2
Сколько стоит человек?
Какова цена человеческой жизни? Знать, сколько за тебя дают, — все равно что знать день своей смерти. За меня дают двадцать миллионов долларов. Это огромная сумма. И гораздо меньше, чем я думал. Я, наверно, один из самых дорогих людей в мире. Стоить так дорого и жить так дерьмово — вот уж несчастье. Если б у меня были эти 20 миллионов, я знаю, что бы сделал, — отдал бы их целиком за свою прежнюю жизнь, когда я еще не стоил таких денег. Что сделает с этой суммой человек, который всадит мне пулю в голову? Вложит все в недвижимость и будет себе жить остаток жизни припеваючи, на Барбадах. Все они так делают.
Самое смешное, что в прежней жизни мне случалось заниматься парнями, за чью голову давали большие деньги, как сегодня за мою («заняться» у нас означает сделать так, чтоб этот самый парень уже не мог никому навредить). Я не был специалистом по устранению свидетелей, но ассистировал хитману (наемному убийце, как говорят лохи), которому мои тогдашние шефы поручили укоротить стукача Харви Туцци, — контракт на двести тысяч долларов, неслыханное дело. Несколько недель мы ломали голову, как помешать ему выйти со свидетельскими показаниями на большое жюри, — а я вам говорю про то время, когда ФБР еще не прошерстило все сценарии событий по части охраны раскаявшихся, перевербованных, — ну и задали мы жару кретинам-федеральщикам! Только про это долго рассказывать. Контракт на меня лично представляет в сто раз больше денег, чем премия за этого сучару Туцци. Представьте себе на минуту, что вас выставили под дуло лучших парней из организованной преступности, самых решительных убийц, высочайших профессионалов, которые притаились на каждом перекрестке. Я должен дико трусить. Честно говоря, в глубине души мне это льстит.
— Магги, сделай мне чай!
Фред заорал со своей веранды так громко, что разбудил Малавиту, она зарычала и тут же уснула снова. Услышала его и Магги, но не бросилась исполнять приказ, а осталась в спальне, у телевизора. Оскорбленный тем, что она не отвечает, Фред оставил пишущую машинку, рискуя упустить вдохновение.
— Ты что, не слышала?
Магги, лежавшая на кровати, приостановила кассету: вторжение мужа пришлось на решающий момент мелодрамы.
— Только не надо изображать со мной итальянского мужа, ладно?
— Но… я же работаю, детка…
При слове «работа» Магги едва сдержала раздражение, постепенно нараставшее в ней со дня, когда они поселились в Шолоне, месяц назад.
— Можно узнать, что ты там вытворяешь с этой пишущей машинкой?
— Я пишу.
— Не морочь мне голову, Джованни.
Она называла его настоящим именем в редчайшие случаи большой близости или большого раздражения. Пусть расскажет, что он там вытворяет на веранде с девяти утра, склонясь над пластмассовой рухлядью, пусть отчитается перед близкими, что это за срочная работа порождает в нем такую необычайную прыть и блаженную рассеянность.
— Перед соседями можешь прикидываться, кем хочешь, а меня с детьми избавь, пожалуйста.
— Да говорю тебе, я ПИШУ, черт тебя побери!
— Да ты едва умеешь читать! Ты не в состоянии написать ни фразы из того, что произносишь! Сосед из пятого дома объявил мне, что ты, видите ли, рожаешь опус про высадку союзников! Мне пришлось подтвердить, как дуре… Высадка союзников… Да ты не знаешь, кто такой был Эйзенхауэр!
— Да плевать мне на эту хреновую высадку, Магги! Я другое пишу!
— И что же, позвольте спросить?
— Мои воспоминания.
При этой фразе Магги поняла, что зло победило. Она знала своего мужа всю жизнь, и что-то подсказывало ей, что муж ее не тот, кого она еще месяц назад понимала по малейшей интонации, по самому укромному жесту.
Однако Фред не лгал. Не заботясь о хронологии, повинуясь душевному порыву, он возвращался к самому счастливому периоду своей жизни — тридцати годам, проведенным внутри нью-йоркской мафии, и к самому болезненному — своему раскаянию. После четырех лет слежки капитану ФБР Томасу Квинтильяни удалось загнать в угол главаря клана Джованни Манцони и заставить его дать показания на процессе, который привел к падению трех самых крупных мафиозо, или саро, которые контролировали восточное побережье. В их числе фигурировал Дон Мимино, саро di tutti capi, верховный главарь «пяти семей» Нью-Йорка.
Затем шел так называемый период программы Witness security, или, сокращенно, Уитсек, проклятой системы защиты свидетелей, призванной, так сказать, уберечь раскаявшихся от возмездия со стороны структур организованной преступности. Вновь пережить самые жалкие часы своего существования, наверное, и есть расплата тому, кто задумал писать свои воспоминания. Фред намерен был выбить каждую букву каждого запретного слова: сдать, настучать, продать друзей, самых старых обречь на сроки, в десять раз превышавшие их возраст и в тысячу раз — число оставшихся им лет жизни (Дон Мимино получил срок в 351 год — загадочная цифра для всех, включая Квинтильяни). Фред не собирался сглаживать углы, он выскажет все начистоту, тут на него можно было положиться, он никогда и ничего не делал наполовину. Раньше, когда ему поручали убрать неудобного человека, он делал так, что не оставалось ни единого идентифицируемого куска тела, а когда брал под контроль территорию, не оставлял без дани ни единого торговца, будь он хоть старик, торговавший зонтиками из-под полы. В его рассказе самое тяжелое было мысленно пережить те два года, пока шел процесс, полнейшее безумие, когда он под прикрытием полиции менял отели каждые четыре дня, а свидания с детьми разрешались раз в месяц. Пока в одно памятное утро он не встал перед всей Америкой, не поднял правую руку и не произнес клятву.
Прежде чем подойти к этому эпизоду, ему надо было воскресить хрупкие воспоминания, нащупать лучшее в своей жизни — прекрасные годы юности, свои первые стволы, боевую учебу, официальное вхождение в братство Коза Ностра. Благословенная пора, когда все было впереди и когда он голыми руками убил бы всякого, кто сказал бы, что однажды он предаст.
— Квинтильяни считает, что писатель — неплохая идея.
Том Квинтильяни, извечный враг и тем не менее уже десять лет подряд лично отвечающий за безопасность семейства Блейков, дал добро. Любой человек, проживающий под надзором, рано или поздно привлекает любопытство соседей, это было известно по опыту. Фреду надо было как-то объяснить свой сидячий образ жизни жителям побережья Ла-Манша.
— Мне тоже идея казалась неплохой, пока ты не стал строить из себя чертова писателя!
И действительно, теперь вся округа знала, что у них поселился американский писатель, который работает над масштабным полотном о высадке союзников. Слава жены писателя не приносила Магги ни малейшей выгоды, наоборот, она чувствовала, что выдумку Фреда вскоре придется расхлебывать ей самой. Не говоря про Бэль и Уоррена, которые в школьных досье поставили прочерк в графе «профессия родителей». Они бы с гораздо большей охотой объявили товарищам и всему преподавательскому коллективу, что их отец — макетчик или европейский корреспондент американского журнала для рыболовов, что угодно, лишь бы оно не вызывало настоящего любопытства. Внезапно проклюнувшееся литературное призвание отца несомненно грозило стать источником осложнений.
