Книга: Малавита
Назад: 2
Дальше: 4

3

Водопроводчик дважды переносил свой визит, и Магги пришлось умолять его, пока он не согласился зайти утром. Но на то же утро ей назначили встречу в Эвре, которой она давно дожидалась. Фред, вне себя от перспективы самостоятельно разбираться с водопроводчиком, укрылся на веранде.
— Оставь хоть дверь открытой, глупо будет, если он уйдет, — сказала Магги, покидая дом.
Прислушиваясь одним ухом к тому, что происходило в передней, Фред просматривал пометки, которые должны были вылиться в полный план второй, третьей и четвертой главы его мемуаров. Получалось примерно так:
1. Годы «sciuscia»
— Четыре года работы в паре с Джимми
— Китайская карусель
— Транспортная компания Шульц
— Овощной рынок на Перл-Стрит
— Вложение прибыли в горнодобывающий завод

Портреты тех, с кем я сталкивался в то время: Куртис Браун, Рон Мэйфилд, братья Пастроне.

2. Годы «а foticare»
— Под крышей «Горнодобычи и партнеров», филиалы
— Девицы из квартала Бонито-сквер
— Поездка в Майами (пакт о невмешательстве + последствия)
+ Малыш Паули, Мишка, Амедео Сампьеро

3. Годы с семьей
— Встреча с Ливией
— Дон Мимино
— Контракт на Эстебана
— Потеря Ист Энда
И: Романа Марини, Этторе-младший, Чип-мл.
В запале он был готов продолжать до следующих глав, но раздался звонок и сбил его в самом разгаре вдохновения — лишняя причина возненавидеть несчастного мастера, дожидавшегося под дверью. Фред пожалел о том времени, когда многие строительные синдикаты Нью-Джерси считали его героем. Улаживая дела своего клана, Джованни Манцони угрозами заставил отступить крупнейших местных предпринимателей и неожиданно для себя поспособствовал продвижению некоторых корпораций, в том числе — водопроводчиков. Дом Манцони в Ньюарке имел сантехнику и обслуживание не хуже, чем в Белом доме.
Он впустил мужчину — плотного, высокого, одетого в вытертые джинсы и линялую джинсовую рубашку, который совершил ознакомительный тур по гостиной, оставляя за собой следы цементной пыли. При помощи сложной системы параметров Дидье Фуркад вычислял степень зависимости от техники каждого из новых клиентов.
— Ваша супруга вроде сказала, у вас проблема с тухлой водой?
Фреду пришлось открыть несколько кранов, прежде чем ему начали верить.
— Не у вас одних.
— А что это?
— Давно у вас так?
— Пять-шесть недель.
— У меня некоторые уже четыре-пять месяцев так живут.
— А что это?
Мужчина покрутил распределительный кран на кухне и пустил обильную струю коричневатой воды.
— В подвал можно глянуть?
Фред опасался услышать то, что он услышал, едва мужчина взглянул на состояние труб: недоуменное у-уууу! которое красноречиво свидетельствовало о сложности проблемы, о грядущих работах, о безответственности прежних владельцев, о грозящей опасности, если оставить все как есть, об астрономической сумме, в которую все это выльется, и вообще о грядущем конце света. Этим воплем мастер владел в совершенстве; зловещему, леденящему душу уханью, которое при необходимость можно было повторить, его обучили во время профессиональной подготовки. Клиент, колеблющийся между ужасом и чувством вины, шел на любые крайности, лишь бы больше его не слышать. А для водопроводчика Дидье Фуркада этот вой означал прибавку к жалованью, покупку новой машины, образование для дочки.
Но дело в том, что Фред плохо переносил запугивание. Он хоть и не имел никаких талантов, но умел дать отпор любой форме шантажа. Пугать его было все равно что кусать бешеную собаку, царапать обезумевшую кошку или дразнить разъяренного медведя. Если пахло жареным, он не боялся ни унижения, ни боли, ни даже смерти.
— Так что это за тухлая вода? — спросил он, собрав последние запасы терпения.
— Что да что… А я откуда знаю? Да что угодно может быть. Вы видели, в каком состоянии трубы? Все ржавое. Запустили вы все, запустили.
— Да мы два месяца как въехали!
— Значит, прежние владельцы виноваты… В каком состоянии оставили трубы, только посмотрите…
— Что теперь делать?
— Дорогой мой, все надо менять. Разводке лет сто.
— Это объясняет цвет воды?
— Возможно. А может, она такая снаружи течет, но тогда это уже не по моей части.
Фреду хватило бы малого — ободрения, искренней улыбки, обещания, пусть даже невыполненного потом. Лишь бы не эта самоуверенность человека, пользующегося своей властью над слабым. Фред слишком хорошо знал эту музыку.
— Что вы намерены делать? — спросил он в качестве последнего призыва к доброй воле.
