– Ты не хипешись! Да, не хипешись ты, а слухай меня! – Матрена настойчиво подхватила Кирюшу под руку, ласково заглядывая ему в глаза, когда тот, почувствовав всем нутром неладное, вышиб дверь в ту келейку под лестницей, где молилась своему ангелу-хранителю Дина.

Кровать её была по-прежнему пуста, и не одна складочка не говорила о том, что здесь кто-нибудь сегодняшнюю ночь спал.

По припухшему и уже тронутому старческой ржавчиной лицу оборотистой ведьмы было видно, что Федула хорошо отоварил всю компанию вчерашним вечером. Не даром же, обычно устойчивый к выпивке Николай Яблочкин, и тот послал его в исток всех истоков, когда Кирилл, уходя на работу, попытался растолкать приятеля, по-лошадиному всхрапывавшего на измятой постели.

Похмельный синдром, это известно каждому, кто хорошо пил, настолько обнажает сознание и обостряет его, что зыбкое будущее, тревожное и безрадостное, гнетущей тоской перехватывает сердце и ты уже сам себе экстрасенс и предсказатель.

Вот и Кирилл, как только открыл глаза, выныривая из омутовой глуби, интуитивно понял, что берег, на котором он вчера ещё стоял, рухнул подмытый водой, твердь под ногами исчезла, заставив замирать его, ещё не окрепшее ребячье сердце, в тревожном ожидании чего-то страшного и неотвратимого.

«Что-то случилось! Что-то должно случиться?» – лихорадочно думал Кирилл, в один миг, перемахнув ступени лестницы.

На стук в каморку к Дине никто не ответил, и он с размаху вышиб обшитую лёгкой фанерой дверь.

Тут же на шум прибежала бабка Матрёна, вытирая на ходу губы:

– Не ищи потерянное! Что упало, то пропало! Девке теперь опора нужна, внимание. Питание хорошее… – почему-то заговорила она о питании, что поразило Кирюшу более всего.

– Какое питание? У нас, что – голодуха в стране что ли? Чего панику сеешь? Вот позвоню, куда следует, тебя за роспуск вредных слухов повяжут, будешь знать!

– Звони, звони позвонок хренов! Девки тебе больше не видать. Ты молоток ещё со сломанной ручкой, а Федула – кувалда, не чета тебе, босяку. Тебе только обойные гвоздочки забивать, а Федору – костыли стальные. Во как! Ты девке только смог пузцо намять, а Федуле выпрастывать грехи твои придётся. Беременная твоя Дина! – понизила она голос. – Аль, не знал, или притворяешься? Ты смотри, Федору не проговорись! Тайна! – прижала она палец к губам. – Твоего байстрюка воспитает за милую душу. Чей бы бычок не прыгал, а телёночек его будет. Усёк? Или твоя девка ничего не говорила? Как же, жаловалась мне, что вторую неделю сухая ходит. Абортироваться хотела, да я пожалела её, горемычную. Сама в таком положении не раз бывала, потому и живу теперь безродной. Милочка моя – говорю ей, – угробишь дитя и сама бесплодной останешься! Разве так можно, душу живую губить! Мне Федор… – тут сводница опасливо посмотрела на Кирилла, – Федула наш, и пристал с просьбами сосватать ему Дину. – Старая профура выжидательно посмотрела на удручённого такими известиями парня, и на всякий случай сделала шаг к двери. – Давно, говорит, я не неё глаз положил. Это Федула так говорит, – пожевала она губами, – я и подсказала девке твоей, как из положения выбраться. Федула дятел. У него от кувалды сотрясение в яйцах. А тут – вот он – дитё. Срока-то пока не вышли. Малые срока-то. Пару недель, каких, подумаешь! Святое дело дитё на свет выпустить. А то в абортариях измочалят всего. Тьфу, нехристи доктора эти! Да… Дай мне до зарплаты червонец! А шум не поднимай. Не хипешись! Тебе не надо жизнь свою портить. Ну какой ты отец? Служи пока Родине, а я тебя не забуду! – осклабилась в улыбке Матрёна. Дай червонец!

– На, старая блядь! – Кирилл отдал последнюю пятирублёвку и ошарашенный подался на работу. Как говориться – война войной, а кушать всегда хотца!

