Петронилла это поняла и попыталась разрядить обстановку.
– Во всяком случае, мы пришли к взаимопониманию, – сказала она, кивнув подбородком на бутылку.
– В самом деле.
– Мои родители очень любят хорошее шампанское. Мы пьем его нечасто, но все-таки. Коммунизм был придуман немцем и воплощен в жизнь русскими, а эти два народа любят качественное шампанское.
– Я родилась в посольстве, можно сказать, среди шампанского.
– В таком случае вам не понять, что же в этом напитке особенного.
– Вы заблуждаетесь. У меня в жизни были и взлеты, и падения. Вы часто пишете письма писателям?
– Вы первая и на сегодняшний день единственная.
– И чему я обязана такой честью?
– А вы смешная. Я услышала вас по радио. Я не знала, кто вы такая, но смеялась и не могла остановиться. Вы рассказывали, как нужно доить кита. А еще вы говорили, что в каждую свою книгу вставляете слово «шина». Я их все прочла, чтобы проверить. Вы не обманули.
– Вот так я подбиваю людей читать меня.
– Мне понравились ваши книги, они меня очень тронули.
– Спасибо, приятно такое слышать.
Это была не просто формальность. Меня искренне радует, когда кому-то нравятся мои книги. А похвала из уст этой странной девицы, которая на «ты» с современниками Шекспира и наводит ужас на папарацци, была мне особенно приятна.
– Вы, наверное, привыкли это слышать.
– К этому привыкнуть невозможно. И потом, вы не первая встречная.
– Доля правды в этом есть. Я довольно разборчива. Я пыталась читать современных авторов, они у меня просто из рук выпали.
Я попыталась ее переубедить, расхваливая многих живущих ныне писателей.
– Все они не стоят Шекспира, – ответила она.
– Я в том числе.
– Вы угощаете своих читателей шампанским, это совсем другое дело.
– Вы не могли этого знать. И потом, я это проделываю не со всеми читателями.
– Надеюсь. Я прослежу за вами.
Я засмеялась, хотя несколько принужденно, она казалась мне способной и на такое. Очевидно, она прочла мои мысли, потому что добавила:
– Успокойтесь, у меня на повестке дня гораздо более важные подвиги.
– Не сомневаюсь. И сгораю от нетерпения узнать, какие именно.
– Еще увидите.
Учитывая опьянение, я могла предположить нечто сногсшибательное – например, похищение английской короны в пользу шотландских трудящихся или постановку пьесы «Как жаль, что она шлюха» в Комеди Франсез.
Должно быть, Петронилла умела выстроить мизансцену, потому что именно этот момент она выбрала, чтобы подняться.
– Шампанское кончилось, – сказала она. – Я предлагаю пойти на кладбище Монпарнас, оно в конце этой улицы.
– Прекрасная мысль, – поддержала я. – Мы непременно встретим какую-нибудь интересную личность.
Вот только мы не учли, что зимой парижские кладбища закрываются рано, и оказались перед запертыми воротами. Мы пошли по улице Гюйгенса в обратном направлении, в сторону бульвара Распай. Мы были, наверное, на половине пути, когда Петронилла сообщила мне, что собирается пописать прямо здесь, между двумя припаркованными машинами.
– Может, доберемся до нашего кафе? – предложила я. – Тут идти-то всего метров тридцать.
– Слишком поздно. Прикройте меня.
Я запаниковала. В чем должна была заключаться моя роль? Было уже темно, небо покрывали тучи. На этой улице Гюйгенса в двадцати метрах уже не было ничего видно. И в этой атмосфере, достойной «Макбета», я должна была прикрывать от нескромных взглядов юную особу, которая по не понятным мне соображениям удосужилась прочесть все мои романы.
Я прислушивалась: вдруг кто-то идет, но слышала только звук мочеиспускания, конца которому не предвиделось. Мое сердце колотилось очень сильно. Я представляла себе разговор с каким-нибудь случайным прохожим: «Простите, мадам-месье, моей подруге срочно приспичило, она быстро, вы не могли бы немного подождать?» Интересно, что последует дальше? Мне так и не удалось это узнать, потому что через несколько секунд журчание прекратилось; передо мной возникла Петронилла.
– Ну вот, гораздо лучше, – сказала она.
– Рада слышать.
– Простите, это шампанское.
«Буду знать, как поить шампанским уличных девчонок», – думала я, направляясь к станции метро «Вавен», где наши пути разошлись. Должно быть, Петронилла почувствовала мое охлаждение, потому что не сказала «до встречи».
Едва оказавшись одна, я стала укорять себя. Подумаешь, пописать между двух машин – ничего особенного. Почему же я вела себя так, словно меня это шокировало? Да, разумеется, в Японии так никто бы делать не стал. Но я же предпочла покинуть империю и приехать во Францию, потому что мне нравилась свобода. «Однако, у тебя и претензии», – думала я.
Как бы то ни было, с Петрониллой мы больше не встречались. Прошло несколько лет, а я не помышляла о том, чтобы найти компаньона или компаньонку по выпивке. Так я хотела сохранить верность своей случайной знакомой.
* * *
Октябрь 2001-го. Я рассматривала новые поступления в одном парижском книжном магазине и вдруг наткнулась на первый роман некой Петрониллы Фанто, «Сладкий уксус».
Я вздрогнула и схватила книгу. На четвертой странице обложки прочитала: «Это первый роман, весьма оригинальный и смелый, Петрониллы Фанто, двадцати шести лет, специалиста по литературе шекспировской эпохи». Имелась там и маленькая черно-белая фотография автора: девушка совершенно не изменилась. Я улыбнулась и купила книгу.
У меня свой, особенный способ чтения. Я заметила: чтобы как следует впитать прочитанное, мне нужно читать лежа, желательно на мягкой постели: чем мне комфортнее, чем меньше я ощущаю собственное тело, тем легче мне воспринимать текст. Так я и сделала.
«Сладкий уксус» я проглотила залпом. Петронилла, эта дерзкая девчонка, воспользовалась сюжетом «Девушек» Монтерлана: успешный писатель получает письма от влюбленных читательниц и отвечает им, одновременно и польщенный, и пресыщенный. На этом сходство кончалось: если Косталь Монтерлана из этого противостояния выходил победителем, то Шверин из романа Фанто сдался на милость девиц.