— Не мог найти профессию поскромнее, — снова заговорила Магги.
— Дизайнер? Как в Кань? Это была твоя блестящая идея. Все так и лезли ко мне с расспросами, как устроить бассейн или выбрать печь для пиццы.
Тысячи раз они заводили эту беседу, и тысячи раз едва не вцеплялись друг другу в глотки. Она возлагала на Фреда, и не без основания, ответственность за их бесконечные переезды, за неспособность прижиться хоть где-нибудь. Мало того, что он загнал их в ссылку, в Европу, Фред и в Париже сумел отличиться сразу же после приезда. Привыкший жить с полными карманами денег на мелкие расходы, он вбил себе в голову, что план Уитсек не позволяет ему вести приличное существование. Ему, свидетелю высшего разряда, который завалил самых крупных воротил, навязывают стиль жизни третьесортного головореза? Не на такого напали. Поскольку Квинтильяни не согласился улучшить его содержание, Фред купил в кредит гигантский морозильник и запихал в него кучу роскошных продуктов, оплаченных липовыми чеками и перепроданных затем соседям (в доме, где он жил, он сумел выдать себя за представителя оптовой фирмы по торговле замороженными продуктами, способного продавать омаров поштучно, но по ценам вне всякой конкуренции). Спекуляция была настолько необычна и непредсказуема и вместе с тем настолько замаскирована, что агенты ФБР узнали о ней только после рекламации со стороны банка. Том Квинтильяни, главный специалист по прикрытию свидетелей, сумел не поддаться на угрозы, устранить все возможные контакты с мафиозными кругами, сохранить в секрете новое место дислокации Блейков даже от некоторых руководителей своей службы. Он предусмотрел все. Кроме перемещения партий ракообразных во втором округе Парижа, в номере 97 по улице Сен-Фиакр, в жилом комплексе Сен-Фиакр.
Тома оскорбило такое мелочное извращение режима охраны свидетелей. Идти на такой риск, когда ты окружен такими исключительными мерами предосторожности, вплоть до того, что стал первым переселенным свидетелем, свидетельствовало одновременно и о несознательности, и о неблагодарности Фреда. Пришлось покинуть Париж и переехать в маленький городок на Лазурном берегу. Фред понял, что ядро пронеслось совсем близко, и в конце концов присмирел.
За три года Блейки сумели слиться с фоном. В Кань дети наверстали упущенное в школе, Магги училась на заочном, а Фред проводил дни на пляже — летом купался, зимой гулял в одиночестве, если не считать следившего за ним издали агента Квинтильяни. В эти долгие часы одиночества он вновь и вновь перебирал в уме все этапы, приведшие его туда, все эти странные разветвления судьбы, о которых стоило бы, думал он, когда-нибудь рассказать. Вечером ему случалось присоединиться к компании в бистро, чтобы сыграть в карты, попивая пастис.
Пока не случилась эта недоброй памяти партия белота.
В тот день партнерам вздумалось рассказывать про свою жизнь — мелкие несчастья и маленькие профессиональные победы, вроде прибавки жалованья, круиза, организованного конторой, повышения в должности. Немного захмелев, они стали подтрунивать над молчавшим Фредом, американским дизайнером, беззлобно высмеивая его очевидное безделье: единственные сооружения, в которых он был замечен, были замки на песке. Фред молча терпел, и его молчание поощряло их к саркастическим замечаниям. Поздно вечером, доведенный до ручки, он сорвался. Он, Фред, никогда не дожидался от шефов ни положительных отметок, ни ударов линейкой! Он выстроил свою империю собственными руками и правил там безраздельно! Он бросал войска в бой! Он заставлял дрожать сильных мира сего! И он любил свою жизнь — жизнь, которую толком вообще никому не понять, а уж тем более всяким засранцам из говенного бистро!
После его стремительного отъезда в Нормандию в этом маленьком квартале Кань-сюр-Мер прошел слух, что американец вернулся на родину лечить нервы.
— Тут они все от меня отцепятся, Магги. К писателям не цепляются.
После этой фразы она вышла из комнаты и громко хлопнула дверью, твердо намереваясь не цепляться к нему до самой смерти.
* * *
Мадам Лакарьер, учительница музыки, восприняла запоздалое появление мадемуазель Блейк на своих уроках как божье благословение. В отличие от остальных, использовавших этот урок, чтобы дописать задание по математике или исправить домашнее сочинение, Бэль относилась к музыке очень серьезно и работала за всех. Она единственная отличала ля от ре, хронологически располагала Баха до Бетховена и попросту пела не фальшивя. Великой трагедией госпожи Лакарьер было то, что за двенадцать лет работы ей так и не встретился настоящий ученик. Тот, кому она открыла бы музыку, кто пошел бы учиться дальше, стал бы играть сам или сочинять музыку, кто, по крайней мере, оправдал бы, а не подвергал сомнению ее преподавательские усилия.
— Скажите, мадемуазель Блейк…
Все учителя, обескураженные именем Бэль, в конце концов сделали выбор в пользу «мадемуазель Блейк».
— В конце года наш лицей организует спектакль, куда будут приглашены родители и местное руководство. Я репетирую с хором, который споет Stabat Mater Гайдна. Мне очень хотелось бы, чтобы вы присоединились к нам.
— Это невозможно.
— Простите?
— Без меня.
Она выдала тот же ответ учителю французского языка, который делал инсценировку придуманного учениками шуточного спектакля. С тем же упорством она отказала и мадам Барбе, которая ставила хореографические миниатюры.
— Но… подумайте… Наверняка придут ваши родители… Будет мэр Шолона, местная пресса…
— И думать нечего.
Бэль встала, без разрешения покинула класс под изумленными взглядами учеников и вышла успокоить нервы во двор. Местная пресса… Представив себе категорический отказ Квинтильяни, Бэль тут же заворчала, что было ей несвойственно. Программа Уитсек запрещала членам охраняемой семьи участие в любых съемках и публичных выступлениях. Бэль в конце концов стала сердиться на всех, кто предлагал ей участвовать в этом чертовом выпускном спектакле.
— Вы застенчивы, Бэль. Выступление на публике пойдет вам на пользу! Многие люди излечились от робости, занимаясь театром.
Это она-то застенчива? Самоуверенность кинозвезды! Отвага салунной певички! Ото всех, кто уговаривал ее выступить на сцене, она скрывала настоящую причину: Я не жалкий цыпленок, который заставляет себя упрашивать. Я не могу выступать нигде, мне это запрещено Соединенными Штатами Америки. Выступить — это подвергнуть риску свою жизнь и жизнь моих близких, и так будет покуда я буду жива.
