1

Нож был обоюдоострый. Клинообразное самодельное лезвие кованое, массивное. От продольной центральной линии к острию – два желобка, выбранные заводской фрезой в закалённой стали. Сталь с холодным голубоватым отливом. Медная рубчатая ручка потемнела от времени. Но там, где она соприкасалась с ладонью, высвечивала красной полировкой. Знатный нож, ничего не скажешь! Бойцовский нож! Увесистый, как гирька.

Я с любопытством повертел в руках этот предмет старинного кузнечного мастерства, и осторожно, чтобы не уронить, вернул хозяину, зоотехнику и по совместительству ветеринару местного колхоза Жоржику. Фамилии его я не знал. Да и была ли у него фамилия? Все в деревне звали его Жоржик. Жоржик – и всё. Роста он был небольшого, но плечист и рукаст, как краб. Насколько я помню, он всегда был обут в офицерские хромовые сапоги прошлого покроя. Теперь российскую армию обули по-другому, да и армия теперь другая, но армейские ассоциации остались. От этих ли сапог, головастых и узких в голенищах, или так, от рождения, ноги ветеринара и зоотехника были похожи на раздвинутые плоскогубцы. Жёсткий щетинистый волос на голове его с рыжеватой подпалиной был похож на ёжистую колкую шапочку, надвинутую на самые уши.

Во всём облике его угадывалась такая неодолимая сила и уверенность в себе, которой так недоставало мне в те времена перестройки и абсолютного безденежья. Производство, где я работал инженером, продали за бесценок, и новый хозяин из бывших казнокрадов перестроил цеха на коммерческий лад: станки и оборудование сдал в утиль, а огромные технологические площади приспособил под товарную базу. Ему инженеры – как рыбе зонтик. А в приказчики я ни по возрасту, ни по убеждениям пойти не мог. Вот и пришлось мне из города перебираться в деревню, в пустующую избу родственников жены, чтобы как-нибудь прокормиться с огорода.

Перебьюсь! – сказал я себе, запер квартиру на ключ, и, взяв самое необходимое, подался подальше от огрузшего унынием и вынужденным безделием, города.

Приехал…

Нашарил за притолокой старинный с широкой бородкой ключ от висячего узорчатого, как тульский пряник, замка, и, открыв дверь, инстинктивно отпрянул назад: из тесного тёмного, обмахрённого паутиной и отдающего сыростью коридорчика русских сеней, ожившей тенью шарахнулась в дверной проём одичавшая в безлюдии кошка. Чем она здесь питалась – неведомо, но, судя по её лошадиным размерам и прыткости, мышиное поголовье она стерегла исправно.

Кошка в доме – это хорошо, но у жены от испуга чуть не случился сердечный приступ.

– Ничего! – успокоил я её. – Кошка в доме, это к прибыли, к счастью.

– К счастью… – повторила жена, и почему-то тяжело вздохнула. – Иди за водой, я порядок наведу!

– Есть порядок в танковых войсках! – ответил я бодренько, и, подхватив громыхнувшие вёдра, с облегчением вышел на улицу.

Деревенская изба пугала меня навязчивым одиночеством и неустроенностью. Из всех щелей и пазов лезли опустошённость и печаль, оставленная здесь сгинувшим в небытии временем. Печаль ушедших поколений…

Колодец в десяти шагах от дома, возле притулившейся рядом сгорбленной ветёлки, дохнул на меня нерасплёсканой глубинной свежестью и влагой. Короткое ёмкое слово, брошенное по-ребячьи туда, вниз, на самое дно, отшвырнутое далёким зеркалом воды, гукнуло возле уха и растворилось в начинающем вечереть воздухе.

Колодезная вода в пристёгнутой цепью высокой бадье была настолько хрустальной и притягательной, что я, не удержавшись, припал губами к жестяному ободу и до ломоты в зубах пил и пил, втягивая разламывающее в каждом миге отражение лица, так похожее на моё, но от этого более чужое и отстранённое.

