9

Вот теперь самое время перевести повествование в то самое русло, по которому протекала, со слов моего друга, жизнь в тех далёких краях, куда унёс его дырявый парус надежды.

В те края ни одна птица не долетит с наших насиженных чернозёмных мест, а вот Валёк, используя ветерок в голове, который почему-то всегда был для него попутным, добрался.

Оргнабор того времени, называемый вербовкой, собирал со всех концов обжитой части необъятной Родины, в основном, маргиналов – людей без отчества и отечества, отчаянных, у которых о завтрашнем дне и головушка не болит. «Будь, что будет!» – скажет такой, и, потуже подпоясавшись, идёт на вербовочный пункт получать небогатые «подъёмные», чтобы через пару недель вдруг оказаться у чёрта на куличках, куда Макар и телят не гонял.

Постоит такой, оглядываясь по сторонам и припоминая: что же он там натворил, чтобы здесь, вот на этом пустыре, в шахте, в тайге или в море, добывать стране уголёк, валить столетний кедрач, ловить рыбу в штормовых океанских водах или возводить на солончаковых пустырях угрюмые города со сказочными именами, в которых, несмотря ни на что, просматривается ложь и пошлость?

…Единовременные «подъёмные» враз ушли на распыл, на ветер, романтика дальних странствий превратилась в повседневный нудный угробистый труд, а золотые горы обещаний рассыпались сухим песком в опалённых махоркой и водкой гортанях, и уже не вскричать в неуютность: «Мама, мама! Роди меня обратно!»

Так случилось и с моим другом Валентином Тищенко. Деньги кончились ещё в дороге длиной в восемь тысяч километров. А документы лежали в надёжном сейфе отдела кадров камчатского пароходства, как гарантия от побегов в обратную сторону, на милую сердцу родину.

Да и куда убежишь, когда по леву руку океан, и по праву руку океан громоздит студёные глыбы волн, а впереди – тайга, где медведь хозяин, а прокурор – волк.

– Пропал ты, Валёк… – сказал друг сам себе, взбираясь по качалке-трапу на борт уходящего из-под ног рыболовного траулера.

Самое поганое в этой плавучей зыбке – постоянное подташнивание, вроде как со вчерашнего перепоя перемогаешься. День и ночь – сплошные качели.

По первости, когда я впервые оказался на борту туристического корабля, и мы вышли в открытое море, мне, степняку, не видевшему большой воды, показалась, что наша шаланда вот-вот уйдёт в пучеглазую утробу ненасытного неумолимого чудища.

А мой друг в это время на сейнерах, бодро перевыполняя план, кидал бочки с иваси – так мне тогда мерещилось.

– Знаешь, – рассказывал подвыпивший Валёк, – качаешься, а по борту волна хлопает, как гигантская мухобойка. И ты сам, как блошка. Думаешь – всё! Пришибло! Ко дну пошли! А – ничего, снова выбираешься в гору, потом опять в яму. И так – день-ночь, день-ночь …

А бабы, разделочницы, у нас на шаланде были, ну просто звери какие-то! Им – хоть бы что! Похабничают с тобой так, что язык вяжет. В оправдание слова не дают сказать: самки. Всё на смехуёчках, даже когда групповые скачки проводят в кубриках. Там тесно, не развернёшься, так они стоя норовят, или сами сверху пристраиваются…

Я сначала от них прятался. Ты ведь знаешь – козе не до плясок, когда хозяин нож точит. Нутро всё выворачивает наизнанку. Я – в трюм! Ну, и лежишь там, как младенец, весь обклёванный и в поносе.

Однажды я хотел от стыда даже за борт прыгнуть. Утонуть бы всё равно не дали, а на берег списали бы, как психопата. Люська в последний момент меня за робу ухватила, и – по морде! «Что же ты, сучара! Капитана под срок подвести хочешь?»

На этом деле я с ней и сошёлся.

Кто такая Люська? Да есть там одна, как в море капля. С неделю меня какой-то травой отпаивала. Стакан такого настоя примешь и под ложечкой, под дыхалом, как заклинивает. Сначала обожжёт желудок, и тошнота пропадает. После этих процедур я ничего, пообтёрся, пообмылился, как рукав у брезентовой робы.

Бочонки с иваси потом кидал на стеллажи, словно в лото играл, – Валёк посмаковал, пососал лимонный кружочек, прихватил губами мундштучок слоновой кости: в кальянчике забулькало, запузырилось, духовитым дымком потянуло.

Было видно, он неимоверно гордиться своим заморским приобретением.

– На-ка, потяни! – после нескольких затяжек передал мундштук мне.

– Давай, дурноты твоей покурю, а то сигарет жалко, – поддел я его.

Валёк подначку пропустил мимо ушей.

– Работа, как девка шалавая – дураков любит, – продолжал он, откинувшись в кресле, – Вот и она меня зацеловала всего, как та Люська, до синяков и кровавых мозолей. А Люська что, говоришь? Торфушка такая, цепкая бабёнка! Схлестнулся я с ней, как волна с нашей шаландой. Если селёдки нет, то ни дня, ни ночи не пропустит – всё давай повторим, да повторим… Там эти крабы да ежи морские, лучше приворотного зелья действуют. От них бабы выше крыши писают. На мужиков эта снедь действует послабее, но тоже по утрам домкратит только так! Бабам полегче: они на разделке стоят, в чешуе да в рыбных пузырях путаются, а мужики – на подхвате. Кадушки с рыбой даже во сне кидаешь. После вахты в каюте лежишь, коньки откинувши, словно по тебе трактор проехал. А тут Люська кошечкой в ногах урчит: «Ты, – говорит, – матрос, от ответственности не уходи. Твою мачту мы мигом в зенит поставим. На это мы, бабы, учёные, – и начинает губы в дело пускать. А мне шевелиться невмоготу. – Ничего, ничего, – урчит Люська, – ты лежи только, я сама, сама!» Ну, известное дело: реи натянутся, мачта поскрипывает, и понесёшься ты на всех парусах по морю-океану, нагоняя волну за волной…