Матрена на справедливую свою характеристику нисколько не обиделась, весело гыкнула вслед прокуренным голосом и философски заметила:

– Сумей дать, и ты будешь блядь! И нечего завидовать!

Дина, Дина, Дина…

Ну, зачем он приник к этому имени? Мальчишка, научившийся только монтажничать на стройках, да высоко вскидывая голову, отмечать стаканом-другим получку и другие случаи своей пока ещё короткой, но такой расстёгнутой на все пуговицы биографии.

Дин-дин-дина! Зачем эти колокольчики звучали у него в ушах сладкой музыкой? Песней соловьиной! Зачем теперь визжащим звуком пилорамы имя это разрывает надвое ему сердце? Кто она? Курва-изменщица или просто обычная баба, решившая уладить свою, такую нескладную, такую молодую жизнь? Действительно, права всё-таки Матрёна: что – он для жизни и что – для него жизнь, которая только начала зацветать черёмуховым цветом, но ветер уже начинает осыпать легковесные лепестки под ноги случая.

Кирилл так задумался, так угрюмо подытоживал судьбу, что пропустил свою троллейбусную остановку, и теперь, спотыкаясь на шпалах, не попадая ногами в эти ритмические пропитанные креозотом строчки-лежаки, окольными путями пробирался к заводским корпусам комбината, где находилась монтажная площадка.

Бригада его встретила возбуждённым гулом. Вроде получка была давно, а веселья не убавилось.

– Кирюха, вот тебе башли, а вот сумка, – бригадир сунул ничего не понимающему Кириллу деньги и брезентовую сумку из-под инструмента, – бери на все – водку, а что останется – на закуску! Федула от своих барышей отстегнул. У него теперь медовый месяц начался. «Женюсь! – говорит. – И вот вам на кон!» Так, что работать попозже начнём, всё равно до смерти всё не переделаешь. Давай, гони по шпалам, по шпалам, по шпалам! – по-мальчишески приплясывая, пропел, в обычное время такой строгий, дядя Лёша-Спец, прозванный так за специальную премию, которой были отмечены его нестандартные действия при успешном монтаже химического реактора в жёстких, стеснённых условиях.

Вообще-то, дядя Лёша рабочую дисциплину блюл, но иногда и ему попадала «шлея по хвост», и тогда бригада провожала рабочий день по принципу: «Ты, работа, нас не бойся! Мы тебя не тронем!»

Вот сегодня как раз был, такой же случай. Если «бугор» на «взводе», то и бригада на «спусковом крючке», – всё, как в бою, только гильзы стеклянные…

Кирилл закрутил головой – кому бы передать и сумку, и деньги, но все глядели на него с одним выражением: давай, гони, сынок, чего ты!

Ему не оставалось ничего делать, как, повернувшись, снова – по шпалам, по шпалам, где шагом, а где рысью добираться до винного магазина за пределами промышленной зоны, где водка продавалась всегда в рабочее время, обходя все запреты партии и правительства.

В то время, это не теперь, вблизи школ и предприятий винно-водочные изделия не отпускались, ни при какой цене.

Особенно сердобольных и слишком податливых на быстрые деньги продавщиц ждала уголовная ответственность. До нынешних либеральных законов было ещё далеко, так далеко, что скажи кому-нибудь – обхохочутся.

По дороге ему встретился уже в боевом духе Яблон. Он шёл тем же путём, но в обратную сторону. Улыбчивое лицо друга говорило, что спиртное в магазине ещё не кончилось, – не обеденный перерыв, когда ящик водки расходится, быстрее, чем карты по рукам.

– Ты куда лыжи навострил? – остановился Николай.

– Туда! – кивнул в сторону магазина Кирилл. – Может, пойдёшь со мной? Бригада всё равно на простое. Пойдём!

– Не, – дурашливо мотнул головой Яблон, – возвращаться – дурная примета. Хорошее – потеряешь, а плохое – найдёшь. Топай один, а я тебя здесь на рельсах подожду!