Всего десять минут до большой перемены. Бэль не терпелось увидеть Уоррена. Единственного, кому она могла пожаловаться. Он-то давно перестал жаловаться на то, что они изгои и прокляты. Она вернулась в главный корпус и села прямо на пол, напротив кабинета, где ее брат досиживал урок истории. С самого детства у Уоррена обнаружилась досадная привычка принимать школьное образование по собственному рецепту. Единственные два предмета, которые заслужили внимания с его стороны, были история и география. Первая — из уважения к истокам, вторая — ради зашиты своей территории. Он с незапамятных времен ощущал необходимость понять устройство мира, то, какую он принял конфигурацию до его рождения. Уже в Ньюарке он с любопытством относился к предкам, к предшественникам, к личной части большой Истории. Откуда пошел его род и отчего он покинул Европу? Как Америка превратилась в Соединенные Штаты? Почему у австралийской родни такой странный акцент? Как удалось китайцам насажать китайские кварталы по всему миру? Отчего у русских теперь собственная мафия? Чем больше он накопит ответов, тем лучше подготовится управлять империей, которую завоюет в будущем. А как же другие предметы? Какие другие предметы? Грамматика — дело адвокатов, цифры — дело бухгалтеров, а физкультура — телохранителей.
Программа школьного года включала, среди прочего, краткий обзор международных отношений перед Второй мировой войной и затем основные события самой войны по всей Европе. В то утро преподаватель рассказывал им о подъеме фашизма в Италии и о том, как Муссолини пришел к власти.
— Поход на Рим состоялся в тысяча девятьсот двадцать втором году, Муссолини входит в правительство. В тысяча девятьсот двадцать четвертом, после убийства социалиста Маттеотти, он устанавливает диктатуру. Он создает в Италии тоталитарное государство, мечтает о колониальной империи, по модели античного Рима, и отправляет войска на завоевание Эфиопии. После того как Франция и Великобритания осуждают его африканские аннексии, Муссолини сближается с фюрером. Оказывает поддержку войскам Франко во время гражданской войны в Испании. Вплоть до конца войны он не встретит никакого сопротивления. Тем временем во Франции…
История шла своим чередом под отсутствующими взглядами двух десятков учеников, с нетерпением ждущих встречи с рыбой в панировочных сухарях, которую всегда подавали по пятницам. День казался еще теплее, чем накануне, в такие дни уже явно чувствуется приближение лета. Желая восстановить историческую истину, Уоррен поднял руку.
— А как же операция «Стриптиз»?
Слово «стриптиз» в самый неожиданный момент разбудило класс. Все восприняли его как самую настоящую провокацию — меньшего и не ожидали от новичка, который сумел построить парней в три раза больше себя.
— Что ты имеешь в виду?
— Вы сказали про Муссолини «Вплоть до конца войны он не встретит никакого сопротивления», но это если не считать операцию «Стриптиз».
Прозвенел полуденный звонок, но чудесным образом все остались на местах. Г-н Морван не имел ничего против, если ученик сообщал ему что-то новое по его предмету, и предложил Уоррену рассказать, что он знает.
— Я не думаю, что ошибусь, сказав, что американцы с сорок третьего года пытались высадиться на Сицилии. Тогдашнее ЦРУ знало, что мафия — единственная антифашистская сила страны. Во главе ее стоял Дон Калогеро Видзини, который поклялся, что прикончит дуче. Именно ему американцы хотели поручить организацию высадки, но, чтобы добраться до него, надо было втереться в доверие к Лаки Лучано, который только что сел на пятьдесят лет в одну из самых суровых тюрем Соединенных Штатов.
Уоррен хорошо знал, что было дальше, но сделал вид, что роется в памяти. Господин Морван подбодрил его, одновременно любопытствуя и забавляясь. Уоррен спросил себя, не слишком ли далеко он зашел.
— Его выпустили из тюрьмы, одели в форму лейтенанта американской армии и доставили на Сицилию на подводной лодке в сопровождении типов из секретных служб. Там они имели беседу с Доном Кало, который согласился через три месяца подготовить им место для высадки.
Едва он договорил, как одни бросились к выходу, а другие стали задавать вопросы, изумленные тем, что гангстер смог участвовать в войне на стороне союзников. Уоррен заявил, что больше ничего не знает, темные закоулки истории, конечно, вызывали у него особый интерес, но некоторые детали он предпочитал обходить молчанием. Когда ребята спрашивали у него, что же стало с Лаки Лучано, Уоррен услышал другой вопрос: может ли бандит оказаться в учебнике по истории?
— Если вас это интересует, есть куча интернет-сайтов, которые обо всем этом рассказывают, — сказал он и направился к выходу.
Господин Морван на минуту задержал его и дождался, когда класс опустел.
— Это твой отец?
— Что мой отец? — почти выкрикнул Уоррен. Зачем ему понадобилось рассказывать про подвиги самого Лучано, его второго кумира после Капоне? Сколько раз предостерегал их Квинтильяни, что, каковы бы ни были обстоятельства, необходимо избегать рискованных тем: на все упоминания о мафии и ее американской ветви Коза Ностра, отделившейся от сицилийской, налагался формальный запрет. Вздумав пускать пыль в глаза одноклассникам, Уоррен, возможно, обрек свою семью на новые скитания, и это спустя месяц после того, как они распаковали чемоданы.
— Говорят, у тебя отец — писатель и поселился в Шолоне, чтобы работать над книгой о Второй мировой войне. Это он тебе рассказал?
Мальчик ухватился за протянутую соломинку: отец спасал его от провала. Отец, не способный запомнить даты ни Второй мировой войны, ни рождения собственных детей, отец, неспособный нарисовать контуры Сицилии или даже сказать, почему Лучано получил прозвище Лаки — Счастливчик. Титул самозваного писателя спас его сына от промашки.
— Он объясняет мне разные штуки, но я не все запоминаю.
— А что стало с Лучано потом?
Уоррен понял, что ему не отвертеться.
— Он основал гигантскую героиновую трубу, которая до сих пор орошает все Соединенные Штаты.
* * *
В конце дня Магги нашла в себе мужество заняться приготовлением барбекю, на которое Фред созвал всю округу. Разве есть способ лучше познакомиться с людьми, Магги? Войти в их круг, стать своими. Ей пришлось признать, что первый шаг навстречу соседям избавит их от большой доли недоверия и создаст благоприятный климат. И все же она подозревала, что мужу хочется опробовать на публике свою новую идею-фикс: поизображать писателя.
— Магги, — завопил он снова из глубины веранды, — дождусь я, в конце концов, чая или нет?
Расставив локти по обе стороны от «Бразер 900», уткнувшись подбородком в сплетенные пальцы, Фред размышлял над загадкой точки с запятой. Точку он знал, запятую знал, но точка с запятой? Как может фраза одновременно кончаться и продолжаться? Что-то у него в голове стопорилось, отказывалось представить конец продолжения, или продолжение конца, или вообще что-то среднее, поди знай. Что бы такое в жизни могло соответствовать этой схеме? Смесь вечного страха смерти с неодолимым соблазном? Что еще? Хорошая чашка чаю дала бы ему время все обдумать. Неожиданно Магги решила удовлетворить его каприз с единственной целью украдкой взглянуть на страницы, которые он целый день покрывает буквами. Обычно увлечения Фреда долго не длились и исчезали бесследно — ничего похожего на теперешнюю комедию, которую он ломал сам перед собой. Фред решил стукнуть на пробу по этой точке с запятой.
