Глава 15. Салат Цезарь
Возьмите столько-то тирании, добавьте самодержавия, разбавьте революцией, перемешайте всё в котле истории…
Борисов бежит по улице, разбрызгивает лужи, расталкивает прохожих, смотреть надо, мужчина, куда прёте, я те щас руку сломаю… забивается в пазик, ехать, как всегда, стоя, да ладно бы стоя, а то вприсядку…
– Передайте за проезд…
– Подайте сами, у меня рука болит, – тявкает дамочка на переднем сиденье. Что-то вскипает в груди Борисова, а может, ему эту дамочку…
…нет, не стоит.
Ждёт сдачи, не дожидается, а ведь двадцатку давал, где два рубля сдачи, а нема… Борисов думает, может, с водилой чего сделать… нет, не чтобы он мёртвый был, это слишком просто, а что-нибудь такое с ним сделать, чтобы всю жизнь в параличе валялся…
А ладно, не стоит…
Борисов вываливается из газельки, спешит к универу, опоздал, опоздал, безнадёжно опоздал, счас головорезы уже разбежались, а что они, ждать, что ли, Борисова этого будут… Вот они идут все навстречу, толпой, девки, атас, Боров идёт, на пару, живо…
Боров…
Борисов думает, а не устроить ли чего с этими девками… ну, чтобы инвалидами какими стали без рук, без ног, или там…
…не стоит.
– А-а, не успели, перехватил вас препод… – Борисов пытается острить, – и поделом… Ну давайте… мои юные друзья… итак, Наполеон отступил из разорённой Москвы… и тут-то, мои юные друзья, он совершил ещё одну непоправимую ошибку… какую? Кто скажет? Крикну, а в ответ тишина… Он начал отступление по Смоленской дороге, по той же самой, по которой пришёл в Москву. Все деревни вдоль дороги сожжены, мои юные друзья, негде пополнить запасы…
Юные друзья плевать хотели на Наполеона, и на Борисова заодно. И на всех. Парни на задней парте режутся в какую-то хрень на смартфонах, девчонки переписываются в сетях, хихичут, это что за куча тряпья лежит, а-а, это дрыхнет кто-то… Борисов вспоминает себя в его годы, тоже верно, в общаге чёрта с два кто выспаться даст, вот и спят люди где ни попадя…
Чего завозились…
А… ну да… Борисов смотрит на часы.
– Урок окончен, всем спасибо…
Кто-то буркает – всегда пожалуйста, студенты вываливаются из аудитории, Борисов переводит дух. Здесь можно остаться наедине со скифами и гуннами, с развилками истории, вот если бы Аттила повернул…
– Борис Борисович, ко мне зайдите, будьте добры.
Декан… Борисов спохватывается, а что, разве есть на свете ещё какой-то декан, откуда он здесь в стане гуннов, они же его счас съедят, зажарят на костре, и…
Борисов заходит в шатёр Аттилы, хоть бы руки развязали пленному. Вождь гуннов обгладывает молодого барашка, алая кровь течёт с губ.
– Ну что… Борис Борисович… вы очень хороший историк…
Борисов настораживается, если его называют хорошим историком, значит, будет что-то плохое. Например, голову отрубят, или на костёр кинут, им это раз плюнуть…
– Мы очень довольны, как вы работаете…
…не пытай уже, инквизитор, скажи…
– …но кафедра больше не нуждается в ваших услугах.
Атомная бомба рвёт Хиросиму.
Везувий жжёт Помпею.
Атлантида уходит на дно.
– С вашими способностями вы легко найдёте себе новое мес…
Вождь гуннов готовит топор, чтобы размозжить голову пленнику. Инквизитор подходит к еретику со словами утешения – за минуту до того, как полыхнёт костёр.
Борисов не знает, что говорить.
– И ты, Брут…
– И я, Брут, – декан вымученно улыбается…
– Что я им не так сделал?
