Глава 20. Враньё и сенсация
Над нами пролетел мимолётный взгляд, быстро взмахивая крыльями. Провожая его нынешним взглядом, я с удивлением отметил, что это – мой собственный взгляд, брошенный когда-то на гнусную ложь. Вот он куда залетел!
Глядя вслед взгляду, я остановился в задумчивости: в чём-то вроде лёгкого облачка тумана, сгустившегося у ног. Оно принялось меня засасывать, но развеялось, едва я услышал возглас:
– Мильон терзаний!
Я обернулся, ища глазами того, кто мог это произнести, но никого не идентифицировал с возгласом. «Интересно, покупает или продаёт? – подлумал я, хлопая глазами. – Однако же, объёмы…» Но ничего похожего на терзания поблизости я не заметил. Откуда же донёсся возглас? Глас с воза? Воз гласа… vox glass…
Поводя глазами, я уткнул их в человека, явственно занимающегося поисками: он сосредоточенно высматривал что-то у себя под ногами.
– Что вы ищете? – поинтересовался я.
– Да вот, аппетит пропал, – сказал человек.
– И нам сегодня не завезли в ресторан. Глобальные процессы происходят…
Я вопросительно посмотрел на Гида.
– Аппетит – разве понятие?
– Раньше я не стал бы утверждать столь категорчично, но в последнее время всё исказилось… Если оно сейчас не понятие, то скоро может им стать, – ответил Гид, и дружески посоветовал человеку:
– Обратись к гомеопату. Или съешь яблоко…
«Apple, – подумал я, – яблоко. Отсюда и аппетит. И у меня яблоки вызывают аппетит. Но почему древние латиняне ели их в конце трапезы? И поговорку придумали соответствующую: «ab ovo usque ad mala» – от яйца до яблока. Яблоки хорошо очищают зубы… Или они подразумевали другие яблоки, вроде конских, имея в виду конечный процесс? Конец – делу венец.
Гид почему-то сильно разволновался из-за вопиющего несоответствия Ярмарки и аппетита. Чтобы его успокоить, мы обратили его внимание на человека, который колол как будто бы орехи чем-то тяжёлым.
– Что он делает? – спросил Том.
– Разбивает трудности своим характером, – пояснил Гид.
– И куда потом? – спросил Том. – Я хотел бы узнать: куда девают как разбитые трудности, так и испорченный характер? Или он от них не портится, а закаляется? И ещё: что в орехах скорлупа, а что – ядро?
– Это, по-моему, несущественные вопросы, – перебил я, – так, разговор поддержать. Болтовня ради болтовни.
– Нет, вопрос принципиальный, – продолжал упорствовать Том, и подтверждением его упорства мы услышали эхом те же слова, исходящие от сидящего за столиком летнего кафе посетителя, получившего довольно экстравагантный заказ – консервную банку:
– Всё дело в принципе, – бормотал посетитель, орудуя консервным ножом и вскрывая банку. Но в банке ничего не оказалось.
– Ну и принципы, – вхдохнул он – не то вдохнул, не то вздохнул, не то выдохнул, – пустые.
– Разве это принципы? – удивился Том. А я подумал: посетит посетитель ель или не посетит? Или не ель, а пихту? Раз он так пихтит.
– Возможно, широковещательные, – пояснил Гид, – широкополосные, для общего употребления. Уже употребили. А чуть коснись – куда и деваются, сразу исчезают.
– Одноразовые, что ли?
– Да. Или одногазовые… Просто удивительно: широковещательные, но разовые. Как бумажные простыни.
Кафе, вероятно, входило в сеть ресторанов «Пища для ума». Через полуоткрытую дверь кухни желающие могли видеть, как на плите кипит работа, временами побулькивая. А в остальном кухня оставалась настоящей сказочной кухней, похожей на кухню из Королевства Кривых Зеркал: носились поварята, обмениваясь щелчками, пересыпая их из куля в рогожку, а потом снова в куль… Шеф-повар раздавал им затрещины, они спешили пристроить полученное в те блюда, куда положено – положено всё, кроме полученных затрещин.
Пища подавалась настолько здоровой – и по количеству, объёму порций, и по содержанию, сути, – что далеко не каждый мог с ней справиться. Время от времени за столиками вспыхивала настоящая борьба едоков с едой. Некоторых участников, потерпевших поражение, увозила «скорая помощь».
За ближайшим столиком, мимо которого мы проходили, ели, жевали, пытались проглотить, употребить в пищу нечто вроде спагетти – тонкие и длинные вермишелины, вертилящиеся на тарелке.