Монтерлан, будучи к тому времени успешным автором, писал свою книгу со знанием дела. А для Петрониллы данный роман был первым. Откуда она могла знать, как ведут себя читательницы? Но даже этот парадокс ничего бы не значил в отсутствие таланта. Писательница была не просто отважной – она также, и это главное, оказалась настоящим мастером стиля и повествования.
Более того, в ней чувствовалась идеально усвоенная культура. Видно было, что читала она давно и много и уже преодолела ту стадию, когда есть необходимость убеждать в своей начитанности других. Так, отсылка к Монтерлану представлялась ей столь очевидной, что она не цитировала его ни прямо, ни косвенно, и это в то время, как молодежь ее возраста его не читала вовсе.
Похоже, подобная утонченность обречена на вымирание. Года четыре или пять назад одна читательница лет двадцати обвинила меня в плагиате. Она насмешливо поведала о своем открытии: в романе «Гигиена убийцы» эта тонкая штучка обнаружила, что фраза «Сам шуткам над собой всегда я господин; / Но если вздумает другой шутить нахально, / Я замолчать его заставлю в миг один» – это цитата из «Сирано де Бержерака». «А вы об этом не упоминаете», – заключила она, поставив в конце фразы многоточие, которое выглядело как обвинительное заключение. Я имела глупость ответить барышне, что, на мой взгляд, нет на свете человека, который не знает эту цитату из «Сирано». В ответном письме она поведала мне, что из всего ее курса на филологическом факультете это знала только она одна, и, следовательно, мое оправдание ее не убедило. Так что в наши дни недостаток педантизма может выглядеть как умышленная кража.
Петронилла как писатель при всей ее молодости оказалась в хорошей компании. Я этому обрадовалась и тут же написала восторженное письмо, которое и отправила через свое издательство. Она незамедлительно ответила мне и пригласила на свою встречу с читателями. В назначенный день и час я пришла в симпатичный книжный магазин «Пересмешник» в Двадцатом округе Парижа.
Я невероятно люблю ходить на чужие автограф-сессии. Хоть на этот раз трудиться приходится не мне. И потом, мне нравится наблюдать, как это делают мои коллеги. Есть хамы, которые подписывают книги, почти не глядя на читателя, не переставая разговаривать по телефону, зажав мобильник между плечом и ухом. Есть те, кто делает это наспех, кое-как, и те, кто еще медлительнее меня, – помню этого очаровательного китайского писателя, от которого приходят в отчаяние владельцы книжных магазинов, потому что он каждому читателю уделяет по полчаса, сначала долго размышляя, затем ставя вместо подписи каллиграфический шедевр, на который вдохновляет его собеседник. Есть те, кто относится к этому предельно ответственно, те, кто заискивает, и, наконец, те, кто «клеит» читательниц. В любом случае это весьма увлекательное зрелище.
Что касается автограф-сессии Петрониллы, самым занятным было поведение самих читателей. Когда люди видели автора воочию, у всех на лицах появлялось недоверчивое выражение. Как и четыре года назад, она выглядела как пятнадцатилетний подросток. Было невероятно, что такая юная девушка могла написать роман.
С людьми она была сама любезность. Я вспомнила, как она присела по нужде прямо на тротуаре на улице Гюйгенса, и вдруг увидела все другими глазами: вне всяких сомнений, Кристофер Марло или Бен Джонсон вели бы себя точно так же. А что могло быть шикарнее, чем эти манеры современников Шекспира? Впрочем, Петронилла и походила на уличного мальчишку, так, наверное, выглядели все эти знаменитые писатели, погибшие, не достигнув тридцатилетнего возраста, ввязавшись в идиотскую пьяную драку на выходе из таверны. Это и есть высший класс – не правда ли?
Когда подошла моя очередь, она сказала:
– Амели Нотомб на моей автограф-сессии – вот это да!
Я протянула ей экземпляр «Сладкого уксуса».
– Это просто наслаждение, – заявила я.
– Так вы принесли шампанское?
– Простите, я об этом не подумала.
– Жаль. У меня на вас условный рефлекс, как у собаки Павлова: при вашем появлении мне страшно хочется бокал «Родерера».
– Я вас приглашаю. Мы свое возьмем.
– Если это будет «Вдова Клико» или «Дю Дом», я тоже не против.
– «Лоран-Перье», «Моэт», «Татэнже», «Крюг», «Филиппона», – быстро перечислила я пятерку знаменитых марок.
– Согласна, – просто сказала она.
Пока она заканчивала давать автографы, я прочла, что она написала мне на титульном листе книги: «Амели Нотомб, меценату». И подпись.
Она распрощалась с владельцем магазина, и мы вышли с ней на улицу Двадцатого округа.
– Если я правильно понимаю, мое меценатство заключается в том, что я спаиваю писателей, которые мне нравятся? – спросила я.
– Да. И еще можете приглашать их на ужин.
Я привела ее в кафе «Бобур», куда ходила довольно часто. Я сообщила Петронилле, что в заведении имеется туалет.
– Как вы старомодны! – воскликнула она.
Вечер оказался очень приятным. Петронилла рассказала мне, как жила эти четыре года. Она писала свой роман и зарабатывала на жизнь, устроившись в один частный лицей классной надзирательницей. Один балбес из старшего класса обозвал ее «пролетаркой», она в ответ назвала его «буржуй». Несчастный малыш пожаловался родителям, и те потребовали, чтобы служащая извинилась перед их ангелочком. Петронилла заметила, что «буржуй» не большее оскорбление, чем «пролетарка», это просто факт, на это нельзя обижаться. Но директриса уволила Петрониллу.
– Через неделю я нашла издателя для своего романа, – завершила она свой рассказ.
– Как нельзя кстати.
– Все прекрасно. Можете приглашать меня на всякие светские развлечения, я ведь мало известна в тех кругах, где вращаетесь вы.
– Думаю, вы плохо представляете себе мой образ жизни.
– Ну как же, вы молодая, знаменитая, вас всюду приглашают.
– Молодая? Мне тридцать четыре.
– Ладно, старая и знаменитая.
Приглашали меня действительно часто, но я всегда отказывалась. Теперь мне пришло в голову, что в компании Петрониллы эти светские развлечения покажутся не такими скучными.
– Как раз в конце месяца меня пригласили на дегустацию шампанского в отель «Ритц».
– Я с вами.
Я улыбнулась. Я ведь с самого начала уготовила для Петрониллы роль компаньона по выпивке. Мои идеи обретали форму.
В назначенный день Петронилла ждала меня возле отеля. Как обычно, на ней были джинсы, кожаная куртка и ботинки «Доктор Мартинс». Я же была одета как тамплиер конца двадцатого века.