Рассказывая про Люську, Валёк сокрушённо разводит руками:

– Она же на два года старше моей матери была, а «это дело» у неё, ну, как мышиный глаз! Загадка природы – мокрая, а не преет, горячая – а не тлеет. Люська поварихой была на камбузе. Вся жизнь в компоте да на рыбфлоте. «У меня, Валюша, – это она меня так называла, – мужиков было, как в бочке кильки малосольной. А такого молоденького, как ты – никогда не было. Меня по малолетке тогда пожалели, всего пятерик сроку дали. Я колхозного бригадира, хахаля мамашиного, пока он от водки не оттаял, вилами навозными запорола. Придёт, бывало, когда маманя в поле, и давай меня на своих коленях нянчить, тискать. А мне – двенадцать всего! Конфетку достанет и – пососи – говорит, а я смотреть буду. Я, дурочка, и чмокаю губами, ему удовольствие делаю. Приучал помаленьку. А тогда пришёл пьяный, раздел меня догола. В доме жарко было. И ласково так со мной: «Ах, ты моя Красная Шапочка! Давай в Серого Волка поиграем! Ты, говорит, нагнись, вроде полы моешь, а я сзади на тебя нападать буду». Вот и наигрался, тварь! Всё какую-то вафельку обещал дать, если я матери ничего говорить не стану. А что говорить? Я нагишом, стыдно ведь, нырнула под одеяло, а он, как волкодав, кинулся тоже под одеяло. На ходу брюки скинул, помню, они у него на помочах были. Я от боли орать стала, а он ладонью придавил мне голову и – вошёл! Сморкнулся разика два и захрапел. А вилы в сенцах были, недалеко. Я их ему в живот и всадила под самый упор. Ничего! Малолетку судья пожалел, Всего пятерик отломили в спецколонии. Из лагеря не в деревню же ехать! Там с такой славой не уживаются… Вот и подалась я на восток от родимых мест, на волю вольную. Завербовалась. Пришкварилась, так и не отдерёшь. Качаюсь теперь по волнам, как чайка голосистая да бездомная. Мужиков у меня много было. А мальчик ты мой первый»…

Валёк в этом месте аж передёрнулся весь:

– Во бля! Я из-за неё чуть импотентом не стал. Как сказала слова эти: «мальчик ты мой первый», так у меня всё сразу и завяло, Опустилось. Никакие примочки и причмокивания не помогают. Я в панике – к ребятам. А те ржут, как лошади. «Изруби его на пятаки, – говорят, – Легче пера будешь! В рай попадёшь, не промахнёшься».

При первом расчёте, во Владивостоке, на берег сошёл. Город поганый, насморочный. Мзга висит день и ночь, как тюль у тебя на окнах. Сплошная мокреть. Как только там люди живут? Холмы да ямы кругом. Лето – духота тяжкая. На яйцах хоть ложки мой! Подвальная плесень кругом. Приткнуться некуда, один, как в попе дырочка. Я тебе не рассказывал; почему в бомжатнике очутился, нет? Значит, постеснялся по трезвости рассказать. Слушай, давай выпьем за бомжей нашей великой Родины, чтобы у них над головой всегда крыша была! Давай! Свободные люди свободного общества! Они же, как птицы Божьи! У них завтрашнего дня не существует, Нет такого понятия – «завтра». Всё своё у них всегда с собой. А с собой – только член один, да и тот немощный от хронического отравления суррогатами. Да, я тебе говорил, что от тоски и сырости может плесень вырасти? Во Владике, – порядочно захмелевший Валёк так стал называть Владивосток. – Во Владике есть такие места – ничего себе, вроде промежности, просак, одним словом! Всегда тепло, как в предбаннике. Город хоть и южный, а зимы свирепствуют – дай дороги! В снегах и вьюгах весь по самое горло. Одно спасение – теплотрасса!

Я с удивлением смотрел на школьного товарища. Врёт, как всегда! Какой бомж! Сидит, упакован до крыши. Золотом отсвечивает во весь оскал. Деньги не считает…

Я его за плечо попридержал. Говорю:

– Чего ты копну молотишь? Какой ты бомж! Глянь в зеркало! Сидишь, как профурсетка в золоте!

– Ну, знаешь, – обиделся Валёк, – за профурсетку можно и по сопатке схлопотать.

– Шутю, шутю! Рассказывай свои сказки дальше.

– А вот за это – точно в челюсть получишь! – сунул мне в лицо с тяжёлым, как свинчатка, золотым перстнем свой жилистый кулак дружбан. – Тебе бы такую сказку на ночь поиметь, подъюбочник бабский! Пока ты под мышкой у жены голову прятал, я мешками слёзы проливал… Ну, как у тебя с женой? – перебил разговор Валёк. – Вроде на фотке – ничего бабёнка! Она тебя любит?

– Не знаю, – буркнул я. – А бабёнкой её называть не смей! А то твои зубы придётся в скупку нести, понял?

– Ну, тоже – шутю-шутю! Ты слухай… Слухай, хрен безухай! – и мой друг понёс такую околесицу, что пришлось ему наливать ещё для полной кондиции и валить на диван.