— Пока ничего. Я зашел, потому что ваша супруга уж очень плакалась, но у вас тут, в общем, ничего не горит. А у меня два срочных заказа на руках, и все в разных концах. Плюс в Вилье прорвало трубу, люди ждут, я тоже не могу разорваться. Если не могу, то не могу, и точка.
— …
— Запишитесь по новой. Супруге моей позвоните, она у меня этим заведует. А пока заодно переговорите со своей мадам насчет того, затевать вам серьезный ремонт или как.
Главная работа сделана: сначала посеяно беспокойство, потом клиент брошен на произвол судьбы. Дав больному время на размышление, Дидье Фуркад готовился услышать нежную мелодию просьб и уговоров. Он направился было к лестнице, но Фред Блейк или, вернее, Джованни Манцони не дал ему уйти, резко захлопнув дверь подвала, и схватил лежавший на стойке молоток.
* * *
На десятичасовой переменке дети, возбужденные солнцем и близостью каникул, стайками играли как все дети, выплескивая слишком долго сдерживаемую энергию, выкрикивая слишком долго сдерживаемые крики. Младшие учились играть в войну, храбрые учились играть в любовь, а старшие с помощью мобильника устраивали свою социальную жизнь. Двор рекреации жил интенсивно, шумно, бурно, и никто, даже дежурные воспитатели, не подозревали о странном сборище, проходившем в закутке крытой части двора.
Десяток парнишек разного возраста сидели на белой черте, проведенной вдоль стенки для игры в «мяч-отскок», напротив скамейки, и терпеливо ждали. Уоррен сидел на скамейке один, раскинув руки вдоль спинки, во взгляде его сквозила усталость и вместе с тем собранность. Стоял только мальчик-проситель, скрестив руки на груди и упорно глядя в землю. Пока не настал их черед, остальные слушали жалобы своего товарища, а тот искал слова, колеблясь между стыдом и смирением. В свои тринадцать лет он еще не научился жаловаться, по крайней мере так.
— Я старался, чтоб было как лучше, особенно вначале. Я в принципе не против математики и даже в начале года учился не хуже всех, но потом учителя сменили. А когда появился новенький…
Уоррен, которому подспудно мешало бурление двора, тихонько вздохнул, не ослабляя внимания. Кивком головы он подбодрил своего собеседника и дал ему знак продолжать.
— Он меня с ходу возненавидел. Можно спросить хотя бы у парней из моего класса, они подтвердят. Этот кретин все время ко мне придирается! А еще улыбнется так по-садистки и кивает мне, чтоб я шел к доске… И замечания на полях обидные пишет, нарочно… Один раз он мне поставил два балла и приписал: «может работать лучше», но не как всем пишут, а с вопросительным знаком. И все в том же духе, просто чтоб больше меня унизить. У меня доказательства есть, могу показать! — Уоррен отмел предложение жестом руки. — И чего он на меня так взъелся? Может, я ему кого напоминаю… Я даже как-то его об этом спросил, я хотел, чтоб у нас как-то наладилось. А он мне двадцать упражнений задал на выходные, двадцать! Совсем офигел! Моя мать даже пошла к нему объясняться, ну он сделал вид, что ничего такого, вот гад! Кому из нас она скорее поверит — мне или ему? Ну, я стал работать, даже больше других, и помалкивал, когда он хамил… А потом на последнем собрании он меня просто разнес. Видели бы, какое лицо было у матери, когда она получила четвертные оценки… «Предлагаю оставить на второй год». Что ж мне, из-за этой сволочи опять сидеть в третьем классе?
Слова давались ему с трудом, и его прерывающийся голос был голосом самой невинности, снедаемой произволом.
— Сразу видно, что ты говоришь правду, — произнес Уоррен. — Только не знаю, что для тебя можно сделать. Чего ты на самом деле просишь?
— Если меня оставят на второй год, я убью себя. Мне такого не пережить. Это слишком несправедливо, да. Я хочу, чтоб он передумал, чтобы дал согласие на перевод в следующий класс, — вот все, что мне надо. Чтоб он передумал, и все.
Уоррен развел руками в знак бессилия.
— Ты представляешь, о чем ты меня просишь? Это ж все-таки учитель!
— Я знаю. И я готов пойти на жертвы. Я требую справедливости, ты понимаешь?
— Понимаю.
— Помоги мне, Уоррен.
И он опустил голову в знак повиновения.
После минутного раздумья Уоррен произнес:
— С начала четверти прошло много времени, но я посмотрю, что могу сделать. В ближайшие дни выходи из дому только в школу, свободное время проводи с семьей. Остальное я беру на себя.
Паренек едва сдерживал ликование, он выбросил вверх сжатые кулаки и расплылся в широчайшей улыбке.
— Следующий! — крикнул Уоррен.
Встал низенький очкарик и занял точно то же место, которое только что покинул предыдущий мальчик.
— Тебя как зовут?
— Кевин, пятый В.
— Ты просил о встрече со мной?