Видеть, как подыхает враг, гораздо приятней, чем завести нового друга; кому нужны новые друзья?
По зрелом размышлении, эта точка с запятой показалась ему настолько темной, настолько двуличной, что он принялся замазывать запятую белилами, не трогая точку.
И тут раздался жуткий крик Магги.
Он вскочил, опрокинув стул, кинулся в кухню и увидел жену, застывшую с чайником в руке: струя, которая лилась из крана, была коричневато-желтой, липкой и источала гнилостный запах.
* * *
Часам к пяти Магги поставила галочки против списка салатов и закусок, предполагавшихся для барбекю. Не хватало только колслоу и зити, без которых в окрестностях Ньюарка был немыслим приличный прием с барбекю. Она на миг остановилась, охваченная угрызениями совести, посмотрела на часы, потом глянула на домик под номером девять, расположенный как раз напротив их дома. За окнами второго этажа виднелась неподвижная человеческая фигура, похожая на манекен из папье-маше. Она схватила алюминиевую миску и наполнила ее маринованными перцами, в другую миску запихнула две головки моццареллы, сложила все в корзинку, не забыв про красное вино и ломоть деревенского хлеба, бумажные салфетки и приборы. Она вышла из дома, перешла улицу, незаметно махнула рукой в направлении фигуры, вошла в калитку и направилась к черному входу. На первом, нежилом этаже еще пахло затхлостью, там не успели по-настоящему проветрить со дня въезда трех новых жильцов одновременно с Блейками. На втором этаже располагались личные комнаты членов группы, ванная с душевой кабиной, необходимый хозяйственный блок со стиральной машиной и сушилкой и очень большая гостиная — главная арена действий.
— Мальчики, вы, должно быть, проголодались, — сказала она.
Лейтенанты Ричард ди Чикко и Винсент Капуто с благодарностью улыбнулись ей в ответ. Одетые в безупречные серые костюмы и голубые рубашки, за последние два часа они не произнесли ни слова. Гостиная, оборудованная всем необходимым для наблюдения за домом Блейков, включала пульт прослушивания, две пары биноклей 80×20 на треногах, телефонную подстанцию с прямой линией связи с Соединенными Штатами, несколько параболических микрофонов, раскладушку и постоянно запертый на замок ящик, в котором лежали автомат, оптическая винтовка и два пистолета. Ричард, проснувшийся от прихода Магги, до этого весь день тянул холодный чай и ни о чем не думал, разве что изредка о невесте, которая с учетом разницы во времени именно в эту минуту входила в свой отдел досмотра авиагрузов в аэропорту Сиэттла. Винсент же стучал по игровой приставке так, что онемели кончики пальцев. И раз уж на то пошло, посетительница была права: да, они проголодались.
— Что там вкусненького у вас в корзине, Магги?
Она развернула миску с перцами, положив ее на колени. Парни внезапно замерли, охваченные нелепым волнением. Эти перцы с запахом масла, к которому примешивался чеснок, возвращали их к родной земле. Жесты Магги напоминали жесты матери. Ди Чикко и Капуто цеплялись за эти ощущения, чтобы не чувствовать себя вконец осиротевшими с тех пор, как стали выполнять это задание за границей. Вот уже скоро пять лет им предоставлялось по три недели отгулов за каждые два месяца работы, и чем тяжелее было дожидаться смены, тем чаще в их взглядах угадывалась тоска изгнанников. Ди Чикко и Капуто ни в чем не провинились, им не надо было искупать ничего, что оправдало бы ссылку без надежды на возвращение. Магги считала их жертвами, а не шпионами, которым поручено следить за ее повседневной жизнью. Она чувствовала потребность иногда доставлять им радость, как это умеют только женщины.
— Маринованный перец, как вы любите, с кучей чеснока.
Магги заботилась о них, как о близких людях, потому что они и были близкими в настоящем смысле слова, они никогда не удалялись от входа в дом больше чем на тридцать шагов и ночью сменяли друг друга, чтобы сторожить их. Они знали семейство Блейков лучше, чем сами Блейки. Один Блейк мог иметь секреты от другого Блейка, но не от Ди Чикко и Капуто, ни тем более от Квинтильяни, их шефа.
Они разделили порцию и молча принялись за еду.
— Квинтильяни предупредил вас насчет барбекю сегодня вечером?
— Ему идея очень понравилась, он, может быть, зайдет ближе к концу.
В отличие от своих агентов, Квинтильяни оставался мобильным при любых обстоятельствах. Частые поездки в Париж и обратно, регулярные отлучки в Квантико, место расположения ФБР, и иногда молниеносные наезды в Сицилию для координации операций против мафии. Блейки никогда ничего не знали о его перемещениях, он появлялся и исчезал, когда они меньше всего ожидали.
— Надо было устроить барбекю в Кань, собрать разом всех любопытных и избавиться от них раз и навсегда, — сказал Ди Чикко.
— Попытайтесь тоже прийти, — сказала Магги. — Я сделала зити, а Фред займется стейками и салсиссой.
— Вся округа в курсе, народу будет много.
— Не беспокойтесь, на вас еды всегда хватит.
— Масло то же, что вы всегда берете? Оно здесь продается? — спросил Винсент, вытирая хлебом дно миски с перцами.
— У меня остался бидон из нашего итальянского магазинчика в Антибе.
При упоминании о магазине «Ла Ротонда», в старом городе, возникла пауза.
— В жизни не думал, что придется жить в стране, где главная еда — сметана, — сказал Ричард.
— Не сказать, что невкусно — я ничего не имею против, но у нас желудок не привык, — подхватил его коллега.
— Вчера в ресторане даже в суп сметану положили, а потом еще на эскалоп и под конец на яблочный пирог.
— Не говоря о сливочном масле.
— Сливочное масло! Mannaggia la miseria! — воскликнул Винсент.
— Сливочное масло — это ненатуральная пища, Магги.
— Что вы имеете в виду?
— Человеческому организму не вынести столкновения с жирным веществом такого калибра. Только представлю себе, как оно стекает по стенкам желудка, и в пот бросает.
— Попробуйте моццареллу, чем говорить всякие глупости.
Винсент не заставил себя упрашивать, но с мысли не сбился.
— Сливочное масло пропитывает ткани, все забивает, застывает коркой, накапливается, аорта у человека становится как хоккейная клюшка. Оливковое масло коснется ваших внутренностей и стекает, оставляя за собой только свой аромат.
— Растительное масло даже в Библии есть.
— Не беспокойтесь, — сказала Магги, — я буду продолжать баловать вас нашей кухней, мы объявим сопротивление сливочному маслу и сметане.