Действительно, водки в магазине было – море, а вот на закуску, понятное дело, денег не хватило. «Если хорошо пить, то зачем же закусывать, – только водку портить. Пьянеть, долго ждать!» – балагурил в свои «звезданутые» часы доблестный дядя Лёша. Да и ребята скажут: «Ништяк, обойдёмся!» Ещё похвалят, что на «закусь» лишнюю бутылку не истратил. Хотя, когда она бывает лишней? Кирилл что-то не припомнит. Выпивалось всё и сразу.

Свидетель тому и автор, который в эти дни тоже монтажничал у дяди Лёши: плоское катал, а круглое – таскал. Что не поддавалось – ломиком!

Радикулит костоломный, паразит, всё помнит, память у него длинная.

Оттуда шли вместе: Кирилл по шпалам, а его друг скользил по гладкому рельсу, раскинув руки-крылья для балансировки, – голова не кружится, тошнота провалилась вместе с похмельным стаканом, лёгкость в членах невозможная. Летит парень!

А Кирилл, ломая шаги, спотыкается на шпалах. Попробовал, как Яблон полетать, да пару раз соскользнул, содрав в кровь об рельс лодыжку.

– Похмелись! Вон целая вязанка в торбе! Чего ты? – наставлял его на ум-разум друг. – Враз крылья отрастут! Легче пера будешь! Чего ты?

Но духота нагретого ползающими туда-сюда мотовозами воздуха, пары креозота, мышиная возня в животе – сделали Кирилла безразличным к радостям дармовой выпивки.

Он протянул сумку со спиртным Яблону:

– Держи! Я в бригаду не пойду!

– Да брось ты, Кирюха! За компанию жид удавился! Всё по муке будет, как на Егоровой мельнице! Бабы – суки! Меня вот тоже одна обманула, дать – дала, а замуж не пошла! – хохотнул Николай. – Дядя Лёша, когда бригада пьёт, прогульщиков не любит. За такие вещи он в конце месяца КТУ (совсем забытое – коэффициент трудового участия) снимает. По нулям пишет. Вот тебе и зарплата – голый вассер получается! Тариф! А то ещё морду набьёт при случае. Айда за мной! – Взяв из рук погрустневшего товарища торбу с громыхнувшими бутылками, он другой рукой подтолкнул Кирилла вперёд – Форвертс! Нах остен! Дезертиров к расстрелу!

Кирилл, в который раз дал слабину своему характеру.

«Не пей, братец Иванушка, козлёнком станешь!»

Но разве молодость всегда пожинает то «разумное, доброе, вечное», которое сеет народная мудрость?..

Подстёгнутый неведомой силой Кирилл всё убыстрял и убыстрял шаги, спотыкаясь на шпалах, не попадая в их ритм, соскальзывая с их мазутной, дурно пахнущей поверхности, но всё равно – вперёд и только вперёд!

Там – привычный дымный и хмельной гвалт, хлопанье по плечу, признание в мужской дружбе и признания повторяющихся от одной пьянки к другой, сомнительных, но не требующих никаких возражений, истин ставящих жизнь на зыбкую грань логических поступков.

Предательство его подруги уходило в те мужские непреложные истины, которые так красочно расписывают женскую «подлую» суть. Теперь или никогда! Теперь и потом! Даже на всё готовый Яблон, и тот стал приотставать.

– Куда ты спешишь, как голый на е…лю? – Его друг, истомлённый ранней опохмелкой, расстегнул куртку, ловя встречный освежающий ветерок.

– Туда! – мотнул головой Кирилл. – На весёлое дело идём! Помнишь, Макара Нагульного из «Поднятой целины», когда тот на кулаков с наганом рвался?

– Не, не помню! Я целину не поднимал! А вот юбки у девок… – Яблон, споткнувшись на шпале, матюгнулся, так и не докончив свою речь.

Дорога когда-нибудь да кончается.

И вот они уже в заметно оживившейся предстоящим действом бригаде закалённых в таких баталиях монтажников, пролетариата, забывшего на время своё предназначение – гегемона, авангарда и вообще передового класса страны.

Кому придёт в голову отложить выпивку на – потом? Это, как откладывать любовь на старость. Нет такого человека на русских великих просторах и не надо искать.

«Работа не член… правительства, постоит».

Разливали сразу по «всей».

Выпили.

А потом оказалось, что ещё есть.