Вопрос повисает в пустоте. Клеопатра не ответит. Конечно же, не ответит. Клеопатре некогда думать о таких мелочах, как какой-то там Борисов, эка невидаль, Борисов, Клеопатра видела, как гибнут империи, а тут какой-то препод, в одном и том же пиджаке со студенческой скамьи ходит…
– Да не бери в голову.
– А?
– Да не бери в голову… забей. Ты у нас вообще голова… это этот сынка своего поставить хочет…
– Кто?
– Декан.
– Аттила…
Клеопатра оторопело смотрит на Борисова. Да никакая она не Клеопатра, как её там, Людка или Любка, чего она на кафедре делает, ничего она не делает, чай пьёт… работа у неё такая, чай пить…
– Сынка?
– Ну… сынуля у него хрень какую-то там кончил, так папочка теперь голову ломает, куда сынка своего приткнуть…
– Вот как…
– Ну а ты чего думал, он…
Борисов думает. Мысленно разворачивает перед собой историю, от первых пирамид до последних ламповых приёмников, от неумело нарисованных мамонтов до чёрных квадратов, от отравленных кинжалов до информационных бомб.
Чуть шевелятся пальцы Борисова, перебирают, переплетают историю, он распутывает невидимые нити, пробует на зуб…
– …а ну-ка, что делал слон, когда пришёл на поле он?
Студенты молчат. Даже не слышат. Вот блин, по молодости Борисова из класса выгнали за то, что Хрюкину загадку загадал, а сейчас уже никто и ответа не знает…
– Травку жевал, – говорит Борисов.
Студенты кивают. Кто-то оживляется при слове травка. Совсем хорошо, скоро начнут воодушевлённо перешёптываться, как Наполеон травку курил… и умер на Святой Елене…
Чего все завозились… ну да, пора и завозиться, перемена уже…
– Борис Борисович, зайдите ко мне, пожалуйста.
Декан. Сегодня он не похож на Аттилу, он даже сам на себя не похож. И деканат сегодня не деканат, а гробница Тутанхамона, вот зайдёшь, вот вцепится в тебя мумия…
Вместо мумии в гробнице сидит девчонка, сидит на столе у декана, жрёт конфеты.
– А вы к кому? – спрашивает девчонка.
– К декану…
– А папы нет, щас придёт… а у меня вон чего есть… тут кнопку нажмёшь, она вот так летает…
– Да ты что? – Борисов выжимает из себя удивление.
Девчонка убегает, девчонки, они такие, на месте не стоят, всё бегают…
– Младшенькая его, – говорит Клеопатра, которая сидит в углу.
– А у него ещё дети есть? – спрашивает Борисов.
– Сын у него был… маленький ещё умер, из окна выпал… они с женой потом дочурку выдумали…
Борисов кивает. Значит, всё получилось, как хотел Борисов. Заходит Тутанхамон, ну что, Борис Борисович, решено с квартирой вашей, кошку на новоселье не надо?
Борисов испуганно оглядывается – на самой вершине мегаполиса не был никогда, всё-то здесь какое-то непривычное, вроде и дома те же, и улицы, а… не то.
Вершина.
Венец цивилизации.
Отсюда, с вершины, видно всё. Прошлое. Будущее. Если ночью в ясную погоду присмотреться, можно увидеть далеко-далеко-далеко там-там-там другие вершины, другие времена.
– Ну, как оно вам? – спрашивает Цезарь.
Он действительно Цезарь. Зовут его так. Цезарь. Цезарь Николаевич, завкафедрой, и всё такое.
– Отпад, – говорит Борисов, – хотел бы я так… каждое утро просыпаться… видеть прошлое и будущее. Сразу.
– Вы другие миры не забудьте, вот где красота… да погодите, я вам покажу… – Цезарь хлопочет у хроноскопа, хотя нет, это не хроноскоп, это другое что, – вот, глядите…
– Это… Это что?
– Не узнаёте? Эх вы… это же время, время! Где-то там… параллельное время!
– Быть того не может… закручено само на себя… кольцом…
– Именно так! Только это, чш, между нами, всё-таки официальной наукой не признано… – шепчет Цезарь.