– (А это что?)
– Враньё, – пояснил Гид на наш немой вопрос. Мы-то промолчали, но уши наши поднялись знаком вопроса, и он уловил тонкое движение.
– Вот откуда взялось выражение «лапшу на уши вешать»! – восхитился я.
– Не совсем.
– Почему?
– Почему? – Гид покрутил головой и указал – но не ею, а рукой – на бегущего навстречу мальчишку. – А посмотрите вот.
Мальчишка бежал по улице, размахивая длинным пучком сухой лапши, зажатой в кулаке.
– Сенсация, сенсация! – кричал он.
– Значит, враньё – варёная сенсация? – спросил Том.
– Не совсем так. Видите: сенсация – плоская, а враньё – круглое, – осторожно пояснил Гид, думая, что мы вспомним о враньё, бывшем в трёх коробах у парня перед павильоном сильных чувств, и приготовился отвечать на вопрос об их непохожести. Но мы успели забыть о том вранье, оно нам встретилось вроде как внове, и Гид облегчённо вздохнул. – Варёная сенсация получается, если варить в чистой воде. Но в жизни такое редко встречается: то вода берётся грязной, то сама сенсация, а если и то и другое, то…
– Привет, Гид! – услышали мы сбоку и дружно повернулись.
Так мы случайно встретили старого знакомого Гида. Во всяком случае, их встреча выглядела встречей старых знакомых.
После обмена приветами – горячими и дымящимися: их то и дело, обжигаясь, роняли, – они перешли на обмен новостями:
– Недавно видел одну жуткую шутку… штуку. Точно не разглядел, но, по-моему, невероятная ересь…
– Ты что?! Это же уник! Архаика! – чуть не заорал Гид. Я его таким никогда не видел, и не предполагал, что он может так выглядеть – словно из собачьей будки. – Какой век? – уже спокойнее спросил он.
– Ты собираешь?.. – спросил я.
– Я… я сейчас… Вы побродите немного, а я сбегаю, – обратился он к нам, оборачиваясь, чтобы уйти.
Они удалились, а мы с Томом остались сами. Смотреть мы умели, равно и выбирать объекты для осмотра. Возможность обдумывать рассматриваемое у нас никому не отнять. Но думать не хотелось: хотелось отдохнуть от своих мыслей и послушать чужие, пускай изречённые, а потому с сомнительной истинностью. Особенно, когда их изрукают на скорую руку.
Но нельзя не слушать, не закрывая ушей: проходя сквозь толпу, если не разговариваешь сам, поневоле выслушиваешь чужие высказывания. И сейчас до нас доносились если не сами разговоры, то, по крайней мере, обрывки их:
– Его и в помине не было! – услышали мы голос. И другой, возражающий:
– Нет, был! Я сам видел, как он оттуда вылезал!
И, когда мы уже проходили, услышали прилетевшее вдогонку: «Лёгок на помине!»
– Это что, нечто вроде антигравитатора? – спросил Том.
– Может быть, – ответил я, и мы снова замолчали. Слушая и проходя. Прислушиваясь и проходяясь. Прохлаждаясь.
– Какое это преступление? – услышали мы спор двух облокотившихся на прилавок. – Всего-навсего шалость. Маленькая невинная шалость.
– Шалость? – возражал другой. – Ваша шалость плохо пахнет. И неизвестно, во что она выльется. Маленькие, знаете ли, всегда имеют тенденцию к росту…
– Плохо пахнет? Примените дезодорант.
– Лучше дезодурант – против дури.
Прилавки менялись перед нами словно в медленно проворачивающемся калейдоскопе, который всегда забавно рассматривать. Но ещё забавнее – представить, что мы стоим на месте, а Ярмарка медленно поворачивается, открывая новые и новые картины.
– А вы знаете, что это наш последний шанс! – ужаснулся один из разговорщиков.
– Не последний! – ухмыльнулся второй (а может, первый – мы не видели, кто начал разговор). – У меня ещё есть! – и он достал из-за пазухи горсть чего-то. – Вот они!
– Отлично! Надо использовать их! Немедленно!
И оба быстро умчались.
Не только мы проходили мимо говорящих – и говорящие проходили мимо нас:
– … ничего – придёт и твой черёд!
– Да, как же, придёт он! Принести надо.
– Ты думаешь, за… – и голоса удалились, следуя за хозяевами.
Нам навстречу – а потому очень быстро – шли двое:
– …Послал ему парочку проклятий в голубом конверте. А они проели бумагу и выпали – до того едкими оказались… – вот и всё, что мы успели услышать: момент встречи прошёл.