В соответствии с ритуалом, установившимся два или три года назад, Магги приступила к вопросам о соседях. Из соображений безопасности ФБР имело подробное досье почти на всех жителей улицы Фавориток и окрестностей. Магги не могла удержаться от расспросов про тех и других, интересуясь жизнью тех, с кем она встречалась каждый день и о ком хотела узнать, не прибегая к близкому знакомству. Любопытство досужей кумушки? В действительности ни одна сплетница мира не имела в своем распоряжении таких технических средств.
— А что за люди живут в номере двенадцать? — спросила она, направив подзорную трубу в сторону их дома.
— Жена — клептоманка, — сказал Ди Чикко, — в Эвре ее не пускают в торговый центр. Мужу сделали третье шунтирование. Про детей сказать особенно нечего, разве что младший останется на второй год.
— Нелегкая у них жизнь, — сказала она с грустью.
Из подвала Фред смотрел на улицу в низкое окно и угадывал сцену, которая разыгрывалась напротив. Видеть, как его жена любезничает с этими двумя специалистами по копанию в чужом дерьме, а тем более их кормит, приводило его в бешенство. Пускай они годами живут бок о бок, они никогда не будут в том же лагере, что и он, и пока он жив, он сумеет им это показать и держать их на расстоянии.
— Пошли ты их на фиг, Магги…
Лежащая на подушках Малавита, которая только что проснулась, с недоумением следила за суетящимся в подвале хозяином. Фред стоял, зажав в руке разводной ключ, и переживал одну из тех ситуаций, когда мужчина чувствует, что его мужское достоинство поставлено на карту. На его лице выражалось то самое замешательство, которое испытывает человек, глядя под капот своей машины или пытаясь разобраться в электрощите. Он возился с водопроводной разводкой и счетчиком расхода воды, чтобы хоть как-то объяснить жене, почему из раковины на кухне течет тухлая вода. Он надеялся, как и многие другие, устранить проблему самостоятельно, совершить маленькое хозяйственное чудо, вызвав тем самым уважение близких. Он стукнул гаечным ключом по трубам, как пнул бы колесо, поскреб ржавчину, попытался найти смысл в путанице труб, уходивших в замшелый камень. Стряпать на кухне ему казалось гораздо менее унизительным делом, чем что-то мастерить; даже если ему случалось посещать хозяйственные магазины, то приобретенные товары использовались не по прямому назначению, ибо дрель, электропила и молоток гораздо эффективнее применять для разрушения, чем для созидания. Он снова поднялся в кухню, где Магги уже вернулась к работе и произнесла фразу, которой он опасался («У нас есть телефон водопроводчика?»), положил на тарелку перцев и унес к себе на веранду.
Магги привлекла детей к работе, как только те вернулись из лицея, младшего — резать овощи, старшую — готовить все в саду, накрывать и украшать. Ожидалось больше тридцати человек, иначе говоря, треть обычного числа приглашенных на барбекю, которые они в свое время устраивали в Ньюарке. Раз в месяц, с апреля по сентябрь, и никому не приходило в голову уклониться. Наоборот, каждый раз обнаруживались новые лица, использовавшие их приемы как шанс неприметно проникнуть в дом.
— Что здесь в Нормандии кладут на гриль? — спросил Уоррен.
— Мне кажется, бараньи котлетки, а в качестве гарнира этот их салат из редиски, картофеля и творога.
— Мой любимый, — сказала Бэль, проходя по кухне.
— Если б мы им это сготовили, была бы просто катастрофа, — сказал Уоррен. — Мы подадим им то, чего они ждут.
— В смысле?
— Американскую жратву. Большую жирную жратву янки. Мы не должны их разочаровать.
— Очень аппетитно, сынок. Так и хочется превзойти себя.
— Они хотят не еду, а порнографию.
Магги немедленно прекратила тереть пармезан и, не найдя достойного ответа, запретила ему произносить это слово.
— Мама, — сказала Бэль, — может быть, твой сын использует слово «порнография» не в том смысле, в котором ты себе представляешь.
— Французам надоела утонченность и низкокалорийность, — не унимался Уоррен, — им только об этом и твердят весь день. Готовь на пару, овощи отваривай, рыбу запекай, воду пей с газом. Мы снимем с них чувство вины, мама, мы дадим им жирного, сладкого, вот чего они от нас ждут. Они пойдут жрать к нам, как ходят в бордель.
— Поосторожней со словами, паренек! При отце ты бы не посмел так говорить.
— Папа со мной согласен. В Кань я застал его как-то за изображением типичного американца, людям только того и надо было, они чувствовали себя рядом с ним просто гениями.
Продолжая слушать разглагольствования сына, Магги добавляла последние штрихи к картофельному салату по-мексикански, перемешивала салат «Цезарь», сливала воду из зити и заливала их томатным соусом. Уоррен попробовал еще дымящуюся макаронину прямо из огромного салатника из прозрачной пластмассы.
— Паста отличная, но она выдаст нас, мам.
— ?
— Они догадаются, что, прежде чем стать американцами, мы были итальяшками.
С крайне озабоченным видом на кухню влетел Фред, Уоррен и Магги смолкли. Точно так же, как сын, он схватил макаронину, вдумчиво разжевал ее, кивнул жене и спросил, где мясо, которое ему потом надо будет жарить. В этот раз он мясо не покупал и поэтому рассеянно оценил товар взглядом, прикинул несколько стейков на руке, принюхался к фаршу. На самом же деле он покинул кабинет, чтобы дать себе время обдумать один упорно не дававшийся ему пассаж.
Слово, которое я ненавижу больше всего на свете, — это «раскаявшийся». Меня называют раскаявшимся — я стреляю в упор. В тот день, когда я произнес клятву и стал стучать, всем этим судьям хотелось, чтобы я склонил голову и запросил о пощаде. Хуже попов эти судьишки. Чтоб я раскаялся в своей жизни? Если б можно было прожить ее заново, я бы повторил все, по-настоящему все, разве что кроме двух или трех ловушек в самом конце. Говорят, у французов слово «покаяние» — «repentir» — происходит от слова краска, перекрасить — это когда художник решает переписать свою картину поверх прошлой. Ну, скажем, я так и сделал, замазал шедевр дрянью, на этом мое раскаяние и кончается. Раскаявшийся человек хуже эмигранта, который не будет чувствовать себя дома ни на той земле, которую покинул, ни на той, что его приняла. Не дружить мне больше с братьями-разбойниками, а честные люди со мной сами водиться не станут. Поверьте, раскаяться — хуже всего.
Фред пробуксовывал на определении слова «раскаявшийся» и понимал, что излагает тяжеловесно, неловко, но был по большому счету не в силах что-то изменить. Однако он чувствовал тут параллель со своей жизнью — очень точную, очень четкую.
— Я встану за гриль часов в шесть, — сказал он, — надо закончить главу.
Он с самым серьезным видом вернулся к себе на веранду, куда сегодня вечером доступ для публики будет закрыт.
— Главу? Он что конкретно имеет в виду?
— Не знаю, — ответила Магги, — но для выживания рода лучше никого в курс не вводить.