— Украли деньги, которые моя мать откладывает и хранит в шкафу. Я знаю кто. Это вообще мой лучший приятель. Родители подумали на меня. Он не признается. Отец не хочет связываться с его семьей, он говорит, что я струсил и все выдумал. А я знаю точно. Этого так оставить нельзя.
* * *
Жена писателя. Магги такое положение могло даже понравиться, не будь она так долго женой гангстера, женой главаря клана, женой мафиозо, женой Джованни Манцони, женой стукача Джованни Манцони. Побывав всеми этими женщинами, нечего и думать, чтобы стать кем-то другим. Больше всего ее выводил из себя тот омерзительный способ, каким Фред зарабатывал прощение, списывая свои грехи на белую бумагу. Есть ли более извращенный способ купить себе чистую совесть? И вообще, она не понимала, что за наслаждение он испытывает, сиднем сидя на своей поганой веранде, он, который в отличие от остальных хулиганов из его тогдашней шайки, ничем не интересовался, кроме своего места в иерархии Коза Ностры. Один ездил на рыбалку, другой занимался спортом, третий разводил собак или потел в турецкой бане. Он — нет. Ничто его не увлекало, кроме поиска новых сфер деятельности, новых комбинаций, позволявших ему ощипать новых голубей, которые слишком поздно обнаруживали, что они уже голые. Зачем, через столько лет, у него нашлись силы по восемь часов подряд корпеть над раздолбанной пишущей машинкой? Чтобы свести саму идею покаяния к ее самой циничной отметке? Чтобы пережить свои ратные подвиги и увековечить заслуги? Это было как тоска по греху. Он обмакивал перо в самый мрак своей души, и эти чернила никогда не высыхали. Пусть соседи с готовностью покупают подобную ложь, не думая о ее цене, Магги не проведешь.
Она припарковала машину на улице Жюля Геда, в Эвре, на десять минут раньше срока, зажгла сигарету, чтобы переждать их, и попробовала представить, как издевался бы ее муж, если б она не соврала ему о цели своей поездки.
— Чего ты добиваешься, бедная моя Магги? Заботишься о душе? Искупаешь грехи? Только запомни хорошенько: я ни о чем не жалею, и если бы карта легла по-другому, мы бы сидели сейчас у себя дома, там, с родными и всей моей командой, и вели бы жизнь, полагающуюся нам по рангу, а не гнили бы здесь заживо, так что извини меня, мне просто смешно смотреть, как ты тут строишь из себя святую.
Французская организация народной взаимопомощи, отделение в департаменте Эр ищет добровольцев для выполнения административных поручений. Маленькая заметка в газете «Шолонский рожок». Все, что требуется, — немного времени, немного здравого смысла и большое желание работать. Магги почувствовала, что это как раз для нее. Перст Божий тут был ни при чем, она от Него отвернулась и не верила больше ни в Его милосердие, ни в Его кару. Пути Господни были по-прежнему неисповедимы, и то лукавое удовольствие, с которым Он запутывал следы, уже не завораживало ее, оно ее в конце концов утомило. В том, как старательно Он скрывал предначертанное от глаз рода человеческого, наверняка скрывались дурные намерения. Такая торжественность, величие, размах, вечность — и все это в глубочайшей тишине и без малейшей инструкции к применению, — у Магги опустились руки. На самом деле, хотя она едва могла себе в этом признаться, Бог перестал ее волновать. Ни терновый венец, ни Сикстинская капелла, ни Белая дама, ни трубный глас, ничто уже не переворачивало ей душу, как прежде. Отныне единственное настоящее чудо, которое все еще трогало ее сердце, сводилось к одному слову, покрывавшему столько других слов, — солидарность. Проявлялось это при самых легкомысленных обстоятельствах: когда ей случалось проходить мимо телевизора, выходить из кино, включать радио, чтобы создать хоть какой-то звуковой фон. В первый раз ее зацепила реклама страховой кассы, не побоявшейся провозгласить свои принципы и призвание помогать людям под громкие звуки скрипок. Магги почувствовала, как на глазах выступают слезы, настоящие слезы, что за глупость плакать, сидя перед экраном, она досадовала, что так дала себя провести, но каждый раз, когда прокручивали рекламный ролик, она попадалась снова. Еще был один голливудский фильм, где юноша находил свою возлюбленную при поддержке и помощи толпы незнакомых людей, там тоже все было притянуто за уши, нечем гордиться, но она почувствовала, как сердце забилось сильнее. Каждый раз, когда за гранью мелкого происшествия она узнавала, что горстка людей объединилась ради одного человека, она чувствовала призыв к себе. Мало-помалу она стала подстерегать это ощущение, стараясь определить все его составляющие, пока они не стали сливаться в одно: единство, социальная ответственность, сплоченность перед лицом несправедливости, готовность прийти на помощь ближнему, — список можно было продолжать, но какая разница? Главное — служить высокой идее солидарности и действовать по мере возможностей. И тем самым показать Богу, что люди могут управиться и сами.