– По сравнению с вами я выгляжу как уличный хулиган, – заявила она.
– Вы в порядке.
Гостиные «Ритца» кишели чинными дамами, которые с отвращением уставились на мою подругу. Такое хамство привело меня в недоумение, я даже отступила на шаг.
– Может, уйдем? – спросила она.
– Ни в коем случае.
В конце концов, мы же пришли ради шампанского. В гостиной были расставлены столы с шампанским различных марок. Мы начали с «Перрье-Жуэ». Сомелье произнес небольшую хвалебную речь. В подобных случаях мне нравится, когда проповедник меня обращает в другую веру.
На этих светских мероприятиях шампанское всегда самое лучшее. Во враждебном окружении оно играет роль оазиса – подобного результата невозможно добиться, если пьешь дома.
Первый бокал нас восхитил.
– Неплохая штука, – сказала Петронилла виночерпию.
Тот благосклонно улыбнулся. Практически все они, сколько я ни встречала, очаровательные люди. Уж не знаю, то ли профессия делает их таковыми, то ли заниматься ею могут только такие люди. Во всяком случае, в тот день в отеле «Ритц» сомелье были единственными приятными особами.
Стоило мне сделать шаг, и дамы тут же цеплялись ко мне, кудахча, что видели меня по телевизору. Больше им сказать было нечего, но рассказывали они об этом очень долго. Я прерывала их излияния:
– Позвольте представить вам молодую талантливую писательницу Петрониллу Фанто.
Каждый раз эти создания с гладкими прическами каменели от ужаса. Восторг на их лицах, обращенных ко мне, сменялся пренебрежением при виде уличной девчонки, которую я имела наглость им представить. Петронилла чистосердечно протягивала им руку, но дамы зачастую делали вид, что ее не замечают.
– От меня дурно пахнет? – спросила Петронилла с изумлением, которое я вполне разделяла.
– Я должна перед вами извиниться, – сказала я. – Представить не могла, что мы столкнемся с такой грубостью.
– Вы же не виноваты. Уверяю вас, мне здесь нравится. Такое нужно увидеть самой.
– Во всяком случае, шампанское не будет относиться к вам высокомерно. Давайте попробуем «Жан-Жосслен».
Оно оказалось превосходным. Насколько мне известно, это единственное шампанское с привкусом брожения – просто чудо.
Из-за того что, избегая неприятных дам, мы полностью сосредоточились на дегустации, мы в конце концов напились. Обычно, когда я нахожусь в обществе, опьянение делает меня радостной и дружелюбной. Но поскольку здешняя публика все равно не могла оценить дружеское расположение, всю свою симпатию я изливала на виночерпиев, а еще меня тянуло на откровенность.
Петронилла в подпитии сделалась несколько агрессивной. Она едва слушала, что я ей говорю, и отпускала едкие комментарии по поводу происходящего. Наш обмен репликами выглядел примерно так:
– Всю жизнь хотела бродить пьяной ночью по какому-нибудь красивому городу.
– Какое сборище мегер!
– В буфете еще есть чем перекусить, но я вам не советую. Моя сестра Жюльетта совершенно справедливо замечала, что вино иногда усиливает вкус еды, но не наоборот. Если сказать это кому-нибудь из так называемых знатоков, то он взвоет от возмущения. Но я проверила на себе: стоит только проглотить хоть кусочек чего-нибудь, как магия алкоголя рассеивается.
– Если она не перестанет на меня пялиться, я заеду ей ботинком в рожу.
– Ничего не имею против еды, но я думаю, начинать ужинать нужно тогда, когда уже не можешь выпить ни глотка. Это надолго оттягивает начало трапезы.
– Но стоит ли ради нее задирать ногу?..
– Мне случалось так откладывать этот момент, что есть уже не хотелось. Поэтому лучше всего напиться и рухнуть на какой-нибудь мягкий диван. А правильнее всего заранее выбрать место, куда можно упасть. «Ритц» не слишком для этого подходит. Теперь я буду принимать приглашения только в те места, где можно потом удобно растянуться.
– Пойду спрошу, может, подарить ей мою фотку?
Продолжая на ходу изливать душу, я машинально последовала за ней. Я не подозревала, что она и в самом деле предложит этой даме свою фотографию.
– Что? – поперхнулась от удивления та.
– Оставьте мне свой адрес, и я вам пришлю. Кстати, обратите внимание, я прекрасно вас понимаю: фотография настоящей пролетарки для вас экзотика.
Повергнутая в ужас дама бросала на меня умоляющие взгляды, призывая на помощь. Я затянула привычную песню:
– Мадам, позвольте представить вам молодую писательницу Петрониллу Фанто, которой я восхищаюсь. Ее первый роман, «Сладкий уксус», очень талантлив.
– Как интересно! Непременно куплю, – трепеща, пробормотала дама.
– Очень удачно, сзади как раз моя фотография. Сможете вдоволь на меня насмотреться.
Я взяла Петрониллу под руку, решив, что пора с этим кончать. В ней росло озлобление, и я чувствовала, что, если ее не остановить, она так и будет бросаться на людей.
Мы стали пробовать новое шампанское. Я солгала бы вам, если бы сказала, что на этой стадии способна воспроизвести его название. Но это было великолепно, к тому же обслужили нас с отменной учтивостью. Петронилла уже и не вспоминала, что это дегустация: вместо того чтобы взять в рот глоток напитка и смаковать его вкус, она теперь одним махом осушала содержимое бокала и отдавала его сомелье со словами:
– Обмелело!
И тот с очаровательной улыбкой вновь наполнял ее бокал. У меня было предчувствие, что не стоит полагаться на ее хорошие манеры. Если так и будет продолжаться, Петронилла потребует всю бутылку, чтобы пить из горла, а официант любезно протянет ей бутылку, как ни в чем не бывало.
– Атмосфера накаляется, – вполголоса проговорила я. – Кажется, нам пора.
Но не тут-то было. Петронилла громко воскликнула:
– Вы считаете, что накаляется?! А по-моему, нет. Как раз то, что надо.
Все взгляды обратились к нам. Чувствуя, как полыхают щеки, я потащила свою подругу к выходу. Это оказалось непросто. Девушка упиралась изо всех сил, тянуть ее за руку было бесполезно. В конце я просто вынуждена была толкать ее, как комод.
– Но я попробовала еще не все сорта шампанского! – возмущалась она.
