Глава 29. На берегу очень дивной реки

Мы вышли за многоэтажный город, а Ярмарка продолжала сопровождать нас лавками, лавочками, лавчонками, лавчушками, лавочечками, но мы туда уже не заходили, поскольку поняли: бесполезно. Там мы не найдём ничего, что искали – ни Томова СЖ, ни Мечты, ни интересов. Может быть, где-нибудь на другой Ярмарке… Поэтому всё внимание мы переключили на дорогу, которая вела к Госпиталю.

А дорога простиралась самая обычная: просёлочная, сильно просевшая, засыпанная просом и просечённая ударами острых копыт крупного и мелкого рогатого скота, а также осколками снарядов и орудий: по ней когда-то недавно проходила армия. Дорога оттачивала наше внимание, словно оселком, но не детёнышем осла и ослицы, а точильным камнем.

Обе обочины дороги покрывали чины, чинки и чинуши, которыми чинили, починяли уши. Или шины чина – с помощью которых чин достиг известного места.

За очередным поворотом, словно латинское яйцо бросая в рот, трепещуще открытый ему навстречу, зеркально блеснула излучина водной глади. Говоря другими словами, на пути показалась река. Не очень широкая, а так, речушка. Но впадала она в минувшее болото, или же вытекала из него, определить мы не сумели – уж очень много поворотов сделали, – а спрашивать не стали. Побоялись: а вдруг ответит?

Нам река не мешала: дорога шла вдоль берега, пересекать речку мы не собирались, а если и понадобилось бы нам вдруг для чего-нибудь её пересечь, то через неё в разных местах перебрасывались мосты, мостки, мостики и бродки, а кое-где под дно реки проложили и тоннели.

Мы остановились на высоком берегу на крутом. Вдали, под кручей, по реке тянули бредни, вымачивая для какой-нибудь редкой пакости – редкой в наши бренные дни.

От излучины доносились взрывы негодования – не очень, впрочем, мощные. Выражая через тротиловый эквивалент, сто-двести грамм. Очевидно, где-то глушили рыбу. Или местный эквивалент рыбы. Или эквивалент местной рыбы. Или рыбу местного эквивалента. Или рыбу эквивалента мест.

У кромки воды, на берегу, мы заметили нечто распростёртое – распространённое и стёртое, – не удивившее нас потому только, что превосходно вписывалось в речной пейзаж. нечто напоминало рыболовную сеть, и человек в чёрном, паукообразно растопырившись, ползал по ней, словно что-то выисккивая и попискивая – вероятно, от натуги. Рыбок, что ли, на уху собирал?

– Что это? – спросил я.

– Закон, – жёстко, но сурово ответил Гид.

– А тот чего? – уточнил я, указывая на ползуна.

– Выискивает дырки, лазейки в нём.

– Вот гад! – вырвалось у Тома.

– Зачем вы так? – с укоризной Гид посмотрел на него, и продолжил: – И заштопывает их.

– А-а… ну, тогда ладно… А как же пословица «закон – это высокий-превысокий столб. Перелезть через него нельзя, а обойти можно»? – решил выяснить Том.

– А также пословица «закон что дышло – куда повернёшь, туда и вышло», – додал я.

– Наверное, они о другом законе.

– Опять омонимы, – догадался Том. – Хотя ткни дышлом в небо – будет столб.

– Конечно. Законы бывают разные. Одно дело – законы природы, физические законы. Попробуйте отменить закон всемирного тяготения! Другое дело – законы юридические, судебные, так называемые законы всемирной тягомотины, которые, вообще говоря, можно изменять, как кому заблагорассудится. Что и делается постоянно и повсеместно. На самом деле, конечно, они не законы в строгом смысле слова – это правила, рекомендации, а вот поди ж ты! Просто кому-то очень хотелось, чтобы их называли законами, он и назвал их так, а остальные привыкли. Законы, дорогие мои, надо открывать, а не придумывать!

– Но тут-то имеются в виду именно судебные законы!

– Да, поэтому и возникают разночтения – как кто поймёт, так и трактует, толкует.

– Каждый понимает в меру своей испорченности, – сказал я гнусную банальность. Хотя мог бы и не говорить: все её знают.