Но за ними следовала новая пара разговаривающих, один из которых жаловался другому:
– Моя розовая мечта сгорела голубым пламенем…
За прилавками продолжали торговаться:
– Так что, откровенность за откровенность?
– Баш на баш, значит? Э-э, нет, так не пойдёт. Вы посмотрите, какая она у меня!
– А у меня?
– Это же… это же шарлатанство!
– Что вы! Всего-навсего неболшой обман.
– А почему не небольшой?
– Он гораздо жёстче, не такой мягкий, чем вы сказали.
– А он не вырастет?
– Возможно.
– И что будет?
– не знаю. Давайте поразмышляем: бо-ольшой об-ман. Бо-оман, бооман, бо-омон, бо-омонд, бомон-д…
Кто-то, сгорбившись, продавал индивидуальность – снял с себя и наполовину держал в руке, а наполовину – наброшенной на плечи. Из-под неё виднелось что-то серое и малопривлекательное, скользкое на вид. Но на ощупь проверять не хотелось.
– Зачем вы её продаёте? – спросил Том, которому хотелось узнать как можно больше. А не спрашивая, как узнаешь?
– Нужда заставила, – угрюмо проговорил человек, сутулясь.
Мы посочувствовали, но чужая индивидуальность нас не устраивала: мы имели собственные.
Перед одним из магазинов толпилось ну очень уж много народу.
– В чём дело? – спросили мы. Оказалось, выбросили инкогнито. Из Петербурга. Многие просили хоть одним глазком взглянуть. Этим подбивали один глаз, а вторым разрешали посмотреть. Но много ли после такой операции увидишь?
Чуть в стороне от нас поднимали и опускали хай – большое брезентовое полотнище. То ли проветривали, то ли вытряхивали, то ли встряхивали что-то на нём. Или не что-то, а нечто – нечто конкретное, например.
Незнакомый человек, проходя мимо и улыбнувшись мило, подарил мне обаяние – просто так. Наверное, необходимость в нём отпала, и он решил от него избавиться: не любил обаяния без необходимости.
Для меня оно стало настоящим данайским даром: я ничего не мог поделать с его обаянием, в купленную корзинку оно не влезало. Попробовал сложить его хотя бы вдвое – не получилось. Хотел свернуть в трубочку – не вошло.
Пока я возился с обаянием, отойдя в сторону, к Тому подошёл маленький голупоглазый мальчик, тащивший за рукав большого, и проканючил, подражая хищной птице канюку:
– Дядя, скажи ему, чтобы он сделал мне одолжение.
– Из чего я его сделаю? Охоты нету. Да и не умею я… – отпирался большой, сосредоточенно наматывая сопли на палец и вытирая под носом подолом.
– А что ты с ним будешь делать? – спросил Том, польщённый тем, что его назвали дядей.
– С горки кататься.
– Да сделай ты ему, – обратился Том к мальчику постарше, – трудно, что ли?
– Ладно, пойдём, дружок, – отозвался тот, – поищем должок, растянем…
Мы снова свернули в торговые ряды: они вклинивались в обычную городскую улицу, но быстрее заканчивались. Как и обещал Гид, вторая Ярмарка существенно отличалась от первой, но представляла собой скорее локальный периферийный рынок, а не филиал центрального и даже не филиал филиала центрального. И всё же кое-что новенькое мы увидели и услышали.
– Берите примеры! Берите! Хорошие примеры! – надрывался торговец, стоя за прилавком.
– Так ли они хороши? – усомнился Том.
– Извольте посмотреть, сами убедитесь, – продавец указал на разложенные на прилавке примеры, – примерьте.
Том долго рассматривал предлагаемое. Особенно ему понравился пример для подражания, двойные контуры которого привлекали взгляд. Он долго вертел его в руках, разглядывая, потом спросил:
– Ну, и куда его?
– Вставляется в подражание, – пояснил продавец. – Вот этой стороной.
– А само подражание где? – не успокаивался Том.
– Купите где-нибудь. Вон в том магазине хотя бы, – указал рукой продавец.
– А-а, так это запасная часть! – догадался Том.
– Скорее, расходный материал, – пояснил торговец. – Пример входит в подражание, как магазин – в автомат.
– В магазине купить, а потом магазин – в автомат?
– Но это если вы магазин для автомата купите в оружейном магазине. А само подражание продаётся вон в том магазине, магазине подражаний.
– Ага! – понял Том и со вздохом вернул пример на прилавок.
Продавец не принял вздох в качестве платы, а лишь сувениром.