Когда мы вышли от отеля «Ритц», прохладный воздух нас немного отрезвил. Я почувствовала облегчение. Петронилла вопила:
– Мне было так весело!
– А я люблю гулять пьяной по каким-нибудь красивым парижским кварталам!
– И это вы называете красивым кварталом? – взвыла она, с презрением оглядывая Вандомскую площадь.
– Покажите мне тот Париж, который любите вы, – предложила я.
Эта идея пришлась ей по душе. Она подхватила меня под руку и потащила по направлению к Тюильри, затем к Лувру (указав на него со словами: «Вот это, по крайней мере, неплохо»). Мы перешли на другой берег по мосту Карусель («Вот Сена – ничего лучше не придумаешь», – заявила она) и бодро зашагали по набережным. Мы миновали площадь Сен-Мишель и оказались перед книжной лавкой, достойной романа Диккенса, на вывеске было написано: «Shakespeare & Company».
– Вот, – сказала она.
Я никогда раньше не слышала об этом волшебном месте. В полном восхищении я рассматривала магазин: через витрину можно было увидеть фолианты, похожие на колдовские книги, любителей чтения, которых ничто на свете не могло оторвать от их занятия, и молоденькую белокурую продавщицу с фарфоровой кожей, хорошенькую и изящную, как сказочная фея.
– В самом деле, Шекспир – это ваша страсть, – согласилась я.
– Назовите кого получше.
– И пытаться не стану. Но в том, что́ вы любите в Париже, нет ничего парижского.
– Это еще вопрос. Даже в Стратфорде-на-Эйвоне вы не найдете ничего похожего на этот магазин. Ну а теперь, если вам нужно что-то истинно парижское, пойдемте.
Мы углубились в улочки Пятого округа. Она вела меня с уверенностью профессионального гида. Наконец я догадалась, куда мы направляемся.
– Арены Лютеции! – воскликнула я.
– Я их обожаю. Они такие древние. В Риме подобное место казалось бы совершенно обычным, на него бы не обратили внимания. А в Париже, где античность глубоко запрятана, так приятно обнаружить свидетельство тех времен, когда мы были еще жителями Лютеции.
– Говорите за себя. Я из бельгийской Галлии. Единственная страна в мире, название которой представляет собой субстантивированное прилагательное.
Мы с почтением разглядывали арены. Вокруг царила тишина, как в катакомбах.
– Я ощущаю себя галло-римлянкой, – заявила Петронилла.
– Этим вечером или вообще?
– Вы ненормальная, – со смехом отозвалась она.
Я не поняла, что она имеет в виду, и решила не обращать внимания.
– В самом деле, Петронилла – это женский вариант имени Петроний, – сказала я. – Помните, Петроний Арбитр? Вы маленький законодатель моды.
– Почему маленький?
С ее ростом метр шестьдесят шутить не следовало.
* * *
Со мной связался один престижный дамский журнал и предложил съездить в Лондон и взять интервью у Вивьен Вествуд.
С некоторых пор я не брала никаких заказных работ. А тут решила согласиться по двум соображениям: первое – ступить наконец на английскую землю, чего, как ни странно, до 2001 года мне делать не доводилось; и второе – увидеть эту законодательницу моды, легендарную основательницу стиля панк, гениальную Вивьен Вествуд. Чтобы мне не пришло в голову отказаться, сотрудница журнала представила дело таким образом:
– Когда я назвала ваше имя, госпожа Вивьен Вествуд пришла в восторг. Она считает ваш стиль «восхитительно континентальным». Думаю, она с радостью подарит вам платье из своей новой коллекции.
Я сдалась. Обрадованная журналистка стала меня благодарить. В таком-то лондонском отеле мне забронируют номер, за мной будет послана машина и так далее. Мне казалось, она пересказывает какой-то фильм. Мне страстно хотелось немедленно очутиться в Лондоне.
И не случайно. У семейства Нотомб имеются английские корни. В XI веке мои предки из духа противоречия покинули английское графство Нортумберленд и пересекли Ла-Манш, они были настроены против Вильгельма Завоевателя. Если я до сих пор не ступала на остров предков, так это потому, что ждала именно такого знака судьбы: протянутой руки «ненавистницы кринолинов», которая от меня в «полном восторге» (я тупо повторяла формулировку своей собеседницы-журналистки).
Итак, в декабре 2001 года я впервые села в поезд «Евростар». Когда он устремился в знаменитый тоннель, сердце заколотилось сильнее. Над головой плескалось прославленное море, которое тысячу лет назад мои предки решили пересечь в обратном направлении. Если бы герметичность нарушилась, мой поезд превратился бы в подводный болид и мчался бы до знаменитых скал, лавируя среди рыб. Этот образ показался мне таким прекрасным, что я почти мечтала, чтобы он стал реальностью, но тут за окном вдруг возник унылый зимний пейзаж.
Я вскрикнула. Оцепенев, я разглядывала эти незнакомые края. До того, как «Евростар» пересек Ла-Манш, поля за окном тоже казались грустными, но я чувствовала, что здесь совсем иная грусть. Это была английская печаль. Улицы, указатели, редкие жилища – все было другим.
Чуть позже слева я увидела огромные развалины индустриальных строений из красного кирпича, от их величия у меня перехватило дыхание. Я так и не узнала, что это такое было.
Когда поезд прибыл на вокзал Ватерлоо, я чуть не расплакалась от счастья. В тот момент, когда я ступила на британскую землю, с английской королевой я уже была на «ты». Мне казалось, земля дрожит от радости, принимая своего дальнего отпрыска. Такси доставило меня к роскошному отелю, который оказался выше всяких похвал: у меня имелась огромная – размером с поле для крикета – комната и кровать, которая, судя по ее ширине, могла удовлетворить чету миллиардеров на грани развода.
Мне нравится путешествовать налегке, поэтому на мне уже был подобающий случаю наряд: поскольку у Вивьен Вествуд имелось обо мне определенное представление, я надела самый континентальный из всех моих кружевных сюртуков и бельгийскую шляпу «дьябло». Я выбелила лицо, вычернила глаза и ярко накрасила губы. У входа в отель меня ждала машина.
Когда я подъехала к легендарному бутику, меня проводили не через переднюю дверь, а через ворота сзади, которые вели прямо в ателье. Я в восхищении вытягивала шею, стараясь причаститься к чуду изготовления одежды, и через минуту оказалась в комнатушке с двумя банкетками, издававшими запах авторезины.