Цезарь хлопочет у стола, разливает винишко, ну давайте, за нас с вами и за чёрт с ними, пьют, крепко винишко в голову ударяет, тут, главное, не забыть спросить…
– Давно работаете?
– Да… как со школьной скамьи в историки пойти хотел… мы же с пацанвой туда бегали, за ограждения… Да кто не бегал… меня полиция за шиворот, к отцу, я думал, он мне сейчас всыплет… а он так спокойно: а-а, сынка, историком будешь… Ну я так, чтобы батю не расстраивать в историю ударился… а там и втянулся как-то…
– Это вы когда за ограждения бегали?
– Да… лет тридцать назад дело было…
Борисов кивает. Пьёт. За нас с вами, за чёрт с ними, за всё такое.
– Это… а детских фото у вас не осталось? Посмотреть охота на того сорванца, который…
Борисов ждёт.
Если здесь, на склоне, вжаться в землю, то тебя как бы и нет, не увидят тебя, не подстрелят… может быть. А может быть…
Борисов ждёт.
Где-то там, там, в будущем, грохает взрыв. Один. Большой. Тяжёлый. После этого взрыва склон идёт почти вертикально вниз, цивилизация отброшена далеко-далеко, к первобытным стоянкам и обрывкам легенд, а вот раньше люди по небу летали, а-а-а, ври больше, ты ещё скажи, раньше люди на Луне жили… да жили же… Уймись, дед, отстал ты от жизни…
Борисов ждёт.
Появляется ватага ребятишек, подбирают гильзы, обломки чего-то неизведанного. А я чё нашёл, а я чё нашёл, а у меня чё есть, а у меня чё есть, а давай махнёмся не глядя…
Борисов целится.
Вроде этот…
Не перепутать бы…
Жмёт крючок.
Пацанёнок падает с простреленной головой, остальные разбегаются врассыпную, не боись, ребята, не трону…
Борисов заходит в универ – жутковато здесь как-то, ну да ничего, Борисов привыкнет, человек такая скотина, ко всему привыкает. Поднимается на кафедру, отсюда видно из окон и прошлое, и будущее, и там, в небе, то ли огрызок Луны, то ли время, замкнутое в кольцо…
– Ну что, друзья мои, сегодня поговорим про гуннов… кто что знает?
– Аттила, – шепчет кто-то.
– Верно, Аттила… между прочим, по преданию меч Аттилы делает своего хозяина непобедимым в бою. Но этот меч жаждет крови ещё и ещё, и в конце концов перерубает своего владельца…
Вздох ужаса. Ага, сработало.
Студенты на последней парте пускают самолётики, ох, доиграются они у меня сегодня, учинили аэродром…
– Аттила убил своего брата Бледу, и…
Самолётик, пущенный нетвёрдой рукой, летит в голову Борисову, студенты зажимают руками смешки…
– Что упало, то пропало, – кивает Борисов, – да?
Студенты облегчённо хохочут.
– Аттила потребовал от Византии шесть тысяч литр… золота, а не водки, кто там про водку бормочет…
Чего все завозились… а, ну да… урок окончен, всем спасибо.
Кто-то шепчет: всегда пожалуйста. А это ещё что… на кафедру идёт парень, который пустил самолётик, ну-у, мил человек, это вообще верх наглости, вы как хотите, я вам самолётик не отдам…
– Это… – бормочет скороговоркой, – Борис Борисович, простите, пожалуйста.
– Смотреть надо… и вообще шли бы в коридор играться.
– Простите, пожалуйста, я не хотел, это Лёха всё со своими самолётиками…
Борисов хочет добавить известную присказку про прыжки с девятого этажа, не добавляет.
– Простите… не… не убивайте, пожалуйста.
Борисов фыркает.
– Чего ради мне тебя убивать?
– Ну, вы всех…
– Что всех?
– Убиваете…
– Ага, щас, как стемнеет, на улицу выхожу с гранатомётом, и пошё-о-о-ол…
– Нет, ну вы так… историю подкрутите, и…
Борисов сжимает зубы. Вот, блин… вот теперь я тебя, парень, точно… того…
Витёк не верит глазам.