Таким удручённым и грустным своё лицо я никогда не видел. В дом возвращаться не хотелось, но надо было помогать жене обихаживать приютившее нас жилище, и я включился в хлопотливую, непривычную для меня, но необходимую работу.

До полного порядка было ещё далеко, когда жена, отложив мокрую тряпку, сказала «Хватит!», показывая на окно, в которое, насупившись, недружелюбным взглядом угрюмо оперся припозднившийся вечер.

Не выдержав пристального внимания надвигающейся ночи, я вышел на улицу покурить. Тишина и безлюдность ошеломляли, заставили сжаться в неизъяснимой тревоге ещё не старое, но уже и немолодое сердце: что-то будет с нами?

А с нами ничего не случилось. Действительно – утро вечера мудренее.

Непривычно рано постучала в стекло, то ли из любопытства, неистребимо живущего в каждой женщине, то ли из желания познакомиться с «приезжими», соседка. Дом её стоял через огород с нашим.

Входя в дом и увидев, что для нас утро ещё не наступало, она начала с причитаний:

– Вот мы, деревенские, какие! Люди ещё спят, а тута – нате вам! Дурочка, да и только! Вы уж меня простите! Я-то по своей глупости думала – пойду к ним (это она о нас), молочка с фермы парного принесу в гостинец, а то, что они в городе одно снятое пьют, помывки… – Маруся, так назвалась женщина, поставила на стол алюминиевый жбанчик литров на пять и оглядела избу. – Ну, молодцы! Ну, молодцы, что приехали! А то мимо вашей избы идёшь и всё нехорошее думаешь: вот жила здесь тётя Варя, она ведь тебе крёстной доводится, – почему-то с укоризной посмотрела в сторону жены, которая ещё была в постели. – Мы с тётей Варей – царство ей небесное! – по-родственному жили. Она меня за дочку считала. Всё сокрушалась, что рано я сиротой осталась. Отца-то я совсем не помню. Они с тётей Вариным мужем вместе воевали, и погибли, говорят, вместе. Дружки. А маманю колхоз угробил, обезножила – я ещё школьницей была. – Маруся вздохнула, махнув по глазам тыльной стороной ладони. Ладонь у Маруси широкая, вся в застарелых мозолях, тяжёлая. – Молочко ешьте. Я ещё принесу. На ферме оно всё равно прокисает. Молоковозка сломалась, а на запчасти у председателя денег нет. Вот и пропадает молочко. Коров недойными не оставишь. Хожу на ферму одна. Больше некому. Спасибо, доильная машина работает. Разве я бы управилась? Ну, ладно, я пойду. Отдыхайте!

Маруся бочком выскользнула в дверь, мы так и не успели поблагодарить её за гостинец.

Утро светлое, ясное. Солнышко румяное, краснощёкое, как справная деревенская девица, заглянув в низкое оконце, с удивлением рассматривало нас, таких незнакомых, таких нелепых в растерянности перед новым наступающим днём.

С чего начать? Хорошо ещё, что от бабы Веры остался рукомойник.

Поторкав несколько раз латунный стерженёк, я кое-как умылся, и, пока жена приводила себя в порядок, стал готовить завтрак, справедливо решив, что все дела надо начинать с утреннего чая. Но вскипятить в электрическом чайнике воду оказалось не так-то просто. Чайник только-только начал робко попискивать, как в переднем углу, возле икон, промелькнула короткая вспышка, и чайник замолчал.

Пробки перегорели.

В хозяйстве, конечно, можно всё найти, но подходящей медной проволоки тоненькой, не толще конского волоса, для «жучка»-предохранителя, так и не нашлось.

Махнув рукой, сунул в пробки по ржавому гвоздю. И снова включил чайник. Теперь в его чреве что-то булькнуло, рвануло, и, выбросив из носика фонтанчик воды с паром, чайник умолк – теперь уже навсегда.

Вот и пригодился Марусин утренний гостинец, Молоко было ещё тёплое, парное, пенистое, отдающее чем-то детским, давно забытым …

Так началась наша новая жизнь в деревне.