– Miss Westwood shall arrive soon, – известил человек в черном, сопроводивший меня сюда.
В комнате не было окна, и ожидание оказалось довольно тягостным. Минут через десять человек в черном открыл дверь и произнес:
– Мисс Вествуд.
Вошла дама с длинными волосами ярко-морковного цвета, не глядя на меня, и, не говоря ни слова, протянула мне вялую руку и рухнула на банкетку, не предложив сесть рядом. Тем не менее я села на другую банкетку и сообщила даме, как я рада нашей встрече.
У меня было ощущение, что мои слова падают в пустоту.
Вивьен Вествуд только что исполнилось шестьдесят. В 2001 году никто уже не считал это старостью. Но для этой особы я бы сделала исключение из-за ее чопорного, высокомерного вида, жесткой складки рта, а самое главное – из-за сходства с изображением Елизаветы I под конец ее жизни: та же поблекшая рыжина, тот же холод, то же ощущение, что имеешь дело с человеком без возраста. На ней была прямая юбка из золотистого твида, а выше нечто вроде корсета того же цвета. Но при всей эксцентричности было в ней нечто неискоренимо буржуазное. Трудно представить, что у этой претенциозной толстухи и эстетики панков может быть хоть одна точка соприкосновения.
Мне в жизни приходилось встречать неприятных людей, но никто не мог бы сравниться с этой презрительной глыбой. Поначалу я подумала, что из-за акцента госпожа Вествуд не понимает мой английский, но когда я высказала это опасение, она пробормотала:
– Я встречала и похуже.
Я в растерянности стала задавать заготовленные вопросы. Задавать вопросы гораздо сложнее, чем на них отвечать. Вивьен Вествуд в ее возрасте не могла этого не знать. Однако каждый раз, когда я имела дерзость о чем-то ее спросить, она издавала негромкий вздох, словно пытаясь подавить зевоту. Затем звучал пространный ответ, из которого можно было заключить, что вопросом она скорее довольна.
Сотрудница дамского журнала сказала, что, услышав мое имя, госпожа Вествуд пришла в «полный восторг». Однако ей удалось скрыть этот «восторг»! Должно быть, именно это и есть пресловутое британское хладнокровие.
– Могу я посетить ателье, где шьют одежду? – спросила я.
Что я такого сказала? Вивьен Вествуд уставилась на меня с нескрываемым возмущением. Ответить она не удосужилась, и я ей даже признательна за это, потому что не сомневаюсь: мало бы мне не показалось.
Смущенная до такой степени, что и не знала, что говорить дальше, я наобум задала такой вопрос:
– Госпожа Вествуд, вам никогда не хотелось писать?
Окатив меня презрением, она усмехнулась:
– Писать! Прошу вас, только без пошлостей. Писать – это так вульгарно. Сегодня пишет каждый футболист. Нет, я не пишу. Пусть пишут другие.
Знала ли она, к кому обращается? Очень надеюсь, что нет. Пусть эта дама не знает, кто я такая, все лучше, чем сносить от нее оскорбления.
Я поступила, как японка: рассмеялась. Мне казалось, дальше уже некуда. Но только я так подумала, как выяснилось: дно еще не достигнуто. Реальность всегда превосходит воображение.
Послышался странный шум, как будто кто-то скребся за дверью. Кивком подбородка Вивьен Вествуд предложила мне открыть. Я повиновалась. Черный пудель, подстриженный по последней собачьей моде, засеменил к модельерше. Выражение ее лица резко переменилось. Расплывшись в умильной улыбке, она воскликнула:
– Беатрис! Oh my darling!
Она подхватила собачонку на руки и стала осыпать поцелуями. Ее лицо светилось любовью и нежностью.
Я застыла в изумлении. «Человек, который так любит животных, не может быть плохим», – подумала я.
Беатрис начала повизгивать, и это повизгивание явно что-то означало, но я не понимала, что именно. А госпожа Вествуд, должно быть, понимала смысл этих звуков, потому что поставила пуделя на пол и сухо сказала мне:
– It is time to walk Beatrice.
Я кивнула: если Беатрис так повизгивает, значит ей нужно справить естественные потребности.
– It is time to walk Beatrice, – раздраженно повторила дама.
Я взглянула на человека в черном, оставшегося стоять по ту сторону открытой двери: он что, не слышит приказания?
– Don’t you understand English? – сказала она мне с досадой.
Наконец до меня дошло. Именно ко мне, и только ко мне была обращена эта – нет, не просьба, приказ.
Я спросила, где поводок. Она достала из сумки нечто, напоминающее аксессуар из секс-шопа, и протянула мне. Я привязала поводок к ошейнику Беатрис и вышла из комнаты. Человек в черном объяснил мне, куда нужно идти. Но это было излишне: собачонка прекрасно знала дорогу.
Беатрис привела меня в сквер, где и стала справлять нужду. Я попыталась убедить себя, что из происходящего надо извлечь все позитивное, – может, это такой способ получше узнать Лондон? Но напрасно я старалась отыскать в этом эпизоде положительный момент: чувство стыда становилось все острее. Я осмелилась сформулировать свои ощущения: после того как Вивьен Вествуд меня оскорбила, она приказала мне выгулять ее собачонку. Именно так, и не иначе.
Я осмотрелась вокруг. Сквер показался мне таким же уродливым, как и окружающие его строения. Выражение лиц у людей было крайне неприятным. Сырость и холод пробирали до костей. Следовало признать: Лондон совершенно мне не нравился.
Чувствуя отвращение ко всему, я совершенно забыла обо всей собачьей братии и о ее величестве Беатрис, которая повизгивала и скакала вокруг, показывая только что произведенную ею какашку. Я задавалась вопросом, предписывает ли английский закон собирать собачьи экскременты; не имея об этом никакого понятия, решила ничего не трогать. Если меня задержит полицейский, дам ему адрес бутика.
Через несколько мгновений в меня словно вселился бес: я решила украсть собачонку и потребовать выкуп. Словно пытаясь отговорить меня от преступных намерений, Беатрис злобно тяпнула меня за лодыжку. Верно говорят, что собака похожа на своего хозяина. Я вернулась. Вивьен Вествуд отдала Беатрис человеку в черном и принялась меня расспрашивать: дважды ли причастилась собачка? Какой консистенции были какашки? Это был первый и единственный раз, когда она слушала меня внимательно. Затем снова погрузилась в свою скуку и презрение.
