6

К Жоржику в гости я больше не ходил, да и он, судя по всему, перестал мной интересоваться. Шли дни. К огородам вплотную подступила осень, покрывая ржавым налётом картофельную ботву.

Огород у нас небольшой, и я под лопату в пару дней собрал неплохой урожай. С картошкой будем все: и мы с женой, и Балда наш не в обиде. Он заметно округлился. Стал приземистым, словно у него укоротились ноги. Ел он по-прежнему много и всё подряд. Особенно любил с красными, свекольного цвета, корешками, одну из разновидностей лебеды. Местные называли её за яркий цвет – «цыганкой». «Цыганки» на огороде было столько, что я в течение получаса надёргивал мешок, которого хватало Балде на целый день. Трава сочная, питательная. Листья её в голодное время сушили и подмешивали в муку. А трудные годы в России встречались часто, не успев разойтись: то война, то засуха, то понос, то золотуха…

Так вот и жили. Теперь не знаешь, что на дворе. Наверное – золотуха. Все помешались на деньгах, на долларах да на золоте. «Давай-давай! Больше! Больше! Ещё!» «На!» – сказали наверху и выставили кукиш из кулака, унизанного светлыми лучистыми камешками. Другое время, а жизнь всё та же, с трудностями и напрягом – «Каждый день в поте лица ешь хлеб свой».

За время проживания в деревне, кое-какие деньги, которые у нас с женой были, понемногу источились, хотя покупать здесь особенно нечего, если не считать хлеба. Молоко раз в неделю приносила добрая Маруся. Денег с нас она не брала, сколько мы ни пытались её уговорить. «Маруся, дорогая, – говорила жена, – ты нас ставишь в неудобное положение. Мы ведь ещё пока не нищие». Но Маруся так посмотрела в нашу сторону, что нам стало неудобно за свою неуместную гордыню.

– Спасибо, Маруся! Спасибо! – подошёл я, положив ей руки на плечи. – Это мы так, по недомыслию. Прости нас!

…Можно было возвращаться в город, в свою осиротевшую квартиру, в привычную обстановку людной и шумной улицы. Вот и товарищ прислал мне письмо с вакансией в одной строительной фирме, в которой он работает советником, или юристом, как раньше бы называли. Товарищ обещал сделать протеже – блат, подать руку. «Хорошо, что не в руку», – подумал я и обещал в ответном письме приехать, как только управлюсь по хозяйству. Сообщать, что мы здесь держим кабанчика, и надо с ним что-то делать, было выше моих сил: ложная стыдливость! Чего стесняться в наше время? Гордиться надо, что не оскотинился, что выжил, не поддался унынию неудачника.

Каждый день всё острее и острее подступал вопрос: что делать с животиной по имени Балда, который для нас стал почти членом семьи. Хотя вопрос был чрезвычайно ясен: забивать!

Но как подставить под нож добродушного малого хрюнчика, который, как ребёнок, рад каждому твоему появлению в сарае, особенно если ты пришёл не с пустыми руками. Да ведь ещё у него такое забавное имя! Ну, был бы без имени – кабан и кабан, или просто Борман какой-нибудь, Геббельс, или ещё как! А тут – Балда! Сразу рядом Пушкин становится, сказка его…

Нет, надо что-то делать!

– А что делать? – сказала нараспев Маруся. – Резать.

А как резать!! Что резать?! Кого? Я в жизни курице голову не мог отрубить, а тут – Балда!

– Не психуй ты! Я Жоржика позову. Он на это дело большой специалист. В две минуты управится, – Маруся пообещала на завтра привести бойцовских и других дел мастера Жоржика, того самого.

Обречённо вздохнув, мы с женой дали согласие.

Наутро, лёгкий, как всегда бывает на исходе октября, морозец прошёлся по деревне и серебряным молоточком понабивал столько алмазных крошек, что всё вчерашнее непотребство и бесхозность выглядели теперь совсем по-другому: в сверкающих блёстках и розовом перламутре. Вздохнёшь полной грудью, и неожиданно для самого себя скажешь: «Хорошо-то как!»

– Хорошо-то как! – сказал и я, направляясь в сарай.

В загородке спокойно и блаженно подрёмывал Балда. Приоткрыв один глаз и увидев меня, в предвкушении привычного в это время завтрака, он поднялся и стал по-собачьи тереться щекастой мордой о мою ногу.

– Ну, чего ты так? Чего? – тихо проговорил я, пытаясь почесать его розовое тёплое ухо. Но этот лицемерный приём мало подействовал: животное что-то почувствовало. Балда стал напористо выталкивать меня из загончика. Мол, иди, иди давай, предатель, принеси напоследок чего-нибудь вкусненького: торт кремовый или конфет шоколадных.

Я растерянно оглядывался по сторонам, не зная, что предпринять. Я бы с ним и выпил вместе, если бы он мог стакан держать. Мне было трудно поверить, что через час-два он превратится в тяжёлый мешок сала.

Видя мою растерянность, Балда разъярённо поддел меня своим гуттаперчевым пятачком так, что я от неожиданности опрокинулся на спину в обычную жижу, которая всегда присутствует в свинарнике.

Балда то ли почувствовал свою вину, то ли ещё по какой причине, но отошёл в сторону, обиженно похрюкивая и косясь на меня своим, будто выгоревшим на солнце, белёсым глазом.

Я, вскочив, схватился было за черенок от лопаты, но мне сразу стало не по себе от взгляда обречённого, но ещё не осознавшего это животного.

– Ну, ничего, ничего! – приговаривал я скорее для себя самого, возвращаясь в дом. – Последнее желание – закон!

Правда, ни торта, ни шоколада у нас дома не было, и я отполосовал половину буханки ситного хлеба, накрошил в тазик, залил молоком и снова пошёл в сарай.

Балда стоял всё так же в углу, обидчиво похрюкивал и даже не взглянул в мою сторону. Может, такое угощение для него было непривычно, или почувствовал что, но, сколько я ни звал его, он так и не подошёл ко мне.

Вздохнув, я поставил тазик возле кормушки и вышел на улицу ожидать Жоржика, единственного на деревне мужика, способного на это неотложное дело.

На душе было погано. Я топтался возле сарая, выкуривая одну сигарету за другой, пытаясь трезво оценить действительность: «Ну, чего ты вибрируешь? Чего? Дело-то стоящее. Нужное. Сало засолим. Мясца поедим, котлет разных…»

Жоржик всё не появлялся.

– Ну, как? – вышла из дома жена, с тревогой поглядывая на меня.

Я молча развёл руками. Жена снова ушла в дом. Она наотрез отказалась от любого в этом деле участия, хотя за жадность Балду и недолюбливала. «Вот характер, – говорила она, совсем как у олигарха!».