Перевод с французского

Поразительно, но умнейший, проницательнейший, преданнейший граф Аракчеев, сумевший войти в особое доверие и к императору Павлу, и к сыну его Александру, был при царе Николае Павловиче раз и навсегда отставлен. А вот злостный интриган Витт, имевший репутацию проходимца и чуть ли не висельника, тем не менее сумел при Николае Павловиче быть в исключительном фаворе.

Как видно, государь никак не мог забыть, что, строго говорят, это именно Витт раскрыл заговор бунтовщиков. И всё-таки для меня загадка, как Иван Осипович, имевший столько врагов, смог завоевать расположение нового императора, столь не жаловавшего любимчиков своего либерала-брата.

За Виттом числились грандиозные казённые растраты (в том числе и из-за меня, грешной), и это было достаточно известно и в обществе, и на самом верху. И, тем не менее, уже в день коронования (августа 22 дня 1826 года) Витту были пожалованы алмазные знаки ордена святого Александра Невского. Это казнокраду-то?

Увы, но именно так и произошло. Витт оказался поистине непотопляемым.

Да, некогда я любила до самозабвения этого человека, но я тогда не знала всего, в том числе и того, насколько часто он изменял мне и обманывал, утверждая, что жена его Юзефа не даёт ему развода. Но продолжаю. И попробую оставить в стороне личные мои чувствования.

Дождь наград продолжал сыпаться на Витта. Декабря 25 дня 1827 года ему было объявлено особое Высочайшее благоволение и пожалована табакерка с портретом государя. И это за то, что Иван Осипович ещё одну дивизию (на сей раз кирасирскую) перевёл на военные поселения, чем только увеличил источник крутившихся у него в обороте денежных сумм.

А после высочайших смотров в мае 1828 года, Витту было объявлено очередное Монаршее благоволение за успешное устройство вверенных ему поселённых войск. За особенные же услуги и отличное усердие ему была пожалована в пользование – этому баснословному богачу! – мыза Бранденбург-Гибдорн в Курляндии, близ Митавы, на 13 лет без платежа аренды. Я многократно потом бывала на этой мызе – чудное местечко. Не понятно только, зачем тем, кто накрали, дают добровольно ещё?!

Когда в 1828 году начались военные действия с Турцией, Витт был назначен командующим всеми резервными войсками, и уже в апреле месяце того же года был произведён в генералы от кавалерии, хотя вверенные ему резервные войска так и не участвовали ни в одном деле. Знаю об этом со слов самого графа.

К концу того же 1828 года были объявлены Высочайшая особенная признательность и благоволение за успешное сформирование резервов, своевременное усиление действующей армии и отличное состояние вверенного ему войска и пожалованы на эполеты вензели Его Величества. Так, не приняв участие ни в едином бою, Витт продолжал схватывать награды. Тогда я гордилась этим, а теперь вот и нет: скорее наоборот.

Интересно, что буквально осыпаемый милостями Николая Павловича, Витт при этом не был доволен своим положением и всё время жаловался на врагов своих и их гнусные происки.

Кстати, более всего он схватил наград за польское восстание: за штурм Варшавы он получил орден Святого Георгия второй степени, а за общее участие в разгроме восстания и за деятельность в качестве военного губернатора Варшавы ему высочайше было пожаловано сто тысяч рублей.

Тогда я очень помогла в разоблачении многих заговорщиков, но меня в результате погнали, а Витт взлетел на недосягаемые высоты и при этом полагал ещё, что они им полностью заслужены.

Вот неблагодарный! Вот хитрющий самоуверенный грек, отпрыск этой омерзительной Софии Потоцкой, константинопольской девки, никогда не ведавшей ни стыда, ни совести!

Ноября 17 дня 1830 года толпа заговорщиков ворвалась в Бельведерский дворец – варшавскую резиденцию наместника царства польского, – , учинила там форменный погром, тяжело ранив несколько человек из приближённых и прислуги великого князя Константина Павловича. Сам великий князь успел скрыться. В тот же день восставшие захватили арсенал. Многие русские генералы и офицеры, находившиеся в Варшаве, были предательски убиты. Уже на следующий день весь город перешёл в руки повстанцев. А января 13 дня 1831 года сейм лишил императора Николая Павловича польской короны. К власти пришло национальное правительство во главе с князем Адамом Чарторыйским, давно мечтавшим править Польшей.