Не видя никакого смысла продолжать эту пытку, я стала прощаться. Госпожа Вествуд протянула вялую руку, как и в начале встречи, не глядя на меня, и вернулась к своим баранам. Я оказалась на улице, ощущая острое одиночество.
Итак, вывод. Со мной только что обошлась буквально как с собакой старая панкующая модельерша, ряженная Елизаветой I, если только не наоборот, и произошло это в огромном городе, где я ничего и никого не знаю. Я шла одна по чужой, негостеприимной улице, к тому же начинал моросить мелкий пронизывающий дождь. Оторопевшая после всего произошедшего, я шагала, как мне казалось, в направлении своей гостиницы. Будь у меня хоть капля здравого смысла, я бы взяла такси, но лондонцы, даже сидящие за рулем автомобилей, отныне внушали мне такой ужас, что я предпочитала держаться как можно дальше от людей этой породы.
Обычно я люблю бродить наугад в незнакомом городе и уверена, что это лучший способ узнать его. Но в этот день я испытывала совсем другие чувства. Пытаясь укрыться под крошечным поломанным зонтиком, я тащилась по нелепым улицам, застроенным конструкциями, окна которых напоминали взгляд Вивьен Вествуд. Чувствуя лишь отвратительный холод, я вспоминала фразу Виктора Гюго: «Лондон сделан из скуки». И эта четкая формулировка показалась мне еще вполне позитивной. Если бы вся Англия сводилась к ее столице, мне было бы понятно, почему принято говорить о коварном Альбионе, и я очень сочувствовала своим предкам, бежавшим из Нортумберленда тысячу лет назад. От каждого дома, мимо которого я проходила, веяло чем-то скрыто враждебным.
В конце концов я все-таки спросила дорогу у неких туземцев, которые сделали вид, будто не разобрали мой английский, и я едва удержалась, чтобы не сказать им, что даже их престарелая знаменитость вполне поняла мою ломаную речь. Через два часа тягостного блуждания я добралась до отеля, где заперлась у себя в номере, чтобы враг не пробрался. Я долго вертелась, как уж на сковородке, потом улеглась в кровать. Очень быстро ощущение комфорта уступило место болезненному чувству собственного поражения. Никогда прежде город не отталкивал меня до такой степени. Будь это какой-нибудь Мобёж или Вьерзон, я бы рассмеялась. А тут все-таки Лондон!
Лондон, где Шекспир создал свои величайшие шедевры, где во время Второй мировой войны Европа спасла свою честь, где расцветали все течения авангарда. В том, что этот город не дался мне в руки, я винила только себя. Конечно, Вивьен Вествуд была своего рода ударом судьбы, но как несправедливо обвинять целый огромный город! Неужели мне, тридцатичетырехлетней женщине, придется в свою первую ночь в Англии запереться в номере и есть в кровати заказанный сэндвич?
Я инстинктивно схватилась за телефон.
– Здравствуйте, Петронилла. Не согласитесь ли провести вместе вечер?
– Почему бы и нет?
– Я в Лондоне.
– А-а-а, вот как.
– Я вам оплачу билет на поезд. Если захотите, можете занять вторую комнату в моем номере, она размером с Букингемский дворец.
Я продиктовала ей адрес гостиницы.
– Еду.
* * *
В девять вечера она постучала в дверь моего номера. Какая радость – увидеть родное лицо на этом враждебном берегу. Я начала было свои излияния, которые она довольно решительно пресекла:
– Я есть хочу. Пойдемте ужинать. По пути все и расскажете.
Я последовала за ней по темным улицам, живописуя на ходу свою встречу с ужасной Вивьен Вествуд. Петронилла довольно бесцеремонно рассмеялась.
– Вам кажется это забавным?
– Да. Думаю, так оно и было. Полный п…ц!
– А вы бы что сделали на моем месте?
– Обрушила бы на старуху весь запас шотландских ругательств.
– В том-то и беда: я не знаю никаких шотландских ругательств.
– Да ладно. Даже если бы и знали, все равно ничего не сказали бы. Я читала вашу книгу «Страх и трепет».
Она была права. От чужой грубости я просто каменею. Тем временем мы добрались до какого-то ресторанчика, из дверей которого доносился специфический, довольно приятный запах.
– Ужин по-индийски – годится? Если только вы не настаиваете на пирожках с мясом.
Прекрасная индийская кухня довольно быстро примирила меня с жизнью. Затем Петронилла повела меня в паб, где с видом знатока заказала две кружки пива Гиннесс. На эстраде рок-группа играла что-то странное, они называли это дабстеп.
– Нельзя втягивать пену отдельно, – сказала Петронилла. – Гиннесс вкусно пить как раз через пену. Не говорю уже о том, что когда лакаешь пену, то выглядишь как придурок.
– Мне нравится эта музыка. Кажется, что они басы пропускают через щипцы для завивки.
– А ведь если бы не я, вы так бы и просидели, запершись у себя в номере.
– Мне нанесли психологическую травму. Я чувствовала, что вы единственная, кто может меня вытащить.
– Что вы прикидываетесь паинькой, вам и не такое приходилось переживать, и все из-за какой-то фурии.
Поздно ночью Петронилла увлекла меня на какую-то улочку, где вполне мог бы находиться разбойничий притон. Она встала на определенное, специально выбранное ею место, и торжественно оповестила меня:
– Вот. Я стою точно там, где был убит Кристофер Марло.
От изумления я вздрогнула.
– Вы до ужаса похожи на Кристофера Марло, – сказала я ей.
– Вы не имеете никакого представления о том, как он выглядел, – заметила она.
– Не имею. Но вы с вашей хулиганской внешностью так похожи на современника Шекспира.
– Что за чушь вы несете!
Позже мне довелось увидеть портрет Кристофера Марло. Интуиция меня не подвела: Петронилла до странности походила на него. Если сбрить бороденку и усы, получилась бы как раз Петронилла с ее свежим личиком, юным задиристым видом.
Было уже, наверное, час ночи, когда мы добрались до отеля. А часа через три я проснулась, собираясь поработать, и увидела, что Петронилла спит на другом конце необъятной кровати. Мне показалось, она даже не раздевалась.
Я устроилась в гостиной рядом, стараясь не обращать внимания на викторианскую мебель, чтобы она меня не подавляла. Как обычно, вдохновение завладело мной часа на четыре, затем покинуло. В окно я видела, как встает нечто, что по эту сторону Ла-Манша, должно быть, именовалось солнцем, – эдакая легкая туманность.