– Исперченности, – сказал Том и продолжил: – испарченности, испарчённости…

– Испэрченности, – добавил и я, – в верхней палате.

– Спустимся к воде, – предложил Том, – искупаемся. Или хоть руки намочим. Соскучился я по речке…

Мы спустились, но когда увидели воду, всякое желание не то что купаться, но и опускать в неё хоть палец исчезло, как и не появлялось: в реке медленно-медленно текла мутная-мутная вода, и от неё тянуло не то дихлофосом, не то хлорофосом, не то хлороформом, но уж что не хлорофиллом – точно. А также линейно и объёмно.

На берегу дивной мутной реки, забросив удочки в неё и мимо, сидели странные рыболовы. Глазами они словно зачерпнули из реки, либо же зеркально отражали реку.

– А эти что делают? – поинтересовался Том. – Ловят рыбку в мутной воде?

– Ловят кайф! – ответил Гид. – Вы как-то спрашивали…

– И удачно? – продолжал допытываться Том.

Вместо ответа один из сидевших – видно, услышав вопрос (непонятно, какой: второй или первый?) – сунул руку в воду и вытащил полный кукан стукуканулых (стукнутых, надетых на кукан и снулых, уснувших) рыб. Некоторые, как мне показалось, почти полуразложились, и острые кости их хребтов прокалывали уже оплывшее или ещё оплывающее мягкое мясо. Мееня передёрнуло и я чуть не сблеевал, произнеся не то «бе-е», не то «ме-е», не то и то и другое вместе.

В такую реку не хотелось даже плюнуть, чего мы с Томом дружно не сделали, а принялись выбираться вверх по склону, идя по утоптанной тропинке. Или по упитанной тропинке? – она с удовольствием упитывала у себя усю уоду, которую на неё случайно выливали.

Почва рядом с тропинкой рыхлилась удивительной серой глиной. Не белой, не синей, не красной, а именно серой.

Приятный серый цвет. Удивительно: серый, а приятный.

Но наступать на неё не хотелось – из-за рыхлости, из-за свежести, из-за… ну, не знаю я! Не хотелось.

Мы дружно тропали по тропинке, а перед нами шёл незнакомый человек, сказать о котором что-то более определённое я не мог, так как видел его со спины. Но он нёс ведро, куда не заглянуть я не сумел – оно колыхалось почти перед глазами и, хочешь не хочешь, а заглядывать приходилось. Нет, жидкость в ведре не плескалась и не выплёскивалась. В нём вообще не было жидкости. Но зато…

В ведре лежали жареные враки. Красные, с потемневшими клешнями. Наверное, и бредни по реке не зря тянули – вон сколько наловил. Только где же жарил? Костра на берегу не видно. Да и опасно на берегу такой реки разжигать: того и гляди вспыхнет. Может, прихватил с собой из дома что-то горячее? Или даже жаркое. На чём можно поджарить враки? Тьфу! Да они же так и плавают! Это ведь из лексикона газетчиков: жареные факты, жареные фраки, то есть враки. Чем они отличаются? Сразу не разберёшься.

Выбравшись наверх, мы продолжили движение вдоль реки, а против или по течению – не важно, поскольку мы шли не по реке, а по берегу, поэтому скорость течения реки нам препятствием не служила.

На противоположной стороне к реке присоединялись под различными углами разноцветные каналы, канавы, каналки и канавки – наподобие действующей системы мелиорации. В бездействующей системе дно канавов выглядело бы много суше, а поверхность жидкости не поблёскивала бы. На сером фоне почвы каналы смотрелись очень живописно.

– О, Гид, – обратил его внимание Том, – что там такое?

– Потоки красноречия, белоречия, жёлторечия, черноречия, просторечия… ну и все остальные, им подобные.

– А они впадают в речку или вытекают из неё? – поинтересовался я, видя, что такие же разноцветные потоки, не смешиваясь, текут и в основном русле реки.

– Одни впадают, другие выпадают, – пояснил Гид.

– Выпадают из общего русла? – решил уяснить Том.

Гид кивнул и Том уяснил.

Половина рыбаков, стоя по колено в воде, нагоняла панику на берег, где уже валялись целые груды – нечто вроде спутанных сетей или загустевшей пены. Другая половина оттаскивала её подальше от воды и поднимала ближе к дороге.