Только в последних числах 1831 года Варшава капитулировала. Витт за взятие её получил Андрея Первозванного; кроме того, он был назначен военным губернатором города и председателем высшего уголовного суда. Он выносил приговоры, а его люди (и я в их числе) ловили изменников. Однако очень многие из числа замешанных в мятеже каким-то образом успели покинуть пределы Царства польского.

Большинство беглецов осело в Дрездене. Там даже был образован особый польский комитет, готовивший засылку эмиссаров для организации партизанских действий на территории Царства польского. Государь Николай Павлович, чрез нового наместника Ивана Фёдоровича Паскевича-Эриванского, передал Витту, что с Дрезденом, как рассадником заразы, надо что-то решать, и срочно.

Витт, передав мне слова императора, тут же добавил: «Что ж, принцесса моя Каролина, выручай – придётся тебе попутешествовать в Дрезден. Тем более, что ведь дочка твоя там замуж собирается за князя Сапегу, не так ли?»

Я совершенно опешила от этих слов. В самом деле, дочь моя Констанция, которую я выкрала у бывшего мужа моего Иеронима Собаньского, живёт как раз в Дрездене и вскорости, и в самом деле, собирается замуж. Всё это так. Но ведь все поляки отличнейшиим образом знают, что я состою при графе Витте, сатрапе, вешателе. Председателе Верховного уголовного суда. Как быть с этим обстоятельством?

И я прямиком сказала Витту: «Милый, меня ведь повесят тут же, как только я появлюсь в Дрездене.?»

Витт сладчайше рассмеялся и ответил: «Менее всего, Каролина, желаю твоей смерти я. Слушай, я тут кое-что придумал. И об этом в целом свете истину будут знать только три человека – ты, я и Иван Фёдорович Паскевич, наместник. Ты разыграешь польскую патриотку, ангела-хранителя бунтовщиков. А то, что это игра, никто, кроме нас троих, не должен догадаться. И когда все поверят, что ты перешла на сторону поляков, тогда как раз и можно будет ехать в Дрезден».

Да, придумано было лихо. И я тут же, не откладывая, приступила к исполнению намеченного плана.

И уже очень скоро по Варшаве вдруг поползли упорнейшие слухи, что за спиною грозного, беспощадного Витта действует ангел-хранитель поляков – я, которая была с русскими, но в свете последних событий прокляла их, и теперь помогаю страждущему народу своему. Говорили, что кое-кому я даже помогла сбежать, и в карете Витта вывезла их. Говорили также, что я присутствую на допросах, посещаю казематы и способствую смягчению участи заключённых.

И Варшава поверила всем этим специально распространяемывм россказням. Явились и те, кто клятвенно подтвердил, что им удалось избежать каторги благодаря чудодейственному вмешательству Каролины Собаньской, после многолетнего сотрудничества с царским агентом Виттом «примкнувшей» вдруг к польским патриотам.

Эти нежданно радостные вести, необыкновенно умело подготовленные Виттом, быстро достигли Дрездена. Теперь, и правда, мне можно было ехать, не боясь расправы.

А вот что произошло на самом деле.

Витт освободил двух заключённых, а я затем помогла им покинуть пределы Царства Польского. Это известие в сильно приукрашенном виде и было затем перенесено в польскую эмигрантскую среду Дрездена. И не было никакой случайности, что новость скорехонько перекочевала из Варшавы в Дрезден: постарались люди Витта.

Что касается тех двух заключённых, то Витт их самолично допросил, и не один раз, узнал всё, что только можно было узнать, и уже потом освободил. Я их перевезла и спрятала в укромном местечке, где через несколько месяцев, уже после моего возвращения из Дрездена, их преспокойненько арестовали, судили, заковали в кандалы и сослали в Сибирь.

В Дрездене слух о спасённых участниках восстания был воспринят с радостию, которая с трудом поддаётся описанию. Тщательно подготовленный обман сработал даже в большей степени, чем мы могли предполагать.

Поляки говорили примерно так: «Когда ни у кого уже не было никаких надежд, над несчастными жертвами стал вдруг кружить ангел спасения и утешения, и ангел этот был Каролина Собаньская».

Когда я появилась в Дрездене, то меня там встретили буквально как национальную героиню. Молодой князь Сапега прямо заявил мне, что будет горд и счастлив называться моим родичем.