Померещилось.
Нет, не померещилось, так оно и есть, вот он, Борисов, идёт к склону, за которым прошлое, ещё и воротник поднял, думает, так его никто не узнаёт…
И вот как ему объяснять прикажете, не виноват Витёк, не виноват, это Лёха всё, Лёха, с аэродромом своим, трансатлантический самолёт терпит крушение…
Витёк бежит за Борисовым, ну точно в прошлое пошёл…
– Борис Борисович… прошу вас…
– Ну что ещё?
– Не… не убивайте…
– Слушай, делать мне больше нечего, тебя убивать?
– Нет, ну вы же в прошлое пошли…
– И чего? Ты теперь везде следить будешь, куда я пошёл, да? В туалет тоже вместе ходить будем?
– Но вы… не за мной?
– Да вот знаешь, много чести за тобой в прошлое ходить…
Витёк переводит дух. Борисов уходит в прошлое, куда, зачем, зачем…
– Это… как тебя там… Сашок!
Витёк даже не говорит, что он не Сашок, да хоть Варфоломей… хотя нет, Варфоломей не надо, а то устроит Варфоломеевскую ночь…
Оборачивается…
– Это… ты туда в прошлое не ходи… загинешь на хрен.
– Знаю.
– Да не знаю, а серьёзно… не ходи…
– Я, Роберт Дуглас Роттервельд в здравом рассудке и памяти, завещаю…
…на закате своих дней Роттервельд передал своё имущество своим сыновьям…
(запись удалена)
– …а кто такой Борисов?
– Человечек один.
– Нет, я понимаю, что не собака… но… чего ради я должен переписать на него?
– Ну того ради… сыновей своих любите? Дочерей любите?
Роттервельд сжимает кулаки:
– Только попробуйте… – рвёт бумагу, – нет, нет, нет…
– Ну что расшумелись-то… пойдёмте… прошвырнёмся.
– Куда?
– Местечко одно…
– Запатентовать чего?
– Да не говорите… там золота, как дерьма…
– Дерьмо скоро запатентуем.
– Ещё не скоро. Нефть кончится, вот там дотумкают…
Борисов ведёт Роттервельда по городу, куда-то к океану, сейчас бы на пляж, погреться на закатном солнышке, как в медовый месяц, когда это было… Только не на пляж, куда-то не туда ведёт его Борисов, куда-то…
– Я туда не пойду.
– Куда туда?
– Туда – туда. Куда вы меня всё водите, потом кишки наизнанку, и мозги тоже.
– Да нет, не туда… штуку одну покажу… дьявольскую… если поймёте, что к чему, сами править миром будете.
Роттервельд готовится понять. Роттервельд зря, что ли, сколько реинкарнаций по Оксфордам учился, да быть того не может, чтобы не понял…
– Это… с теорией Эйнштейна как-то связано?
– Какой вы догадливый… слушайте, чего вы не мой сын, мой обалдуй по физике выше единицы с минусом получить не может…
– У вас есть сын?
– Будет.
Роттервельд не понимает. Как будет, если по физике уже единицы хватает… в утробе матери, что ли…
– Здесь.
Роттервельд отшатывается от обрыва. Ищет глазами, где кончается обрыв, там, внизу, ничего не видно. Ржавые ограждения, поставленные незнамо когда и кем, надписи на непонятных языках, и интернациональное – череп с костями.
– Бездна, – шепчет Роттервельд.
– Если долго смотреть в бездну, бездна начнёт смотреть в тебя…
– Ницше.