Петронилла никогда не видела меня в специфическом писательском одеянии (что-то вроде японской противоядерной пижамы), и я решила не травмировать девушку. Но, пробираясь на цыпочках из спальни в ванную, я услышала:
– Это еще что такое?
– Это я.
Молчание. Потом:
– Ладно. Это серьезнее, чем я думала.
– Я переоденусь, если вы позволите.
– Нет уж. Если включить свет, то оно загорится?
– Прошу вас.
Она послушалась и вновь взглянула на меня:
– Да, цвет – это особая песня. Как он называется?
– Каки.
– Нет. Хаки – это зеленый, а этот ярко-оранжевый.
– Каки – это японская хурма.
– И что, приносит хорошие результаты?
– Вам судить.
Она рассмеялась и встала с кровати. Теперь пришла моя очередь удивляться:
– Вы легли в постель, не раздевшись! Не сняли даже обувь!
– Как настоящий ковбой. Если ночью нападут, я готова.
– Вы это серьезно?
– Нет, я просто смертельно устала.
– Я закажу завтрак. Что вы хотите?
– Только, пожалуйста, никаких английских гадостей: сосисок, овсянки, почек. Кофе, тосты и конфитюр.
Пока я звонила в обслуживание номеров, Петронилла отправилась в душ. Завтрак нам накрыли в столовой. Мы, как истинные милорд и миледи, сидели с противоположных концов длинного-длинного стола.
– Очень удобно, когда нужно передать сахар, – заметила Петронилла.
– Мне нравится.
– Как, однако же, эти люди флегматичны! Горничная, которая принесла завтрак, даже бровью не повела, когда увидела вас в этой оранжевой пижаме.
– Думаю, она в жизни и не такое видала.
– А я нет.
Я рассмеялась.
– Что вы собираетесь делать утром? – спросила Петронилла.
– А что в этой стране, по-вашему, заслуживает внимания?
– Бесплатные музеи. Это здорово, да?
– Несомненно.
– Тогда Бритиш Музеум.
Договорились. Чтобы не потеряться, мы условились встретиться в полдень в отделе Месопотамии. Не каждый день вам назначают свидание в подобных местах.
Когда я нахожусь в таком здании, то стремлюсь оценить весь ансамбль в целом, а не детали. Мне нравится, не повинуясь никакой логике, просто ради собственного удовольствия, прогуливаться из Древнего Египта на Галапагосские острова через Шумерское царство. Проглоченная целиком Ассирия легла бы тяжелым комом в желудке, между тем как возможность ущипнуть немного клинописи в качестве аперитива, склевать несколько рун на закуску, насладиться основным блюдом – Розеттским камнем – и десертом – доисторическими наскальными рисунками – будоражила мои вкусовые рецепторы.
Что я совершенно не выношу в музеях, так это то, что посетители считают своим долгом передвигаться по залам важной, медленной походкой. Я же перемещаюсь бодрым шагом, окидывая взглядом широкую перспективу, будь это археологические артефакты или живопись импрессионистов. У этого метода есть много преимуществ. Первое: можно избежать чудовищного эффекта путеводителей серии «Guide Bleu»: «Посмотрите, какое добродушное выражение лица у этой статуи, – не правда ли, похожий человек вам встретился вчера на рынке?» или: «По поводу фриза Парфенона спорят Греция и Великобритания». Второе преимущество связано с первым: оно избавляет нас от пространных и бессмысленных рассуждений при выходе из музея. Современные Бувар и Пекюше были бы обескуражены. И третье преимущество (но не последнее для меня по значимости) – этот метод позволяет избежать жуткой боли в спине, которой обычно награждают тебя прогулки по музеям.
Около полудня я поняла, что заблудилась. Я подошла к музейному служителю с такими словами:
– Месопотамия, плиз.
– Third floor, turn to the left, – ответил тот самым естественным тоном.
Так что совершенно напрасно думать, будто до Месопотамии трудно добраться. Петронилла, не забыв про нашу встречу, уже ждала на условленном месте. Я оценила, что она избавила меня от необходимости давать отчет о своих музейных впечатлениях. Вместо этого она предложила мне попробовать жареную рыбу с картофелем фри.
– Вы это серьезно? – удивилась я.
– Да. Это классика, она заслуживает внимания. Я знаю одно неплохое местечко в Сохо.
В вышеозначенной забегаловке она с видом знатока полила содержимое моей тарелки большим количеством уксуса. В общем, я признала, что это вполне приемлемо.
– Может, перейдем на «ты»? – предложила она, отхлебывая пиво.
– Зачем?
– Мы спали в одной кровати, я вас видела в оранжевой пижаме, мы вместе едим рыбу с картофелем. Странно продолжать друг другу выкать.
– Для меня проблема только одна: что нам это даст, если мы перейдем на «ты»?
– Итак, вы против.
– Как правило, против, вынуждена это признать.
– Это все ваше воспитание.
– Отнюдь. В моей семье все тыкают друг другу. Все гораздо проще: мне нравится обращение на «вы».
– Ладно.
– Погодите, нас же двое.
– Голосование не состоялось: один голос за, другой против.
– Тогда почему мой голос перевесил? Это несправедливо.
– Не будем же мы бросать жребий: орел или решка?
– А что, давайте! Случайность – это и есть высшая справедливость.
Петронилла вынула из кармана однопенсовую монетку и сказала:
– Решка – значит «ты». Орел – «вы».
Щелчком большого пальца она подбросила монетку в воздух. Никогда еще мне так не хотелось увидеть лицо королевы.
– Решка! – объявила она.
– Это будет непросто.
– Вам стоит только сказать, и мы останемся на «вы».
– Нет, нет. Я поначалу буду путаться, но потом привыкну.
После обеда мы оказались возле винтажного магазина, где продавались подержанные ботинки фирмы «Доктор Мартинс». Мне приглянулись ярко-синие, с узкими ремешками, не слишком разношенные. Петронилла заявила, что они мне «в самый раз».
– Тебе надо избавиться от твоих дебильных башмаков.
– За что это моя обувь удостоилась такого сарказма?
– Была бы ты нормальной, сама поняла бы.
– Вот видишь, переход на «ты» не обошелся без последствий. Вот как ты теперь со мной обращаешься.
– Неправда. Я еще утром назвала тебя умственно отсталой.
Почему-то это заявление меня успокоило, и я купила ботинки с узкими шнурками. Я ношу их до сих пор.