Я очень быстро оказалась в самой гуще эмигрантской жизни. Более того, на меня практически сразу обратил внимание своё Исидор Красиньский, бывший командир уланского гвардейского полка, а в описываемое время – глава польского комитета в Дрездене.

Это был видный бравый красивый мужчина, но честолюбивый просто до тупости. Он влюбился в меня без памяти, а главное, был со мною откровенен, и выложил множество сверхсекретных тайн. И я, не дожидаясь возвращения своего в Варшаву, отправила Витту несколько срочных сообщений, а он уже составил на их основе собственные отчёты, и послал их в столицу империи, нигде, впрочем, не указывая источник полученной им информации.

Полнейший и даже трагический провал партизанской экспедиции полковника Заливского, раскрытие подпольных обществ в Кракове и Галиции, захват тайных польских эмиссаров – всё это фактически было результатом ночных бесед моих с Исидором Красиньским.

Между тем по Петербургу поползли слухи, что я перекинулась на сторону поляков. Никто ведь, кроме Витта и варшавского наместника, не знал, чем и с какою целию на самом деле занимаюсь я в Дрездене. Возобновились с особою силою и интриги, направленные против Витта… Стали поговаривать, что он находится под каблуком у своей наложницы, польской патриотки.

Как потом выяснилось, грязные слухи эти дошли и до самого императора, чего поначалу Витт никак не предполагал – до одного случая.

Наместник Царства Польского Иван Фёдорович Паскевич предложил назначить Витта вице-председателем временного правительства в Царстве Польском, однако Николай Павлович вдруг ответил отказом, и в чрезвычайно резкой форме. А главной мотивировкой отказа была многолетняя связь Витта со мною. Более того, в своём письме к наместнику царь дал мне характеристику не просто ложную, а ещё и глубоко несправедливую.

Там были, в частности, такие слова: «полька, которая под личиной любезности и ловкости всякого уловит в свои сети, а Витта будет за нос водить в смысле видов своей родни».

Витт смеялся, показывая мне копию с сего письма, предоставленную ему наместником. Ивана Осиповича и в самом деле невозможно было за нос водить. Но в целом дело принимало далеко не шуточный оборот, а всё из-за того, что в своих донесениях граф не указывал, что основные сведения о дрезденском подполье доставлены мною.

Однако, помимо всего прочего, кто-то настроил царя против Витта, иначе Николай Павлович не поверил бы сразу в то, что я перекинулась на сторону польских бунтовщиков.

Наместник Паскевич относился ко мне и к Витту в высшей степени благожелательно, и он точно знал, чем именно была я занята в Дрездене. Соответственно, наместник попытался уверить государя, что я вполне предана российской короне, и что сообщаемые мною известия приносят пользу не только Витту, но и самому дому Романовых.

И это была истинная правда, но Николай Павлович, отличавшийся маниакальною подозрительностию, не внял варшавскому наместнику. И тут сыграло ещё свою роль то обстоятельство, что царь получил депешу с места события, которая окончательно повредила моей карьере.

Российский посланник в Дрездене, Шрёдер, отправил императору письмо, в коем с возмущением поведал, даже не догадываясь при этом о цели моего появления в Дрездене, что я обретаюсь постоянно в избранной среде польских бунтовщиков и там уже, как своя.

Император пришёл в бешенство и переслал депешу Шрёдера Паскевичу со своею высочайшею припискою: «Посылаю тебе оригиналом записку, мною полученную из Дрездена от нашего посланника, самого почтенного, надёжного и в особенности осторожного человека; ты увидишь, что моё мнение на счёт Собаньской подтверждается. Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабе, которая ищет одних своих польских выгод под личиной преданности и столь же верна Витту, как любовница, как России, быв ей подданная».

Наместник Паскевич не медля призвал к себе Витта и показал ему депешу Шрёдера с государевой припиской, и, не скрывая растерянности, молвил: «Граф, я отлично осведомлён, как всё обстоит на самом деле, но мне высочайше поручено открыть вам глаза на госпожу Собаньскую, а ей предписывается, по возвращению в Варшаву, незамедлительно отправится в своё имение на Подолии».