А потом кто-то вспомнил, что завтра получка и надо бы её отметить непременно теперь. Зачем откладывать на завтра, что можно сделать сегодня. Скинулись по «маленькой». Послали гонца. Опять разлили по «всей». Снова оказалось, что есть ещё немного. Выпили по «капле»…

И-ех! Кабы знал, где упасть, соломки бы постелил…

Хмурое шумное, неестественно разговорчивое утро встретило Кирилла лежащим навзничь на кровати вытрезвителя.

Рядом, как встревоженные гуси гагакали – каждый своё, временные постояльцы этого сумрачного дома.

Захотел было подняться, да никак. Руки распяты предусмотрительно затянутыми в петли брезентовыми ремнями – когда ты лежишь нараспах, то никаких сил не хватит освободиться самостоятельно из этих постромков.

С недоумением, оглядывая окружающее пространство, он пришёл в неописуемый ужас – докатился! Вот она истина и правда. Не пей вина – не будет слёз! Быстрее, быстрее из этого позора туда, на волю! Хотелось содрать с себя собственную кожу, очиститься и выйти отсюда неопороченным и чистым.

Кирилл стал выкручивать руки из петель, но это ему никак не удавалось.

Милиция хитра на выдумки. Никаких наручников и кандалов нет, а ты уже лежишь в собственных соплях, как младенец.

Попробовал позвать кого-нибудь, но голос был такой слабый и беспомощно противный, что он тут же умолк, понимая – кому нужны твои страдания и душевные неурядицы?

Вытрезвитель хотя и назван медицинским, но в нём почему-то все – милиционеры.

Позвал ещё раз сержанта, старого служивого на поприще порядка, переведённого, наверное, по возрасту сюда, на эту, хоть и беспокойную, но довольно наваристую должность, но уже приободрившись – все-таки, слава Богу, жив.

Мужик подошёл, посмотрел в глаза и спросил:

– Первый раз что ли?

– Ага!

Сержант нехотя освободил из силков затёкшие руки парня и велел следовать за ним.

В служебной комнате, прямо над столом выпучил свой воловий глаз окуляр фотоаппарата. Один щелчок – и вот Кирилл уже в анналах тамбовских алкоголиков, сразу и насовсем.

Потом роспись в протоколе – и ты уже, как птица, на свободе.

– До встречи! – обнадёжил его старый служака, зная по опыту, что сюда путь никому не заказан.

Кирилл пропустил замечания сержанта и вышел на воздух. День ещё только начинался. Под ногами сухариком аппетитно хрупнул подмёрзший за ночь весенний ледок, вселяя в молодое сердце радость и надежду на будущее. Никаких пьянок! Что он, действительно, алкаш что ли какой? Вот пришлось невзначай выпить лишку, а теперь – всё! Завязки!

Но, как говориться – зарекалась девка до свадьбы бабой не стать…

В общагу идти не хотелось, да и незачем, и Кирилл отправился пешком на монтажную площадку. Его здоровый организм за время пути медленно, но верно освобождался от водочного перегара. И вот уже – и жизнь хороша, и жить хорошо, только надо где-нибудь перекусить.

В такую рань работала одна заводская столовая, и он направился туда.

Стакан томатного сока был бы теперь как раз. После обильной выпивки нет ничего лучше! Густой, в меру подсоленный, он зараз отбивает всякое желание опохмелки. Апробировано не раз и не два…

– Э, ты где толокся? Я тебя на своих плечах вчера из боя выносил. А ты всё рвался куда-то! Баб нехорошими словами обзывал! – Прямо в дверях встретил его откуда-то выпрыгнувший, как чёрт из табакерки, Яблон. – Вот она, заначка-то, пригодилась! – Николай из-под куртки показал поллитровку.

– Спрячь! Я не пью!

Яблон озабочено посмотрел на товарища:

– Я тоже не пью! Вот подлечимся и – будя!

– Да, не пью я совсем! Пора трезветь начинать! И ты бросай!

– И я брошу! – задумчиво посмотрев на поллитровку, вздохнул его друг. – Вот выпью сейчас – и брошу! Давай вместе – выпьем и бросим! А, давай! Зачем зря посуду за собой таскать?

– Нет, правда, давай бросим пьянствовать!

– По рукам! – Яблон протянул свою мозолистую пятерню.