Ей сказали подождать в небольшой комнате, возле низкого столика с множеством журналов. Перед тем как она попросила об этой встрече, Квинтильяни сделал попытку предостеречь ее.
— Благотворительная ассоциация? Достойное дело, Магги, но не слишком разумное. Как знать, может быть, появятся статьи, снимки, не знаю…
— Я буду осторожной.
— А что Фред об этом думает?
— Я ему пока не говорила.
— Посмотрим, но обещать ничего не могу. Вы знаете, что ни ваше имя, ни фотографии не должны нигде появиться.
Несмотря ни на что, Квинт видел в инициативе Магги положительную сторону: она входила в общество и не сидела без дела, а это как раз и предписывалось планом защиты свидетелей. Спустя несколько дней он дал принципиальное согласие на испытательный срок, а потом он решит.
Другой мотив, который побуждал Ливию помогать обездоленным, носил гораздо более личностный характер. Спустя много лет судьба предоставила ей возможность отдать дань своему скромному происхождению, вернуться к корням после того, как она отреклась от них ради манцониевской роскоши. В отличие от Джованни, родного сына Коза Ностры, и значит, воспитанного в традиции прибыли, денег и способа зарабатывать их все больше и больше, Ливия родилась в семье рабочих, которые так рабочими всю жизнь и оставались. Теперь, когда ей было почти пятьдесят, ранняя молодость вставала в памяти, как будто она только что покинула родной квартал Ист-Энда, где прежде, чем передраться в пух и прах, все нации объединялись в одну, в нацию эмигрантов. Она спрашивала себя, почему из подсознания всплывали на поверхность именно эти картины: вечер пятницы, когда отец протягивает матери получку — белый конверт, который позволял им дожить до следующей пятницы. Вспоминала, как завидовала старшим сестрам, когда они уходили на курсы стенографисток, — по наступлении совершеннолетия Ливия тоже должна была пойти по их стопам. Вспоминала почти час за часом ту долгую ночь, когда ее старший брат, работавший в бригаде трубочистов, украл из квартиры, полной мраморных каминов, коробку с драгоценностями. На рассвете отец забрал его из полицейского управления, и юный Альдо навсегда завязал с воровством. Вспоминала она и тот печальный день, когда в богатом квартале ее укусила собака, и оказалось, что нет никакой возможности получить компенсацию или подать жалобу. Чаще всего вспоминалась мать, каждый день ждавшая новых бед для своих детей, и отец, при каждой стычке в квартале только ниже опускавший голову. Ливия думала расстаться со всем этим навсегда, выйдя замуж за Джованни.
Ее пригласили в кабинет. Беседа заняла не больше десяти минут.
— Когда вы могли бы приступить?
— Прямо сейчас.
* * *
Аль Капоне любил говорить: «Вежливостью и оружием можно добиться большего, чем одной вежливостью». Эта простая фраза, по-моему, вполне объясняет упорное существование из века в век такого явления, как мафия.
Фред перестал печатать, чтобы дать себе время на размышление, но последняя фраза не звала за собой другие. Что он мог добавить, если вещь изложена так ясно и затрачено так мало слов? Наверно, это и есть литература. Зачем объяснять возможным читателям, какую такую особую мудрость он тут увидел? Его ньюаркские приятели поняли бы все без лишней говорильни. Цитируя Капоне, Фред осознал, насколько бывает полезно подкрепить свою речь мыслью авторитета. В запале он послал каретку влево и перешел к новому абзацу.
В нескольких метрах от него Бэль, держа в руке портновский метр, стояла совершенно голая перед зеркалом в ванной и обмеряла свое изумительное тело, не щадя ни малейшего изгиба. Хотя она знала свои основные параметры: окружность груди, талии, бедер, индекс массы тела — 20 и соотношение роста и окружности бедер — 7, ей было любопытно узнать остальное: окружность запястья, шеи, длину голени, ширину ступни, высоту лба, размах рук, расстояние между глазами, угол, который составляет лопатка с подмышкой, расстояние между сосками, и т. д. Каждый раз она получала идеальный размер.
На кухне Магги суетилась у плиты. Pasta agli е olio. Спагетти с чесноком и оливковым маслом были ее коронным блюдом, но ни муж, ни дети не представляли себе тарелку макарон без томатов. Фред воротил нос от сложных соусов с зеленью или на мясном отваре, и даже с редкими продуктами, вроде трюфелей, раков и всего, что он считал разносолами. Паста — значит, красный-красный соус, и ничего другого.
— Ты же знаешь, я этого не люблю, — сказал он, зайдя мимоходом на кухню.
Магги подошла к ключевому моменту, когда надо было быстро обжарить на сковородке макароны с чесноком, а потом добавить чистое масло.
— А с чего ты взял, что я для тебя готовлю? Если тебе хочется соуса, взял бы сам и сготовил днем, в перерыве между двумя главами.