– И куда вы её после денете? – спросил Том у косматого – со стоящей дыбом шевелюрой – и камсатого – с всклокоченной камсой в бороде – рыбака. Так тут и камса водится, в речке-то? Ну и река… Или не река? Или не камса?

– Нам плотють – мы ловим, – тонюсеньким голоском отвечал рыбак, – а куды её тады – не наши труды.

Том пожал плечами:

– Неужели неинтересно?

– Не-а, – ответил рыбак, хотя какой он рыбак после этого?

Том шёл и возмущался:

– Неужели ему всё равно?

– Может, и неровно, но… Ты помнишь притчу о трёх строителях храма, когда их спросили, что они делают?

– Помню. Только не о строителях храма, а о таскателях камней. Один ответил, что таскает камни, второй – что зарабатывает на жизнь, а третий – что строит храм…

– Во-во. Так вот, нам попался первый человек. Но меня больше интересует четвёртый.

– Какой четвёртый? – не понял Том.

– Если бы спросили четвёртого, мне кажется, он наверняка сказал бы: «пишу поэму», или «пишу философский трактат».

– Почему?

– Да потому, что, когда пишешь поэму или философский трактат, всё равно, чем заниматься: физический труд, нагружая руки, освобождает голову.

– Если она есть…

– Правильно.

– А может, этот рыбак тоже пишет трактак?

– Так и сказал бы.

– А может, он – пятый?

– Может быть. Но маловероятно. Судя по ответу, он пишет поэму. А может, постоянно говорит в рифму.

– Ну, тогда это его хоть как-то оправдывает. Но меня заинтересовал нулевой человек, – сказал Том.

– Зачем? Это же вообще дебил! Его спросишь, что он делает, а он скажет: не знаю. Или вообще не ответит.

– Не ответит минус первый.

– А минус второй что сделает?

Мы шли и разговаривали, пока не дошли до того места, где в речку, пересекая наш путь, впадал не очень широкий ручеёк, перепрыгнуть через который не сумели бы. Но прыгать мы и не собирались: тропинку продолжал импровизированный мостик – толстое бревно. И все желающие перебраться на тот берег должны были по нему переходить.

Бревно, видимо, тащили издалека. Лесов поблизости не наблюдалось. Торчал, правда, неподалёку старый пень, но намного меньшего диаметра.

– Это настоящее бревно, или… – спросил я Гида.

Тот подошёл поближе, и мы дружно обсмотрели бревно.

– Бревно, – вынес вердикт Гид, – настоящее.

– Откуда оно взялось? – недоуменно спросил Том. – Ни лесочка, ни кусточка…

– Привезли, – прожал Гид плечами.

– Отчего бы сразу не сделать мостик?

– Мостик делать нужно, а тут бросил – и готово.

– Как же его бросали-то?

– Очень просто, – вмешался я, – как древние ирландцы и шотландцы делали – тот же Кухулин, например. И до сих пор у них проходят соревнования по бросанию бревна. Так они и наводили переправы на подобных ручейках.

– Скользкое это дело, – пробурчал Том, разглядывая бревно.

Оно, действительно, выглядело очень скользким – его покрывали скользь и слизь. Мало того: во многих местах его кто-то специально усадил каверзами. Каверзами и каверзными вопросами. Однако другого пути не было, и мы потихоньку ступили на бревно.

Мы шли по брёвнышку, стараясь не поскользнуться на какой-нибудь каверзе, или не зацепиться за вопрос, тоже густо обляпанный, усеянный, покрытый каверзами. Каверзы зияли слизистыми кавернами, ощетиненными острыми зубами – словно короткие разинутые пасти оплывших, раздувшихся, но продолжающих оставаться голодными разноцветных пиявок.

– Осторожно! – предупредил Гид. – Не вляпайтесь в одну из них!

– В какую именно? – успел сострить Том, балансируя на бревне.