– Интересно, это те же самые примеры, что мы видели у грузчиков? – спросил Том, отходя от данного прилавка и переходя к следующему.
– Очевидно, – согласился я, следуя по его следам. – Откуда их ещё брать? Всё со склада.
– Характера?
– Не только. Возможно, и ума. А также действий, поступков – и чем ещё определяются примеры?
– Жизнью?
– Да, но подобное определение слишком общо, чтобы считаться определением, – сказал я и остановился. – А вот и что-то конкретное.
Старая бабка продавала красноцветные полураскисшие, полураскишащие – они почти переползали с места на место – ягодки. «Были цветочки, будут и ягодки», вспомнил я, а также почему-то не к месту: «любишь кататься – люби и саночки возить». Саночки странно сассоциировались, переплелись с санацией, но как именно – я понять не смог.
– Что у тебя, бабуся? – поинтересовался Том.
– Вот «клубничка», вот «малина», а вот и «развесистая клюква», – чуть ли не торжественно – во всяком случае, с достоинством, – ответила бабка. Лицо её, закутанное в серый носовой платок, отсвечивало уверенностью.
«Вот какая парфюмерия! – подумал я. – Надо же так намазаться!» Тут и достоинство, и уверенность, и маска из ягод. Маска-намазка. Во время намаза их делают.
– Такого добра нам не надо, – ответил Том и укорил её: – Постыдилась бы, старая – чем торгуешь.
Бабка помолчала, пошамкала губами, пошарила по карманам, но, не найдя ни одного достойного ответа, отвернулась, ничего не сказав. И продолжая одним глазом искоса наблюдать за товаром, чтобы не стибрили.
– Ишь, чем занимается! – возмущался Том.
– Значит, есть спрос.
– Кто его знает, от чего что зависит: и предложение может формировать спрос.
– Ты прямо экономист!
– Прямо – экономист, направо – мот, а налево – обормот.
– Почему обормот?
– А это обратное моту – ещё раз вывернуть, но в совершенно другой плоскости.
– А может, не в плоскости, а по линии?
– По глинии… Или по гнилии.
– А что у вас там? – указал я бабуле рукой немного дальше по прилавку, в стороне от ягод.
Старуха как бы немного засмущалась:
– То… куда обычно всех посылают…
– Хрен, что ли? – уточнил, удивившись, я.
– Точно, – подтвердила бабка.
Хрен был мощный, белый, узловатый. Упитанный.
«Да-а!.. – подумал я. – Сюда пошлют – не скоро вернёшься».
Захотелось пить. Ноль находился намного ниже той температуры, которая сейчас стояла на улице. Как она вообще могла стоять? Асфальт плавился. Мы устали от жары, пыли и прогулок.
Завернув в проулок торговых рядов, мы зашли напиться в одну из лавочек, и увидели продаваемые в ней ежовые рукавицы. Они висели под притолокой на верёвочке, и острые иголки торчали из них в разные стороны.
– Вот к тебе что надо было применить, в своё время! – указал я Тому. Тот рассеянно кивнул и обратился к продавцу, как бы с наивной хитростью:
– Нет ли у вас рукавиц иголками внутрь?
Продавец лукаво подмигнул:
– А как же! Бывают. И внутри и снаружи – и причём одновременно…
– И для чего это?
– Для памяти.
– Для памяти?
– Да.
– А что помнить-то?
– Себя.
– Странно. Я, например, при вгляде в них вспомнил некрасовское: «сорвалась цепь великая, сорвалась и ударила – одним концом по барину, другим – по мужику».
– Так всегда получается, когда нарушается равновесие, – спокойно подтвердил торговец, – закон природы. Его надо учитывать и в человеческих взаимоотношениях. Человек тоже часть природы.
– Кстати о природе, – заметил Том. – Воды у вас можно напиться?
– Сколько угодно, – ответил хозяин.
Воду пили нормальную, без колючек.
В лавке, как во многих мелких лавочках, старающихся охватить ассортиментом весь спектр товаров – мне вспомнились пояснения Гида, когда он говорил, почему ему нравятся мелкие лавочки: можно найти какую-то редкость, – продавалось панибратство.
Том поморщился:
– Есть в нём какое-то извращение. Если «пани», почему «братство»? Если в братстве кто-то кому-то приходится пани, такое отношение сильно отдаёт голубизной.
– Есть и другие цвета, – указал я на умеренность и аккуратность.
Они шли в одном наборе. Лежали рядом в полихлорвиниловом пакете, перевязанном перевитыми жёлтой и розовой ленточками.
Мы напились и вышли.