Кирилл простодушно приобнял товарища по общим забавам:

– А я в вытрезвитель попал… – пожаловался.

– Ну, тогда с крещением тебя! – Николай сдвинул на край стола грязную посуду. – Садись!

Кирилл неуверенно присел рядом на стул, оглядываясь, – что бы взять на завтрак.

У Яблона в каждой руке неожиданно оказались по стакану томатного сока:

– Лучше «кровавого мерина» ничего нет! – он отпил половину стакана и кивком показал другу сделать тоже.

Нацедили каждый в свой стакан. Водка сверху, сок понизу.

– Давай напоследок!

– Давай!

Соединили то, что в горсти у каждого.

– Поехали!

Приехали. Кирилл принёс с раздачи две порции свиной поджарки – на себя и на друга. Самое то! И сразу забылись клятвы и обещания. Душа воспарила.

В бригаде их встретили хмуро.

– Чего развеселились? За вас пахать некому! Бугор придёт с планёрки, жопу надерёт!

– А у нас есть! Яблон принёс из бытовки ещё одну, неизвестно как забытую там поллитру.

– Ну, это другое дело!.. Надо бы бугру оставить, а то он зверем смотрит.

– Оставим! – сказал Яблон и достал из-под лежака ещё одну бутылку.

Оказывается, вчера он остался ночевать в бытовке и ему подвернулись неожиданные клиенты на ходовой материал – листовое железо. Отсюда и водка. Материал без учёта. Да и как учтёшь, когда изменения в проект вносятся прямо по ходу монтажа.

Бригадир, не обнаружив на площадке рабочих, ворвался с матерком в бытовку. Увидев в руках Николая Яблочкина бутылку, он рванул её к себе и с размаху грохнул о металлический косяк. В теплушке разлился густой запах спиртного.

– Не понял! – Николай, выпятив грудь, подступился к бригадиру.

Быстрый удар в челюсть свалил Яблона, знатока блатного фольклора на тот же лежак, на котором он сидел.

– Ну, так бы и сказал! – поклацав зубами, поднялся тот с лежака.

Бригадир в рабочем коллективе неприкосновенен. Всевластный диктатор.

– Иди, умойся, а то юшка вытечет! – показал дядя Лёша-Спец на разбитый нос своего первого помощника.

– Пойду… Умоюсь…

Николай всегда придерживался правды, несмотря на свой взрывчатый характер.

И теперь, признав свою вину, он спокойно направился к умывальнику.

С бригадиром у Яблона были особые, дружеские отношения, и тот доверял ему не только самостоятельно монтировать самые сложные узлы металлоконструкций и технологических линий, но и руководить в своё отсутствие бригадой.

Кто-то, не выдержав, подхихикнул над покладистой трусостью Яблона, но бригадир так глянул на весельчака, что тот прикусил свой язык, вместе с готовой сорваться тирадой о пользе мордобития.

– А ты, – сказал дядя Лёша Кириллу, – иди, отоспись, а то губами всех мух переловишь. Иди, иди, спи! Помни дядю Лёшу! В армии комсостав тебе жару в задницу подсыплет. Не заснёшь, даже если очень захочешь.

На самом деле, мужчина должен прощать, да и прощает женщине абсолютно всё, кроме физической измены.

Она, эта измена, если ты не извращенец, непереносима не только самолюбием, но и всей человеческой сущностью отделяющей тебя от животного. Так устроена жизнь.

Кирилл не то чтобы смирился с вызывающим поступком своей девушки, но так до конца не принял для себя, что Федула и Дина теперь объединены в одно целое, и ему там уже нет места.

Высокомерное сознание его не допускало, что этот мужик-кальсонщик, лох, как теперь говорят, который и летом носит под брюками стариковскую поддевку, вчерашний скотник, одним словом, лопух, и такая птичка певчая, как Дина, могут совмещаться в одном сосуде – это всё равно, если смешать свекольный самогон с шампанским.

Всем существом Кирилл чувствовал абсурдность такого соединения, такой общности. У него даже не возникало банального, для всех обманутых мужчин, вопроса: «Что она в нём нашла?» Потому что Кирюша Назаров, хотя и монтажник четвёртого разряда, а мужиком-то пока и не состоялся. Что он мог дать молодой женщине в свои 19 лет, когда кровь ещё пенится, как не устоявшаяся в себе хлебная брага? Прёт по-дурному изо всех сил, а уже похваляется хмельным духом.