Позже, когда мы перешли ручей и в изнеможении, изнеженно расстелившемся под нами, растянулись на траве со сладким ощущением осуществлённого – смогли ведь! значит, сможем и ещё, – Том спросил:

– Что было бы, если…

– Лучше и не спрашивай, – вздохнул Гид. – Когда на неё наступаешь, она ловпается – ловит-лопается – и как будто бы исчезает. Но из каждой капли крови её холодной немедленно появляются многочисленные мелкие каверзочки – они, как язвочки, облепляют человека, и тогда…

– А защититься можно?

– Как-то да, но я не помню, – признался Гид. – Чем-то нужно воспользоваться, чтобы предотвратить соприкосновение с ними, но лучше обходить. Проще предупредить…

– Может, воспользоваться предупреждением? – попытался уточнить Том.

– Смотря какие каверзы, – начал вспоминать Гид. – Против некоторых годится ирония, даже слабый раствор подойдёт. Для других опасен здравый смысл… Но надо быть специалистом, конечно, – сдался он, – чтобы точно знать.

– Да, – согласился я, – в каждом деле прежде всего надо быть хорошим специалистом.

Мы посидели ещё немного и продолжили путь. А потом пошли по нему. Так идти оказалось намного легче, чем пробиваться сквозь заросли и буреломы заваленного леса. Хорошо, что на самом деле нам не приходилось пробиваться: берега реки лысились безлесно – безлесились.

Наверху над рекой простирались возделанные полянтации – совсем как у нас. Но что росло на здешних полянтациях?

Мы сошли с тропинки, заодно пропуская идущую навстречу бабусю, и подошли поближе к зарослям.

На длинных кустарных рядах – выполненных кустарным способом, наподобие чайных рядов кустарника, или хрустарника, очень уж они хрустели, – зрели надежды. Радужные, но пустые. И безвкусные – некоторые. Во всяком случае, те из них, которые мы попробовали.

Справа ряды хрустарника отделялись от дороги зарослями визжевики, в которой кто-то визжал.

Стоящий в хрустарнике человек – возможно, агромон, а может, приосто… приостановившийся случайный прохожий, срывал надежды, взвешивал попарно на руках, пытаясь определить, какая тяжелее, а затем клал в корзинку.

– Не хочется пустышек брать, – сознался он, когда мы остановили его вопросом, для чего он их взвешивает.

– Вы думаете, вес имеет значение? – сказал Гид.

– Всё имеет значение, а вес – особенно. Весь вес всегда имеет своё значение, – возразил прохожий.

– Если сев хороший – вес будет, – значительно сказал Том, тоном крупного специалиста.

– СЭВ-то хороший был, да толку чуть.

– Вот-вот, – произнесла проходящая бабуся, услышавшая часть нашего разговора и решившая внести в него посильный вклад, – толкують, толкуть, а всё без толку.

На соседних грядках зрела злость – большие чёрные острые колючие шары.

– Злость – это не злоба, – пояснил я Тому, – разные вещи.

– Я знаю, – ответил он и, вспомнив Стейнбека, спросил:

– А гроздья гнева тоже здесть есь?

– Да, – подтвердил Гид, – похожи на виноградные, но гораздо крупнее. Раза в два.

– А я думаю, – повернулся Том ко мне, – почему мы не увидели злость сразу после недовольства, помнишь, в самом начале?

– Прекрасно помню, но – почему? Почему ты так думаешь?

– Сначала появляется недовольство, потом оно перерождается в злость, потом злость – в злобу, потом – в гнев…

– Нет-нет-нет! – решительно прервал Гид. – Всё абсолютно не так! Недовольству совсем необязательно во что-то переходить, превращаться, оно может погаснуть, рассосаться – в зависимости от вида недовольства. Точно так же и со злобой, злостью, гневом… даже с ненавистью. Никогда нельзя сказать определённо, что во что перейдёт: нужно очень хорошо знать предыдущие обстоятельства, а также ныне действующие и сопутствующие.

– И как вы разбираетесь во всех переходах, сравнениях, родственных связях! – восхитился Том.

– Работа такая, – скромно ответил Гид. – А если говорить о родственных связях, то вы сами знаете несколько таких.

– Например?

– Например, «опыт – сын ошибок трудных», «повторение – мать учения», «голод – не тётка»… Можно продолжить.

– Нет, не надо. Лучше скажите-ка, Гид, что за озёра виднеются там, невдалеке?