– Ну… о друг, вникай… что полночь говорит, внимай…
Роттервельд смотрит в бездну, которая смотрит в него. Где-то там, бесконечно далеко, темнеют какие-то линии, огни городов, только почему-то кажется, это уже не на земле… Нужно что-то понять, понять бы ещё – что понять, как-то это связано с Эйнштейном, эм-це-квадрат, с прогулками в никуда, не вверх, не вниз, не назад, не вперёд, не влево, не вправо, тогда тоже вот так же солоно во рту, как сейчас, и кровь, кровь из носа, сосуды слабые…
Бездна расступается, несётся навстречу, глотает отчаянный крик…
Борисов пинает Роттервельда, от души, как по футбольному мечу, сам шарахается от края, чтобы не упасть, так и кажется, бездна затянет…
Переводит дух.
Вытаскивает из кармашка завещание: я, Роберт Дуглас Роттервельд…
Бездна молчит.
Между строк…
5.3. Дорогие ребята, сегодня мы рассмотрим ещё один уникальный случай в топологии миров: соприкоснулись два времени, одно трёхмерное с множеством событий, другое – одномерное. Как вы уже знаете, дорогие ребята, события на кубическом времени доходят до грани и обрываются в небытие. Но в данном случае одно событие перескочило с кубического конечного времени на линейное бесконечное, продолжило своё существование.
Рассмотрим варианты адаптации события из одного времени к другому времени:
Вариант первый: событие не приживается из-за диссонанса и отмирает.
Вариант второй…
17
– Мистер президент…
Президент делает знак, чтобы ему не мешали. Снова смотрит в хитросплетение времён, миров, событий. Он видит, что время, его время, время его мира там, впереди, обрывается в ничто, в небытие. Грань куба заканчивается, и там, за гранью, уже ничего нет.
Мистер президент смотрит на ультиматум, который послал на ту сторону планеты.
Они не ответят. Не согласятся убрать ракеты. Война неизбежна, президент это чувствует.
Война, после которой ничего не будет. Никого и ничего.
На другой стороне земли лысый человечек всматривается в хитросплетение времён и событий. Он тоже видит: события обрываются на грани куба, события, за которыми уже никого и ничего не будет.
Но человечек видит и другое. Здесь. Совсем близко. Совсем рядом. Он видит время – не трёхмерное, как в его мире, а одномерное, оно проходит через его мир и движется дальше…
У этого времени будет – дальше.
Лысый человечек знает, что делать. Он переводит события своего кубического мира на линейное время другого мира.
Снимает телефонную трубку.
– Соедините меня с президентом Соединённых…
XVII
Я ищу тебя в толпе.
Я ещё не знаю, что ты есть. Я ещё не знаю точно, что я ищу. Но я ищу тебя.
Я выхожу из дома, я перебираю в памяти, сигареты кончились, масло кончилось, что я ещё хотел… что… не помню. Неважно.
Я вышел искать тебя.
Я знаю это.
Я вышел искать тебя.
Я сворачиваю на площадь, я вижу тебя, идущую навстречу, Ёкает сердце, что-то как будто переворачивается внутри – это ты. Ручка у твоей сумки обрывается, и…
И…
И всё.
Дальше в нашем времени ничего нет.
Но есть и другое время.
Время, которое нравится мне гораздо больше.
Я выхожу из дома, перебираю в памяти: сигарет нет, масла нет, я сворачиваю на площадь, вижу тебя, я ещё не знаю, что ты – это ты. Ты роняешь сумку, рассыпаются по площади не то апельсины, не то яблоки, я бросаюсь помогать тебе. Смеёмся. А то давайте я донесу… Да как вы такие сумки таскаете, неужели не помогает никто…
Ты тоже говоришь что-то, про попугая, про – да зачем это вы в костюм упаковались; мы пьём вино, за нас с вами и за чёрт с ними, я обнимаю тебя, ты говоришь: ну что ты, нельзя после первой встречи…
Тётенька в загсе хлопает крыльями, ох, молодёжь, денька два подождать не могут, всё-то им скорей-скорей…
А дальше…
А дальше ничего нет. Время обрывается. Ты не просишь повесить шторочки. Ты не кричишь: ты меня не любишь, я тебя ненавижу; ты не хлопаешь дверями.
Я не звоню тебе через два месяца, не слышу незнакомый голос, а вам Ирочку, а Ирочка…