* * *
Три часа спустя сад едва мог вместить соседей, которые не пропустили бы происходящее ни за что на свете. Все готовились гулять допоздна и в полную силу насладиться необыкновенно теплым для этого времени года вечером, идеальной погодой для садовой вечеринки. По такому случаю были предприняты даже некоторые усилия по части гардероба — женщины обновили летние платья, белые и яркие наряды, мужчины облачились в лен и рубашки с короткими рукавами. Буфет, заставленный салатниками и разными соусами, был устроен в глубине сада, по обоим его краям стояло по бочонку белого и красного вина. Любопытные поглядывали на стоявший в нескольких метрах поодаль и пока еще холодный гриль, всем не терпелось увидеть, как он превратится в горнило. Магги встречала гостей радушно, направляла их к стопке тарелок, давала заготовленные ответы на ожидаемые вопросы и выражала полное счастье жить в Нормандии, столь много значившей для поколения их родителей. Она показывала дом, представляла каждого из прибывших детям, которым было дано указание по-честному делить их между собой и забавлять, как могут. Она приняла все приглашения в гости, в том числе приглашение посетить квартальную ассоциацию по борьбе с уплотнительной застройкой и записала ряд адресов. Как могли гости предположить, что скоро в их жизни не останется секретов от Магги?
Бэль нравилась людям больше, чем ее брат. Бэль нравилась всегда, мужчинам и женщинам, молодым и не очень, даже тем, кто боялся ее красоты, как будто мучился от нее. Она умела меняться ролями и играть роль гостьи, позволять за собой ухаживать, отвечать на вопросы. Бэль достаточно было оставаться самой собой и представлять, что она выступает перед своей публикой. Зато Уоррена, зажатого в угол группой взрослых, уже терзали беседой. С тех пор, как он приехал во Францию, ему задавали тысячи вопросов про американскую культуру и образ жизни, так, что он смог отметить самые распространенные из них: что такое home run? А quaterback? Можно ли действительно жарить пастилу на огне? Есть ли в кухонных раковинах измельчитель отходов? Что означает trick or treat? и т. д. Некоторые вопросы его удивляли, некоторые — нет, и под настроение ему случалось опровергать некоторые штампы или подтверждать их. Сегодня, против всякого ожидания, никто не навязывал ему этой роли, а наоборот, ему самому пришлось выслушивать нескончаемые рассказы тех, кто туда съездил. Начиная с соседа, который вернулся с нью-йоркского марафона.
— После забега пошел я пообедать в «Олд Хомстед Стейк Хауз», на углу Пятьдесят шестой и Девятой улицы, знаешь?
Между нулем и шестью годами Уоррен ездил в Нью-Йорк не больше десяти раз: на каток, в игрушечный магазин, в госпиталь — на консультацию к пульмонологу, но уж точно не в ресторан, тем более мясной, даже названия которого он никогда не слышал. Поэтому он промолчал, но мужчина и не ждал его ответа.
— В меню было всего два блюда: стейк до фунта и стейк больше фунта. Мне предлагали выбрать между куском мяса меньше полкило и больше полкило. Как ни пуст был мой живот после сорока двух километров, которые я пробежал на своих двоих, я взял меньше фунта и половину не доел.
Другой оттолкнулся от этого анекдота, чтобы выложить свою историю — воспоминание об обеде в Орландо.
— А я прилетаю в аэропорт, я был один, захожу в пиццерию и вижу в меню три вида пиццы: большая, маленькая и средняя. Я так хотел есть, что заказал большую. Официант спросил меня, сколько нас человек, я отвечаю: один. Тут он как захохочет. «Возьмите маленькую, только вам ее не съесть», — говорит. И он оказался прав: не пицца, а колесо от грузовика!
Уоррен покорно улыбался и впадал в отчаяние оттого, что ему нечего было возразить. Размер порций — вот все, что запоминалось от его страны. В качестве подтверждения третий заставил их вернуться в Нью-Йорк, на вокзал Гранд Сентрал.
— Мне сказали, что там поразительные морепродукты. Я отправился в «Джон Фансис», который мне рекомендовали как лучший рыбный ресторан города. Ужасное разочарование: там не нашлось ничего, кроме совершенно банальных вещей, морепродукты гораздо лучшего качества можно найти в «Таверне» у нас в Евре. Я иду на вокзал, чтобы сесть в экспресс на Бостон, где у меня была встреча с коммерческим директором фирмы. Времени час дня, до поезда куча времени. Я гуляю по подвальному этажу этого гигантского вокзала и натыкаюсь на устричный бар. Устрицы размером с бифштекс! Створки раковины — ну что твои пепельницы! В жизни такого не видал! Под стать вокзалу! Уоррен, ты бывал в «Устричном баре»?
Уоррен чуть не выложил то, что у него лежало на сердце: мне было восемь лет, когда мою семью выдворили из пятидесяти штатов Америки. Ему все труднее было смиряться с тем, что в нем видят будущего толстяка с интеллектом ниже, чем у моллюска в «Устричном баре», готового на все ради своего бога доллара, этакое безграмотное существо, считающее, что оно имеет право царствовать над миром. Он хотел сказать, как ему не хватает дома детства и окружающего мира, товарищей, живущих по соседству, и звездного флага, который его отец столько лет втаптывал в грязь. Уоррен жил внутри странного парадокса: он мог плакать, слушая американский гимн, и одновременно готовился создать внутри Штатов свой мафиозный штат, урегулировать отдельные проблемы, которые не давались политикам, и может быть, когда-нибудь заполучить свое место за столом в Большом доме.
Ускользнуть от этой беседы Уоррен мог, только дождавшись единственного события, способного вызвать всеобщее внимание: выхода отца. Но главное лицо сидело затворником на веранде, при плотно зашторенных окнах, и заставляло себя ждать. Магги чувствовала, как в ней закипает гнев. Фред свалил на нее всю работу, а жаровня так и не зажжена. Одни гости принимали его отсутствие как должное, веря, что писателю, хоть американскому, хоть какому, положено обставлять свое появление на публике по-особому.
Все ошибались.
Фред Блейк, сидя в позе Мыслителя, с волнением перечитывал параграф, который не давался ему несколько часов. Воспоминания подступили так близко, и срочная потребность записать их заставила его забыть про сорок пять человек, которые с нетерпением ждали с ним встречи.
Мой дед в 1931 году сидел за рулем одного из двухсот кадиллаков, арендованных легендарным Вито Генуэзцем для погребальной процессии, ехавшей за гробом его жены. В 1957 году мой отец, Чезаре Манцони, был в числе ста семи саро, приглашенных на Апалачинский конгресс, который закончился охотой на человека. Давайте говорить откровенно: разве судьба готовила меня к тому, чтоб играть на гитаре с хиппарями? Разве можете вы меня представить у проходной картонной фабрики? Разве стал бы я хранить сбережения на старость в обувной коробке? Разве стал бы я бунтовать и отвергать семейную традицию только для того, чтоб позлить отца? Нет, я вошел в дело, и более того, сделал это по собственному, свободному выбору, никто меня не заставлял, я гордился! «У человека всего одна жизнь», — сказал дядя Паули и подарил мне первый револьвер. Сегодня я знаю, что он ошибся: бывает и вторая. Надеюсь, оттуда, где он теперь находится, ему не видно ту жалкую тряпку, которой я стал.