Так он думал, заваливаясь на узкую, казённую, громкую, как бесхозная деревенская калитка, койку. Мужчина – это, прежде всего человек по-житейскому мыслящий. Нашедший в этой жизни смысл, как для себя, так и для продолжения своего рода, для продолжения, данной ему предками фамилии. Но для этого надо, чтобы осела первая пена молодости, успокоились напорные струи её и приобрели крепость настоящего напитка. Чтобы в сосуде, по имени жизнь не было тесно и хорошо дышалось.

А трагедия всякой женщины не в том, что она зависима от мужчины, а в том, что она в жизни зависима вообще. Зависима от возможности оказаться за чертой бедности, там, где кончается всякая женщина. Зависима от досужих суждений окружающих её людей. Зависима от возможности забеременеть в неподходящее время и в неподходящих условиях, что как раз и привело подругу Кирилла к такому странному выбору.

А за, пусть и глуповатым Федулой, Дине просматривалось спокойное, безмятежное существование её самой, попавшей в банальную, но от этого не менее грустную и драматичную историю, и ее ребенка.

Здесь даже очевидная умственная заторможенность новоявленного жениха играла для будущей семейной жизни огромную роль, как говорила её бывшая свекровь, добрейшая тётя Поля: «На дураках – мир держится!»

А Кирюша – мальчик… Короткий сон в соловьиную ночь. Таких – обычно не выбирают в мужья. Таких – оставляют себе на память. Был сон да прошёл он, а жить надо. Несокрушимая логика быта! И никто в этом не виноват. Что могла дать нормальной женщине мальчишеская судьба Кирилла? Как не раскинь, а будущему ребёнку грозила нищета и безотцовщина.

Какой из Кирилла, без жизненных тормозов парня, вкусившего неограниченную свободу маргинала, семейный человек, отец? У него ещё и молоко на губах не обсохло, девицы не выпили, ветер не высушил. Долго ещё будет молотить Кирюшу жизнь, пока отшелушится, отбрасывая всё ненужное, зёрнышко, ядро его, суть его. Ведь родился он для чего-то на белый свет, мать молоком кормила, вынянчивала. Не на сто путей, благословляя, крестил его православный батюшка, а на одну прямую дорогу, над которой, хоть малая, да звездочка светит, посверкивает…

Да не вышло так, не образовалась, не положилась вдоль, а всё поперёк да с поворотами бежит она, дорожка эта, а куда не ведомо, и спросить не у кого. У Коли Яблочкина, Яблона, если по-простому, по-барачному, не спросишь. А если и разговор об этом заведёшь, то снова до изнеможения за бутылкой сидеть придётся.

Если спросить у бригадира, то ребята, услышав, по трезвому – не поймут сразу, а по-пьяни – обхохочутся, а сам бригадир, не задумываясь, тоже за водкой пошлёт, сказав, что «без ста грамм», здесь не разберешься.

– Ничего, – сказал Яблон, поудобнее усаживаясь на табурет, – лоси всегда рога по весне сбрасывают. Смотри, вон она, весна-то под окном, как нищенка стоит, в грязи тонет! Самое время рога скидывать! Ну-ну! Шуток не понимаешь! Ты же не лось сохатый, а настоящий король-олень! Садись за стол, это дело прополоскать надо!

По случаю получки приятель Кирилла разложил на столе обильную закуску, окружив пакетами большую тёмно-зелёную длинношеею бутыль, запечатанную белой пластиковой пробкой.

Бутыль возле закусок была похожа на крупную в зелёном одеянии деревенскую бабу в базарном ряду. Таких баб обычно любили рисовать художники старой школы; с большим раздутым возле талии салопом, из которого тянется худая шея с небольшой в кулачок головкой в туго повязанном батистовом платочке.

Вермут дешёвого разлива был настолько привычен в рабочих общежитиях того времени, что он и за выпивку-то не считался, а так – морс плодово-ягодный!

После ночных кошмарных сновидений, где убивал и не мог никак убить жуткого паука с головой ненавистного Федулы, Кирюша и на утро, при свете дня, никак не мог победить в себе ощущение какой-то мерзости, в которую он погружался и погружался спеленатый липучей паутиной, куда он так неожиданно попал.