Высочайшая воля есть высочайшая воля. И Витт и я вынуждены были безоговорочно подчиниться. Он, конечно, мог ещё попробовать оправдать меня в глазах императора, но не сделал этого. Граф просто пожертвовал мною. Николай Павлович, узнав о нашем разрыве, продолжил покровительствовать Витту.

Конечно, мне было ужасно обидно, как и всякой жертве несправедливости. Я попыталась было сама оправдаться, и написала обширное объяснение графу Александру Христофоровичу Бенкендорфу. Он, как шеф корпуса жандармов, знал, что я не просто оказываю содействие Витту, но и совершенно официально приписана к составу сего корпуса. Однако государь уже сформировал своё мнение, слишком уж поспешно им принятое. И думаю, что Александр Христофорович и не попробовал переубеждать своего сиятельного патрона.

Привожу полный текст своего объяснения – для истории:

Господин Шрёдер жаловался в своих депешах наместнику, что ему не удалось проникнуть в то, что от него хотели здесь узнать. Я могла, может быть, преодолеть это затруднение, и я попыталась это сделать Предполагая, что я по своему положению и по своим связям выше подозрений, я думала, что могу действовать так, как я это понимала.

Я увидела, таким образом, поляков: я принимала даже некоторых из них, внушавших мне отвращение при моём характере. Мне всё же не удалось приблизить тех, общение с которыми производило на меня впечатление слюны бешеной собаки. Я никогда не сумела побороть этого отвращения, и, сознаюсь, пренебрегала может быть важными открытиями, дабы не подвергать себя встречам с существами, которые вызывали во мне омерзение.

Так как он был ограничен и честолюбив, я легко могла захватить его доверие. Я узнала заговоры, которые замышлялись, тайную связь, поддерживавшуюся с Россией. Словом, мир ужасов открылся мне, и я увидела, сколь связи, которые были пущены в ход, могли оказаться мрачными.

Смею просить его от вас, как от человека чести, человека справедливого, слишком религиозного, чтобы мне в нём отказать.

Да, граф Бенкендорф, увы, не пожелал принимать к сведению то, что я сообщила ему. А может, и попробовал раскрыть императору глаза на то, чем я в действительности занималась в Дрездене и Варшаве, но натолкнулся на истинно петербургский гранит: разумею известное всем феноменальное упрямство Николая Павловича.

Строгий, но не справедливый и не благодарный – к сожалению, вынуждена это констатировать – государь так и остался при своём мнении относительно меня.

Итак, Николая Павловича или не смогли, или не захотели, или просто не решились переубедить. И Витт, увы, не поведал Его Величеству обо всех сделанных нами открытиях касательно тайного польского движения; во всяком случае, не раскрыли степени моего действительного участия.

Утешает меня только одно: в том. что планам бунтовщиков не дано было осуществиться, есть изрядная толика и моей заслуги. Но вот Витту его неблагодарности ко мне я никак не могу простить.

Когда мы окончательно расставались, он со смехом сказал мне: «Каролина, любимая, обожаемая, ты совершенство, но у тебя есть один существенный недостаток – ты идеальный агент, а это не могло окончиться добром. Ежели бы не данное прискорбное обстоятельство, наше совместное счастие вполне было бы возможно».

Что мне оставалось делать? Я влепила графу Витту пощёчину, и ушла. Навсегда. Вскорости я соединилась брачными узами с его бывшим адъютантом Степаном Христофоровичем Чирковичем, давно и беззаветно в меня влюблённом.

Поразительно всё-таки. Ценою громадных внутренних усилий, самоотречения, столь трудно дававшейся мне актёрской игры, я положила всю себя на служение российской короне. И что же? Моя жертва не была принята и не была принята именно по легкомыслию и глупости. А ведь поляки всё не успокаивались и продолжали строить козни. Я ещё могла бы пригодиться. Обидно до слёз.

Со мною поступили не просто несправедливо, а ещё и глупо – причём, буквально во вред себе. А Витт, только для того, чтобы сохранить расположение к себе государя, отказался и от меня, и от моих услуг, хотя они вполне ещё пригодились бы и ему, и России. И Витт ведь всё это понимал, и всё же он оставил меня. Понимал, что будет хуже, но решил любою ценою сохранить расположение государя.