Именно в этот момент он не изображал писателя на забаву публике, он чувствовал, что проходит самый первый этап работы, которая, может быть, придаст смысл всему, что он вынес, пережил и заставил пережить других.
— Сходи посмотри, что там делает твой чертов папаша!
Бэль скользнула на веранду, и обнаружила там Фреда — молча и неподвижно склоненного над машинкой.
На секунду ей показалось, что он мертв.
— Тебя ждут, папа. Так ты будешь разжигать огонь?
Он очнулся, привлек к себе дочь и крепко сжал ее в объятиях. Написание последней страницы совершенно вымотало его, исповедь делала его ранимым, и впервые за долгое время он почувствовал огромное облегчение, обнимая такое невинное существо. Они вышли к людям, он широко улыбался, из-под его руки выглядывала Бэль, гордясь своим отцом, и все лица повернулись к ним. Он поприветствовал гостей, извинился за опоздание, произнес несколько удачных шуток, чтобы расположить к себе соседей. Он подошел к грилю, где ему поднесли бокал бордо, прочувствованно выпил его маленькими глотками, не переставая готовить гриль в окружении горстки мужчин, пришедших ему на подмогу. Через сорок минут все куски мяса будут прожарены и начнется пир.
Беспрестанно и без приглашения являлись все новые и новые гости, от соседей слух распространился к соседям соседей, происходящее все более напоминало балаган. Удивленные таким оборотом дела и внезапной популярностью Блейков, лейтенанты Ди Чикко и Капуто связались с Томом Квинтильяни по мобильному телефону, прежде чем предпринимать что-то по своему почину. Шеф мчался по автостраде из Парижа и обещал быть на месте в течение получаса, а пока советовал им явиться на место и смешаться с гостями. Тогда они покинули пункт наблюдения и присоединились к празднику так, что никто не обратил на них внимания. Ричард для начала наложил себе полную тарелку еды и стал без зазрения совести уплетать ее.
— А что, нельзя, что ли?
— Если будешь стоять, как дурак, руки по швам, тебя быстро вычислят.
Аргумент возымел действие, и Винсент заработал локтями, прокладывая себе путь к зити.
Малавита с любопытством прислушалась к шуму, доносившемуся в подвальное окно, ее тоже потянуло выйти в свет. Мгновенье она как будто раздумывала — стоя, широко раскрыв глаза, вывалив язык. По зрелом размышлении она предпочла снова уснуть: ничего хорошего из такого тарарама все равно не выйдет.
Вечер и дальше мог бы идти в атмосфере спокойной и ничем не замутненной радости, если бы Фред вдруг резко не стал жалеть. Жалеть обо всем.
Пять человек — одни мужчины стояли полукругом возле жаровни и неотрывно смотрели на угли, которые отказывались разгораться, несмотря на сухую погоду, мудреное оборудование и усилия хозяина дома, съевшего собаку на приготовлении барбекю.
— По-другому надо было… Больше мелких щепок кладите, господин Блейк, рано вы уголь положили.
Говоривший имел на голове панамку и в руке банку пива, жил через два дома, его жена принесла пирог с оливками, а дети с криками бегали вокруг стола с едой. Фред одарил его улыбкой, которую едва ли можно было счесть любезной. Стоявший рядом холостяк, державший в центре городка агентство по недвижимости, подхватил с лету:
— Все вообще надо делать не так. Я вот не кладу древесный уголь, а разжигаю точно как камин, по времени выходит дольше, но уголь получается гораздо лучше по качеству.
— Надо делать не так, — принял эстафету чиновник, член муниципального совета. — Вы пользуетесь спичками, а спички токсичны, это вам не шутка. К тому же от них никакого толку, разве не видно.
Сам того не зная, Фред испытывал на себе теорему универсального применения, которую он сформулировал следующим образом: если где-нибудь один мудак решает развести костер, всегда найдется четверо других, чтобы объяснить ему, как это делать.
— Не скоро мы попробуем эту печеночную колбасу, — засмеялся последний и, не удержавшись, добавил: — Ничего у вас не выйдет с вашим поддувалом, я пользуюсь старым ручным феном.
Фред перевел дух, помассировал веки: его душила дикая вспышка ярости. В самый неожиданный момент Джованни Манцони, худший из людей, которыми он когда-либо был, взял верх над Фредом Блейком, свободным художником и местной достопримечательностью. Когда один из пяти мужиков, скучившихся вокруг огня, позволил себе заметить, что единственный выход теперь плеснуть керосину, Фред представил, что тот стоит на коленях и просит пощады. Он просил даже не пощады, а избавления от мук, просил, чтобы его прикончили. Джованни встречался с такой ситуацией несколько раз в жизни и не мог бы забыть того совершенно особого стона, с которым человек просит смерти, что-то вроде долгого воя, сходного с воем сицилийских плакальщиц, песнь, которую он узнал бы среди тысячи других по единой ноте. Ему бы хватило пяти минут, чтобы так же запел мужик, стоявший в двадцати сантиметрах от него, небрежно скрестив руки на груди. Что касается муниципального советника, то он медленно агонизировал, скорчившись в холодильнике в одном белье, как когда-то ирландец Кассиди, глава нью-йоркского профсоюза портовиков. Советнику муниципалитета досталось даже хуже, чем Кассиди, которого завалили куриными грудками, и он больше двух часов колотил в стенку морозильника, прежде чем отдать Богу душу и отпустить с поста Коррадо Мотта и Джованни, сидевших на крышке морозильника и развлекавшихся игрой в карты в ожидании, пока он преставится.
Не подозревая о невиданных пытках, которым подвергал его Джованни, человек в панамке сказал:
— Оно вообще не разгорится, там, наверно, остатки золы.
Фред мысленно перенесся в очень далекие времена: ему двадцать два года, босс дает ему приказ примерно наказать Лу Педоне, одного из посредников «пяти семейств», позволившего, в обмен на толстую пачку наркодолларов, зацепиться на Канал-стрит китайской триаде. В качестве вендетты и для урока остальным Джованни проявил недюжинную изобретательность: голову Лу обнаружили плавающей в аквариуме ресторана «Серебряная пагода», на углу Мотт и Канал-стрит. Самое удивительное — посетители ресторана только через несколько часов заметили, что аквариум смотрит на них остекленевшими глазами. Фред, теперь суетящийся и пихающий тысячи спичек под скомканную бумагу, увидел, как голова человека лежит в аквариуме, а нелепая панамка плавает на поверхности воды. Но испытание на этом не кончилось: другой тип, до того момента хранивший молчание, схватил поддувало и явочным порядком решил исправить положение, не спрашивая на то разрешения Фреда, гордость которого уже и так понесла в тот день немалый урон. Теперь ему понадобились чудовищные усилия, чтобы не схватить несчастного за волосы, не ткнуть лицом в гриль и не воткнуть ему шампур так, чтоб он в одно ухо вошел, а из другого вышел.
— Да уж, господин Блейк! Фразы, небось, писать легче, чем огонь разводить. Нельзя быть талантливым во всем.