— Для кого же ты ее готовишь, эту пасту?
— Для двух бедолаг, которые, как мы, живут вдали от родины, но ничем этого не заслужили.
Он пожал плечами и спросил, за что она его наказывает. Не соблаговолив ответить, Магги прикрыла блюдо фольгой и пошла из дома в сторону Ричарда ди Чикко и Винсента Капуто, которые, сидя в наушниках, играли в карты.
— Кто-нибудь звонил домой?
— Да, какой-то Сирил, — сказал Винсент. — Не хочется закладывать, но он уже неделю звонит Бэль каждый день.
— Я не в курсе. Если почувствуете, что она влюбилась, вы мне скажете, мальчики.
Вместо того чтобы страдать от ФБР, Магги научилась им пользоваться. Квинтильяни и его люди вызывали у нее настоящее уважение, и она чувствовала себя не под надзором, а под защитой, — такая защита окружала только семью президента. К чему ей рыться в шкафах у детей или в карманах у мужа? Этим занималось ФБР, и Магги не приходилось опасаться тысячи бед, которых боятся супруги и матери. Не гордясь, но и не стыдясь, она умела пользоваться сложными методами Бюро для решения домашних проблем. Мелкие загулы Фреда, мелкие выходки Уоррена, маленькие секреты Бэль: Ричард и Винсент не скрывали от нее ничего.
— Я приготовила вам пасту, Винченто.
— Моя жена не умеет готовить спагетти так, как вы, поди пойми почему, может, чеснок рано кладет.
— Как она?
— Говорит, что скучает.
В этом признании выражалась вся абсурдность их совместного существования. Неужели им троим нет лучшего дела, чем торчать в пустом доме, затерянном в нормандском поселке, в тысяче миль от родной страны? Охваченные немой тоской по родине, они съели пасту без аппетита. Присутствие Магги подбадривало их гораздо больше, чем ее стряпня, ведь о них заботилась женщина, выступая то в роли супруги, то в роли сестры. Они знали, что она не кривит душой, и это доверие со временем превратилось в ценную связь. Стоило ей прийти, и капля участия заставляла их забыть о дне, наполненном скукой, сожалениями и молчанием. Магги помогала им выстоять и превзойти себя в профессиональном плане.
Чтобы понять самоотверженность Капуто и Ди Чикко, надо было перенестись на шесть лет назад, к окончанию «процесса пяти семей», как окрестили его средства массовой информации. Семья Манцони, полностью взятая под охрану программой Уитсек, стала Блейками, маленькой неприметной семьей, покинувшей Большое Яблоко и поселившейся в городке Седар Сити, штат Юта, где было восемнадцать тысяч душ и горный пейзаж посреди пустыни. Город удовлетворял основным характеристикам, он был достаточно интимным, что избавляло его от любой формы преступности, и достаточно большим для сохранения некой формы анонимности. Блейков поселили в отдельном доме, в квартале богатых пенсионеров, и они, как могли, стали обживать свое внезапное безделье. Странная, почти тюремная жизнь, и полная раскрепощенность после долгих месяцев страшного напряжения. Заказывая товары на дом, учась заочно, Блейки вели затворнический образ жизни при полном равнодушии соседей. Квинтильяни не бросил Фреда после окончания процесса. Его выбрали за исключительное упорство и итальянские корни, а он в силу тех же причин назначил Ди Чикко и Капуто своими помощниками. Все трое лучше кого-либо знали семью Манцони, потому что следили за ними и прослушивали неотступно четыре года подряд, пока им не удалось посадить Джованни. Программа Уитсек наметила два этапа их социальной адаптации: отправку детей в школу Седара и работу для Магги, если инкогнито не будет раскрыто.
Только она не учла упорства пяти семей, контролировавших штат Нью-Йорк.
Каждая из них по окончании процесса недосчиталась двух или трех мужчин, не говоря о Доне Мимино, — полк нанятых им адвокатов умолк перед многочисленными доказательствами его роли верховного главаря Коза Ностры, приведенными Джованни Манцони: то был удар Брута, нанесенный Цезарю. Пять семей сложили свои средства, не считаясь с расходами: любой индивид, способный дать хоть малейшее достоверное сведение о Манцони, мог рассчитывать на сумму в двадцать миллионов долларов. Параллельно были созданы звенья из четырех-пяти следопытов-убийц для обнаружения семьи Манцони. Энцо Фоссатаро, временно возглавляющий пять семей, в ожидании, пока Дон Мимино назначит преемника, заключил соглашения с семьями Майами, Сиэттла, Канады, Калифорнии о создании сети разведки и наблюдения. Он даже сумел совершенно безнаказанно разместить едва закамуфлированные объявления во вполне уважаемых журналах, которые, не продаваясь полностью мафии, таким образом, получали многосерийный детектив, сильнейшим образом поднимавший им тиражи. Очень быстро возникло явление, доселе не встречавшееся на территории Соединенных Штатов: бригады смерти или crime teams, как их окрестила «Вашингтон пост», методично прочесывали страну вплоть до самых маленьких поселков, расспрашивали в самых захудалых барах, швыряли чаевые направо и налево, раздавали номера мобильных телефонов. Само ФБР не знало такой методичности в розыскной работе и не использовало подобные средства для расследования. Их действия носили характер четкого алгоритма: двое мужчин входили в бар и выкладывали на стойку сложенную в восемь раз газету с фотографией всех четырех Манцони, которые, широко улыбаясь, позировали во время большого парада в Ньюарке. Им не надо было ни чего-либо добавлять, ни расспрашивать — простой лист мятой бумаги тут же как бы превращался в чек на двадцать миллионов долларов.