Что скрывать – от меня неизменно сходили с ума потрясающие мужчины (и более всего поэты, начиная от Пушкина и Мицкевича, и кончая нынешним мужем моим Жюлем Лакруа), но они, в основном, были бедны, как церковные мыши. Один лишь только граф Витт изо всех моих кавалеров был всегда при деньгах, и даже при очень больших деньгах. Жил он по-царски, не очень как будто сообразуясь с наличными средствами.

Но в отношениях своих с графом я и в самом деле, видимо, допустила определённый просчёт, неожиданный, но просчёт: слишком уж истово перевоплощалась, настолько истово, настолько безупречно, что император, маниакальный до тупости, поверил в мою игру и заподозрил меня в настоящей измене.

Но вот что поистине ужасно, что до сих пор доставляет мне неизгладимые мучения.

Витт бросил меня, хоть и знал отличнейшим образом, что измены никакой не было, что служение моё российской короне всегда было абсолютно безупречно. Бросил, ибо выше всего на свете ценил расположение государя.

Меня погубила неблагодарность моего избранника и моё природное актёрское дарование, плюс та совершенно потрясающая выучка, что прошла я в юности своей при замечательной тётушке моей Розалии Ржевусской. Иначе говоря, получилось так, что несомненные как будто достоинства принесли один лишь вред.

Признаюсь, что такой исход дела меня крайне изумил, а потом пришлось принять и смириться. Однако поделиться некоторыми соображениями по данному случаю всё же считаю, теперь, на склоне лет моих, нужным и даже необходимым.

Думаю, что ежели бы моим главным патроном был бы не Николай Павлович, а его старший брат, Александр Павлович, этого бы всего не произошло. Тот был поразительно умён, даже слишком, пожалуй, а главное, хитро-умён. И провести его было, кажется, было просто невозможно.

Но Господь, однако, судил иначе, отправив меня на служение к Николаю Павловичу, который был прямолинеен до невозможности, ограничен и ничего не понимал в каверзах, ни житейских, ни политических.

Будь он прирождённым интриганом, как его братец, судьба моя, не сомневаюсь, сложилась бы гораздо счастливее.

Сколько я знаю, Александр Павлович и ценил и жаловал интриганов, понимая, что ими-то, собственно, и делается история. Более того, он знал в интриганах толк и понимал, что по-настоящему верная, преданная служба монарху просто невозможна, ибо в сердцевине личности всегда находятся корыстные мотивы.

Именно поэтому Александра Павловича устраивали откровенные интриганы, имеющие способности или хотя бы наклонности, а не бездарности, «играющие» в верность и маскирующие свои личные интересы под личиной преданности.

Николай же Павлович был суров и недогадлив, и наивно искал беспрекословных исполнителей. Таковым, увы, до конца и остался. Теперь России за этот романтизм приходится расплачиваться.

Эх, повезло Витту, что он успел послужить при Александре Павловиче – более того, непосредственно под началом этой совершенно выдающейся личности, этого уникально умного монарха. Граф имел высочайшее счастье претворять личные указания сего государя.

Неужели бы меня сей император не оценил бы?! Не оценил бы того, что я сделала в Варшаве и Дрездене?! Конечно, оценил бы, и по заслугам. Да он вообще не допустил бы ни за что восстания поляков! Без всякого сомнения! Он так умел улещивать всегда этих самонадеянных гордецов, делая по-своему и одновременно ловко подыгрывая их тщеславию.

Но что есть, то есть. Николай Павлович был крайне недоволен теми благодеяниями, которые оказывал полякам его покойный брат Александр. Николай Павлович решил «исправить» положение и восстановить «справедливость», и он повёл себя так, что польский сейм лишил его титула царя польского. Следом вспыхнул бунт, в ходе которого поляки потеряли конституцию, дарованную им Александром Павловичем, но это не утихомирило повстанцев, а только ещё более возбудило, раззадорило их.

А когда я попыталась для Николая Павловича разведать замыслы польских бунтовщиков, то он вдруг решил, что я перешла на их сторону и продемонстрировал этим свою недальновидность, непрозорливость и одновременно какую-то болезненную, если не больную совершенно, подозрительность.

Грустно до боли! И обидно не только за себя, но и за российскую монархию.

мадам Каролина Розалия Урсула

Собаньская-Лакруа,

урождённая графиня Ржевусская.

Марта 24 дня 1883 года

г. Париж,

Улица д'Анжу, дом 22.