По дороге на вокзал нам встретился прохожий, который выгуливал вельш-корги. Мы обе впали в экстаз.
– Я балдею от этих собачонок! – воскликнула Петронилла.
– Я тоже. Это моя любимая порода. И кстати, королевы тоже.
– Теперь, когда ты сама это сказала, ты похожа на помесь вельш-корги и Елизаветы Второй. Пятьдесят на пятьдесят.
Сдаваться она не собиралась.
Когда мы сидели в поезде, она спросила, каков мой вердикт относительно Лондона.
– Пока ты не приехала, мне казалось, что это чистилище.
– А теперь, когда я приехала?
– Это ад.
Она расхохоталась:
– Да уж, мы здесь повеселились.
Действительно, именно благодаря ей мой стремительный визит в Лондон оставил у меня приятное впечатление. Тем не менее, выйдя из Северного вокзала и оказавшись в квартале, который никак нельзя назвать приятным, я внезапно поняла, почему говорят «веселый Париж».
– Какой радостный и легкомысленный город!
– Давайте выпьем шампанского! – предложила Петронилла.
Она была права, одно связано с другим. В первом же попавшемся бистро напротив вокзала я заказала бутылку «Татэнже». Мы распили ее, перемывая косточки англичанам: просто ради смеха. Расставаясь, мы условились: ничего из того, что мы тут наговорили, мы на самом деле не думаем.
Вернувшись к себе, я тут же села писать статью «Разговор с Вивьен Вествуд», в которой превозносила эту знаменитую женщину. При этом я не утаила ни одного грубого слова, которым она меня одарила, рассказала я и о приказе выгулять ее собачонку. Когда моя работодательница получила текст, она тут же перезвонила, чтобы принести свои извинения.
– Вы здесь ни при чем, – сказала я. – Я только не понимаю, почему вы утверждали, будто она обрадовалась, что интервью у нее буду брать именно я.
– Так мне сказал ее агент. Ну ладно, что теперь говорить. Что я могу сделать, чтобы загладить вину? Возместить моральный ущерб…
– Ну, стоит ли говорить о моральном ущербе? Скажем, некий психологический дискомфорт.
– Нет, в самом деле. Хотя бы несколько бутылок шампанского в возмещение морального ущерба.
Эта журналистка явно меня знала.
– А, так вы об этом моральном ущербе. Ну да, пожалуй. Пару бутылок «Лоран-Перье»…
– «Гран-Сьекль»?
– Вы правы, не стоит недооценивать моральный ущерб, который был мне нанесен.
На следующий день мне были доставлены четыре бутылки «Лоран-Перье Гран-Сьекль». На таких условиях я готова интервьюировать самых жутких стерв на планете и выгуливать их собачонок где угодно.
* * *
В 2002 году в издательстве «Сток» вышел второй роман Петрониллы Фанто «Неоновый свет».
Я набросилась на книгу. В ней шла речь о современных подростках. Главный герой, Леон, эдакий пятнадцатилетний Обломов, вовлекает все свое семейство в безумие нигилизма. Эта книга восхитила меня еще больше, чем первая. Какая необычная тонкая манера говорить об отчаянии.
Я написала Петронилле. Я большой мастер на такие письма. Не так-то легко выразить свое глубокое восхищение тому, кто это восхищение вызвал. Устно я на такое не способна. А перо помогает преодолеть препятствие. На бумаге легче выплеснуть избыток эмоций. Пессоа утверждал, что процесс писания способен ослабить горячечную лихорадку чувств. Я не являюсь подтверждением этого яркого высказывания – напротив, у меня письмо лишь усиливает лихорадку чувств, но как раз благодаря всплеску температуры, и без того критической, мне из этой сумятицы ощущений, в которой я пребываю, удается извлечь точные формулировки.
Петронилла позвонила мне. Похоже, мое письмо ее обрадовало, потому что она воскликнула:
– Надо же!
– Спасибо.
– Учитывая твое мнение о моей книге, ты, должно быть, умираешь от желания пригласить меня выпить шампанского. У меня для тебя хорошая новость: я согласна.
У меня оставалась еще бутылка, полученная в качестве возмещения морального ущерба от Вивьен Вествуд. После второго бокала я сказала Петронилле, что в «Неоновом свете» она выявила одну весьма актуальную тенденцию: проникновение во взрослую среду подростковых ценностей.
– Как жаль, что не ты ведешь вечерние теледебаты на канале «Франс-2»! – сказала она.
– Ты смеешься! Я правду говорю.
– Нашу беседу можно продолжить в кафе, если хочешь.
Петронилла обычно вела лишь легкомысленные разговоры, за исключением тех случаев, когда речь шла о политике. Тогда рано или поздно в ней просыпалась дочь воинствующих коммунистов; касалось ли это зарплат, безработицы или чего-то другого, наступал момент, когда она восклицала: «Это просто упадство, представляешь!»
Меня всегда поражало это слово, которое она использует и по сей день. Кроме как от Петрониллы Фанто, я ни от кого его не слышала, даже от Арлетт Лагийе или Оливье Безансено. Для меня это изобретение Петрониллы. Так она именует вещи и явления, которые, по моему мнению, не имеют ничего общего с упадничеством.
Тем вечером, когда она заявила мне, что ей предстоят встречи с читателями в нескольких весьма престижных парижских книжных магазинах, а я ее с этим поздравила, она вдруг разозлилась. Я попыталась понять, что ее так возмутило. Тут-то она и выдала:
– Эти буржуи-книгопродавцы должны платить писателям, которые теряют два часа своего времени, когда приходят к ним раздавать автографы!
– Петронилла, да что ты такое говоришь? Книжные магазины и так с трудом сводят концы с концами. Если владелец магазина приглашает автора подписать книги, это риск для него и подарок для писателя!
– А, вот как! Какая же ты наивная! А я говорю, что всякая работа должна быть оплачена. А за то, что я надписываю книги, мне никто не платит. Это упадство!
Я даже не знала, что ответить.
– Ладно, у меня обмелело, – пожаловалась она, протягивая пустой бокал.
– Мы выпили всю бутылку.
– Так открой другую.
– Нет. Думаю, нам хватит.
Я заметила, что чем больше она пила, тем больше «левели» ее высказывания.
– Как, только одна бутылка? И это ты, Амели Нотомб, у которой вся квартира набита шампанским! Это просто неприлично! Это отвратительно. Это…
– Упадство? – подсказала я.
– Вот именно.