Если пять семей готовы были потратить свой последний грош, значит, речь шла о вопросе жизни, а не мести. Процесс Манцони нанес мафии удар такой силы, что поколебались сами ее устои и в будущем возникла угроза полного краха. Если один раскаявшийся мог нанести такой урон, а потом с благословения суда выпутаться живым и до конца своих дней жить под охраной и на государственные деньги, то поставленной под вопрос оказывалась сама идея Семьи, а значит, и вся Система. Раньше в мафию входили по крови, и выйти из нее могли только кровью, теперь Манцони растоптал свою клятву на верность и сидел себе спокойно, смотрел телевизор, а может, и полоскал задницу в бассейне. Такая картина влекла за собой гибель нескольких веков традиции и тайны. Однако Коза Ностра не могла позволить развенчать свой образ в настоящем и уготовить себе разгром в будущем. Чтобы доказать, что она существует и рассчитывает просуществовать еще долгие годы, она должна была нанести мощный удар: путь к выживанию семей лежал через смерть семьи Манцони. Как раковая опухоль, охватывающая метастазами весь организм, crime team атаковали все, какие только были в стране, городские центры и заброшенные поселки, они бороздили зоны, никогда не посещаемые даже служащими бюро по переписи населения. Ни местные, ни государственные власти не могли остановить их продвижение: гулять по городу, имея под мышкой сложенную вчетверо газету, при всем желании нельзя квалифицировать как правонарушение. Примерно через шесть месяцев после того, как Блейки поселились в Седар-сити, незнакомцы вошли и уселись в кофейне Олдбуша, расположенной в сорока пяти милях от их дома, — с той самой газетой в руках, готовые к знакомству с любым аборигеном, страдающим нехваткой общения.
— Неужели их никак нельзя остановить, дьявол? Квинтильяни, черт побери, вы же из ФБР!
— Успокойтесь, Фредерик.
— Я лучше вас их знаю! Я даже больше скажу: будь я на их месте и был бы передо мной сукин сын, который сделал то, что сделал я, с каким удовольствием я бы остудил ему кровь. Я, может, уже стоял бы за этой дверью, готовый продырявить вас и меня. Я же сам обучал некоторых из них! А вы говорите, программа защиты свидетелей!.. Шести месяцев им хватило!
— …
— Вытащите меня отсюда. Это ваш долг, вы дали мне слово.
— Есть только один выход.
— Пластическая хирургия?
— Не поможет.
— Тогда что? Распустить слух, что я умер? Это никогда не сработает.
Фред был прав, и Квинт это знал лучше, чем кто-либо другой. С тех пор, как голливудский кинематограф взял эту схему на вооружение, устраивать инсценировку смерти раскаявшегося преступника не имело смысла. ЛКН поверит в смерть Фреда, только увидев его труп, изрешеченный пулями.
— Придется покинуть Соединенные Штаты, — сказал Квинт.
— Скажите, что я не так вас понял.
— Мы живем в циничное время, Джованни. Вся страна смотрит многосерийный фильм под названием: «Как долго продержатся Манцони?» Это реалити-шоу, за которым увлеченно следят триста миллионов зрителей.
— Конец сериала будет концом моей семьи?
— Европа, Джованни. Вам это слово что-нибудь говорит?
— Европа?
— Исключительная процедура. Люди Дона Мимино могут прочесать всю территорию страны, но не всю землю. Они совершенно не знают Европы. Там вы будете в безопасности.
— Вы готовы пересечь океан, чтоб спасти мою шкуру?
— Будь моя воля, я б позвонил куда надо и выдал бы вас любому типу из crime team, я бы сделал это бесплатно, просто для того, чтобы такой гад, как вы, получил заслуженную пулю в голову. Только вот дать вас убить — все равно, что на двадцать лет отпустить грехи организованной преступности, Омерте, закону безмолвия, и всей этой петрушке. Зато если вы уцелеете, список раскаявшихся преступников будет таким длинным, что мне хватит работы на всю жизнь и еще на пенсию останется. Вашингтон хочет, чтоб я работал в этом направлении. Ваше выживание для нас ценно, и мне лично вы гораздо полезней живой, чем мертвый.