В нескольких шагах от него Уоррен, по-прежнему маявшийся в плену разговора об американской кухне, вдруг услышал обращенный к нему вопрос, над которым он никогда не задумывался:
— А что такое настоящий гамбургер?
— Настоящий гамбургер? В смысле?
— Наверняка должен быть оригинальный рецепт. Надо ли класть кетчуп? Огурцы? Салат? Лук? Всегда ли мясо должно быть обжарено на гриле? Надо ли гамбургер кусать или его едят вилкой и ножом, раскрыв пополам? Что вы об этом думаете?
Уоррен ничего особенного об этом не думал, но ответил то, что пришло в голову:
— Настоящий американский гамбургер — жирный, если хотят жирного, огромный, если хотят наесться вдоволь, с кучей кетчупа, если вам плевать на диабет, с луком, если плевать на запах из рта, и горчицей, которую смешивают с кетчупом, если кто любит такой цвет, с листиком салата — для смеха, а если вздумается, можно добавить сыра, жареного бекона, щупальцы омара и пастилу, и тогда получится настоящий американский гамбургер, потому что мы, американцы, такие.
Магги, со своей стороны, отлично вела свою роль, эта барбекю-вечеринка была ничто по сравнению с некоторыми приемами на высшем уровне, которые она организовывала по приказу Фреда. Все тогда проходило при посредничестве супруг, которые передавали приглашения мужьям и распределяли их среди тех, кому полагалось. Барбекю у Манцони был не чем иным, как совещанием представителей мафии, сдобренным несколькими котлетками. Там принимались решения, о которых Магги предпочитала не знать. Ей даже выпало дважды принимать у себя самого Дона Мимино, саро di tutti capi, который лично передвигался только в случае войны между семьями. В такие вечера ничто не должно было вызывать проблем, а идти тихо и размеренно, в обстановке откровенной и дружеской. Приходилось проявлять даже не дипломатию, а шестое чувство, приглядывать за всем и следить, чтобы мужчины могли без помех решить свои дела, а иногда и судьбу одного из себе подобных, закатав его в цементный блок. Магги отлично справлялась с таким упражнением. Чего было опасаться с ее многолетним опытом и среди французских гостей, которых погрешности ее вкуса только забавляли?
Между тем угли в конце концов вспыхнули, положив конец саркастическим замечаниям. Куски мяса жарились рядом с сосисками и благоухали, возбуждая аппетит гостей, которые все в большем числе подходили к огню. Фред понемногу расслаблялся, успокоенный тем, что в конце концов справился и разжег жаровню, несмотря на общее недоверие. Человека в панамке спас случай: сам того не зная, он был на волосок от чудовищной смерти, которая навеки прославила бы мирный город Шолон. Он даже попробовал мясо одним из первых и не смог удержаться от замечания:
— Хорошее мясо, месье Блейк, но все-таки надо было вам сначала подождать, пока угли хорошенько разгорятся, а уж потом выкладывать стейки.
У Фреда не оставалось выбора — мужчина в смешной панамке должен был умереть безотлагательно и на глазах у всех.
В штате Нью-Джерси человек в нелепой панамке двух недель бы не прожил, его бы с детства научили держать язык за зубами или подрезали бы его ножиком, заточенным как бритва, — вся операция заняла бы минуту, не больше. В Нью-Джерси, столкнувшись с настоящими плохими парнями, вроде Джованни Манцони, человек в нелепой панамке живо бы излечился от злопыхательства, враз отучившись подглядывать из-за чужого плеча с единственной целью давать комментарии. В Нью-Джерси господа всезнайки обычно доказывали свою правоту, не сходя с места, и желающих поучать оставалось немного. Джованни Манцони схватил кочергу, лежавшую на жаровне, крепко сжал ее в кулаке и стал ждать, когда человек в нелепой панамке обернется к нему и он нанесет ему удар в лицо, чтобы тот увидел, как смерть бьет его наотмашь.
И плевать, что Фред все разнесет вдребезги, что, убив этого человека, он подвергнет опасности жизнь близких, плевать, что теперь он уж точно вернется в тюрьму. Плевать, что меньше чем за двое суток пребывания в тюрьме его инкогнито будет раскрыто и Дон Мимино даст приказ уничтожить его. Плевать, что вся история Манцони снова вылезет на первые полосы газет и что Магги, Бэль и Уоррен не переживут такого позора и ненависти. Смерть и разорение семьи были ничто по сравнению с непреодолимым желанием заставить навсегда заткнуться человека в нелепой панамке.
В этот самый момент чья-то ладонь мягко легла на плечо Фреда, и тот обернулся, готовый ударить любого, кто помешает ему нанести удар.
Квинтильяни только что пришел. Крупный, сильный, спокойный, со взглядом, как у священника. Он почувствовал, как закипает ярость во Фреде, которого не мог контролировать никто, кроме него. Он знал, как реагировать на эту ярость, он знал ее наизусть, некоторые коллеги по ФБР даже считали, что у него особый дар. На самом деле особого дара не требовалось: Томазо Квинтильяни просто заговаривал старых демонов. В то время когда он с бандой приятелей шлялся по Малбери-стрит, цена человека равнялась сумме, обнаруженной у него в карманах. Если б осмысление жизни не привело его в ФБР, он с той же решительностью примкнул бы к рядам Коза Ностры.
— Налейте мне стаканчик, Фред.
Фред облегченно вздохнул. Призрак Джованни Манцони растаял, как дурной сон и вновь возник Фред Блейк, американский писатель, поселившийся в Нормандии.
— Пойдемте, Том, попробуете сангрию, — сказал он и выпустил кочергу из рук.
* * *
Прием затянулся допоздна, и попав наконец в постель, Магги зевнула, готовая заснуть, едва сомкнутся веки. Фред надел пижаму, висевшую на спинке стула, вытянулся на постели рядом с женой, поцеловал ее в лоб и погасил на тумбочке лампу. После минутного молчания он сказал, глядя в потолок:
— Спасибо тебе, Ливия.
Он звал ее настоящим именем только тогда, когда чувствовал себя ей обязанным. В его благодарности была долгая фраза, которая начиналась со слов: Спасибо, что не бросила меня, несмотря на все, что ты вынесла, ты ведь знаешь, без тебя я бы долго не продержался, и еще спасибо за… кучу других вещей, которые он предпочитал не излагать, — вообще благодарить было выше его сил. Он почувствовал, как она постепенно засыпает, подождал немного, встал с кровати, надел халат и крадучись спустился на веранду. Вся дневная усталость исчезла. Он уселся перед машинкой, зажег лампу и перечитал самые последние строки из написанной главы.
Как я тоскую по городу, в котором родился и в котором уже не умру. Мне не хватает всего: улиц, ночей, моей ежеминутной свободы, друзей, которые в один день могут целовать тебя, как целуют хлеб, а назавтра выстрелят тебе в глаз. Ну да, непонятно почему, даже их мне не хватает. Стоило протянуть руку, и все было мое. Мы были владыками, и Ньюарк был нашим царством.