— Если иначе нельзя, я могу уехать в Италию.
— Исключено.
— Тогда наше изгнание приобретет настоящий смысл, иначе у него вообще нет смысла. Дайте мне узнать страну, откуда я родом, я ведь никогда там не был. Я пообещал это Ливии в первый день после свадьбы. Ее дедушка и бабушка были из Казерты, мои — из Джиностры. Говорят, красивей этого места нет во всем мире.
— На Сицилию? Хорошая мысль! С таким же успехом можно гулять по итальянскому кварталу, прицепив на грудь табличку: «Дон Мимино — козел, и место ему — в тюрьме».
— Дайте мне побывать в Италии, прежде чем я подохну.
— Если вы высадитесь на Сицилии, вас за десять минут превратят в spezzatini.Пожалейте родных.
— …
— Поговорите с Магги, у нас еще есть немного времени.
— Я и так знаю, что она предложит — Париж, Париж, Париж, — не знаю ни одной женщины, которая бы о нем не мечтала.
— Не скрою, я говорил с начальством: Париж — в числе возможных городов. У нас также есть: Осло, Брюссель, Кадис. Брюссель несколько предпочтительней, почему — не спрашивайте.
Неделю спустя Блейки уже поселились в тихом жилом доме в десятом округе Парижа. После первых месяцев адаптации — новая жизнь, новая страна, новый язык, — они постепенно наладили повседневную жизнь, которая, хотя и не удовлетворяла их полностью, позволяла оправиться от травмы, нанесенной бегством. До тех пор, пока Фред не принялся в одиночку испытывать программу охраны свидетелей на прочность.
* * *
Обе загипсованные руки Дидье Фуркада, самого загруженного водопроводчика Шолона, были подвешены к спинке кровати растяжками, он смотрел на спящую жену и не решался ее разбудить. Под воздействием мощных анальгетиков боль притупилась.
Он вспомнил, как еще утром, терпя адские муки, толкал плечом створку двери клиники Морсой. Подняв руки вверх, как птица, которая не может взлететь, он явился в приемный покой, раздираемый мукой, стыдом и страхом.
— Я сломал руки…
— Обе?
— Мне больно, черт вас побери!
Час спустя, залитый гипсом по локти, он отвечал на расспросы врача-интерна, который ходил вокруг да около, не сводя глаз с рентгеновских снимков его предплечий.
— Упали с лестницы?..
— Я пролетел два этажа на стройке.
— Странно, здесь видны точки ударов, как будто вас кто-то бил… как будто бил молотком по ладоням и предплечьям. Вот, посмотрите.
Дидье Фуркад отвернулся, боясь нового приступа тошноты. У него в ушах до сих пор стояли собственные вопли, пока этот псих молотил ему по кистям. Его отправили домой на санитарной машине, зафиксировали растяжки и уложили в кровать под взглядами сбитой с толку жены Мартины.
Двадцать лет назад они поженились, удивляясь тому, что стали мужем и женой после трех месяцев знакомства, и чувствуя, что не в силах поступить иначе. Но словно компенсируя эйфорию первых лет, повседневная жизнь разъела их отношения гораздо быстрее, чем у других супружеских пар. Оба стали привирать, впускать в уравнение неизвестных, придумывать себе тайную жизнь, в конце концов, жить ею. Пока агрессивность и упреки не отравляли их отношений, они оставались вместе, с тоской вспоминали утраченное счастье и верили, что для его возвращения не хватает сущего пустяка. Пережив страсть, которую изведали их тела, они научились стыдливости, вплоть до выработки определенных рефлексов: запирать на задвижку ванную, отворачиваться, когда жена меняет бюстгальтер, убирать руку, если она по неосторожности коснулась кожи другого. И уже многие годы они ежедневно задавали себе один и тот же вопрос: есть ли у супружеской пары хоть малейший шанс выжить в этой телесной глухоте.
Сейчас он смотрел на нее спящую, как смотрел в их самые первые ночи, когда это зрелище давало ему время возблагодарить небо за то, что оно послало ему Мартину. Она наконец отдыхала, эмоционально вымотанная его травмой, из-за которой пришлось разучивать какое-то количество новых жестов: кормить Дидье с ложечки, вытирать ему губы, подносить стакан ко рту. Она, никогда не курившая, зажигала сигарету, чтобы приложить ее к губам мужа, и убирала каждый раз, когда пепел грозил обрушиться. Как он мог так ужасно упасть? А если б он упал на голову? Она, часто мечтавшая вновь обрести свободу, впервые представила себе остаток жизни без него — и эта перспектива ее ужаснула.
Дидье мужественно переносил все испытания вплоть до 2.17 утра, когда у него в промежности возник жуткий зуд. Эту кожную болезнь он подцепил неизвестно где, лет за десять до того, и сколько врачи ни говорили, что анализы ничего не дают, что это совершенный пустяк, что его особенно и лечить-то не надо, само пройдет, непреодолимое желание почесать между ног, с учетом отопления и пота, охватывало его по крайней мере раз в день. Днем чесаться в этом конкретном месте было неловко, и нередко он уединялся в туалете или возвращался в машину ни с того ни с сего и тут же возвращался назад. Единственный способ обеспечить себе относительное спокойствие заключался в тщательном мытье с дерматологическим мылом и затем высушивании с добавкой, в самые жаркие дни, щепотки талька на чувствительную зону, для поглощения пота и смягчения трения. Он, водопроводчик, настоял на установке у себя в ванной биде, к великому удивлению жены, не видевшей в том пользы, — и на самом деле, биде пользовался он один (не биде, а сказка, сделанная по последнему слову техники, он вложил в него все свое мастерство). Утром, после пробуждения, струя воды освежала те места, которые он иногда за ночь расчесывал до крови. В разгар лета ему случалось вечером устраивать сидячие ванны, задним числом награждая себя за потный день, когда он стоически сопротивлялся тяге прилюдно засунуть себе руку между ног.
В 2.23 зуд стал нестерпимым. Он чувствовал, как он нарастает с начала вечера, но держался, как солдатик, который кусает ремень, чтобы не кричать от боли. Его борьба с собой выражалась в холодном поте, в странном дрожании плеч, и все тело требовало избавления с такой силой, что сметало всякое колебание. Он разбудил жену, позвав ее по имени, потом стал умолять ее почесать ему «в промежности», — слово, которому он научился у дерматолога одновременно со словом экзема. Такая изысканность словаря вызвала у нее секундное замешательство: Дидье обычно называл кошку кошкой, а жопу жопой, даже в присутствии едва знакомых людей. Что-то с этой «промежностью» было не так, к чему окольная формула для того, чтобы сказать «почеши мне яйца», зато в неотложности помощи она не усомнилась. Следуя указаниям мужа, она просунула руку в прорезь трусов, потом под мошонку, — жест, который она не делала уже давно. Когда она достигла болезненной зоны, он завопил:
— Сильнее!
Чувство счастья, которое он испытал в эту самую минуту, было так остро, что эрекция наступила немедленно.
* * *
Пытаясь развлечься в борьбе с общей бессонницей, Фред и Магги поздно ночью включили видеокассету. Она чувствовала вину за вранье насчет народной взаимопомощи, за то, что имела секреты от своего монстра-мужа, которого по-прежнему любила. Он, со своей стороны, чувствовал, что неспособен честно ответить на вопрос, заданный ею сразу по возвращении домой:
— Ну, как все прошло с водопроводчиком?
То, как он отделал Дидье Фуркада, могло поставить под угрозу хрупкое равновесие, которое она и Квинтильяни пытались установить. Фред не смел даже предположить, что бы случилось, если бы федералы пронюхали про это дело. Но тут ему особенно бояться было нечего, ужас во взгляде Фуркада гарантировал ему полную тайну насчет того, что произошло в подвале. Фред умел вызывать этот ужас и доводить его до совершенства — так настраивают приемник на точную частоту радиостанции.
В 3.06 Магги наконец задремала на плече у мужа. По окончании титров он осторожно, не разбудив жену, переложил ее голову на подушку и спустился на веранду. Впервые в своей жизни он создавал, а не разрушал, и даже если результат казался в глазах мира смехотворным, он наконец чувствовал, что существует.
В следующей главе я выставлю себя худшей сволочью из всех, кого когда-либо носила земля. Я нисколько не пощажу себя, скажу как можно больше, не кривя душой и не стараясь себя обелить. У вас будет четкое представление о том подонке, который я есть. Но в этой главе мне хочется рассказать как раз о другом. Если присмотреться повнимательней, я — парень неплохой.
Я не люблю измываться над людьми без дела, потому что все мои садистские наклонности удовлетворяются, когда я измываюсь над людьми за дело.
Я никогда не презирал тех, кто меня боится.
Я никогда не желал никому смерти (я решал проблему заранее).
Я никогда не прячу голову в песок.
Я предпочитаю быть тем, кто наносит удары, чем тем, кто радуется, видя, как я наношу удары.
Тот, кто не стоит у меня на пути, не должен ждать от меня ничего плохого.
Я всегда требую своей доли, но восполняю урон, нанесенный напрасно.
На территории, которую я контролировал, на улице не было ни мелких воришек, ни драк, люди жили и спали спокойно.
Я жил, как они говорят, «презирая законы», но не осудят меня только те, кого законы презирают.
Когда я был боссом, я никогда и никому не врал. Это привилегия сильных мира сего.
Я уважаю врагов, которые играют по тем же правилам, что и я.
Я никогда не искал козла отпущения: я отвечаю за ВСЕ.
Фред вытащил лист из машинки, не стал перечитывать, отложив этот момент на потом, и вернулся к Магги, — чтобы заснуть с чувством выполненного долга.
Назад: 2
Дальше: 4