Память ещё хранила в себе сладкие моменты его быстротекущей жизни, но настоящее было горьким и печальным. Как это могло случиться, сделаться? Почему Дина так быстро, не объясняя причины, согласилась выйти замуж за этого ненавистного старика Федулу?

Каких он только ни делал предположений, как ни раскидывал в уме всякие доводы, ссылаясь на мужские разговоры о женском коварстве, до него никак не доходила суровая правда жизни – рыба ищет, где глубже, а человек…

Стакан вермута не сделал его лучше, но потянул на подвиги:

– Колюха, Яблон, пойдём со мной Федулу делать! – Кирилл дотянулся до наборной из тонких разноцветных пластин плексигласа круглой ручки коллективного, кованного из рессорной стали, ножа и стал яростно крутить им в воздухе, показывая, как он будет делать своего обидчика.

Хотя обидчиком Кирилла Назарова Федула как раз и не был, о чём ему резонно сказал друг:

– Не бери в голову, – Яблон подсунул Кириллу кусок колбасы, предварительно намазав его жгучей, как первая женская измена, горчицей, что как раз сочеталось с настроением сокрушенного обманом парня. – Не бери в голову, а бери в рот!

Горчица стальной шпагой пронзила все обонятельные рецепторы и, казалось, достала до самой глубины мозга.

– Ё-ё-ё!.. – только и мог выдавить из себя Кирилл, уронив тяжёлый и длинный, как мексиканское мачете, самодельный тесак.

– Во, а ты говоришь: «Федулу делать!». На-ка! – Яблон сунул в опустевшую руку попавшего в беду товарища опять до краёв наполненный стакан. – Ополоснись, легшее будет! Меня вот тоже одна через палку кинула, и – ничего! – Яблон, приседая, как в пляске, лихо шлёпнул себя ладонями по груди – вот он весь! – и снова упал на табурет.

Кирилл, отдышавшись, улыбнулся выходке друга, но стакан с вином отставил в сторону:

– Хорош! Больше не буду!

– И я больше не буду! Вот допью бутылку, и тоже хватит! А бабы, они все лярвы… – Яблон отчего-то посерел лицом, вздохнул, и допил за Кириллом его, с широким обручем по краю, стакан.

У каждого – свои печали.

Учился Коля Яблочкин в обычной городской школе, в которой постигали плоды просвещения вместе с благополучными детьми и сироты детского дома.

Детдом располагался на территории бывшего барского сада, правда, от «барского» здесь остался только заросший ряской и непроходимым кустарником краснотала старинный пруд с рукотворным островком, на котором стояла когда-то ротонда. Теперь на этом месте, как гнилые зубы сказочного дракона, торчали белёные на все века извёсткой каменные столбы, изъеденные временем и суровой русской непогодой.

На этом островке каждое лето целыми днями обитал, как Робинзон Крузо, прилежный к разным фантазиям воспитанник дома детской скорби, будущий товарищ Кирилла Назарова по кличке «Яблон».

Другие ребята, боясь всякой водяной нечестии, сюда не заглядывали, и Коля здесь чувствовал себя превосходно.

Соорудив в слежалой песчаной насыпи небольшую пещерку, добычливый парень перетаскал сюда всё, что могло пригодиться в одиночной жизни: помятая алюминиевая кружка для разных надобностей – вскипятить воду, сварить выпрошенное у сердобольной поварихи яйцо, или даже, при счастливом улове, сварганить из пары золотых карасиков ушицы.

Блаженствовал тогда Коля Яблочкин, покуривал самодельную трубочку, подпалив в ней толчёную листву согбенной от старости вербы, седой и узловатой во всех сочленениях. Пускал в небо голубоватый дымок и мечтал томительно и сладко о своей однокласснице, невозможной и далёкой, как вон тот коршун, который сушит и всё никак не может высушить обрызганные утренней росой свои широкие крылья.

Ходит коршун кругами и кругами вьются в мальчишеской голове мысли о счастливой встрече на необитаемом острове с этой девочкой. Как она попадёт туда – неважно. А важно то, что смелый Коля Яблочкин спасёт её от злых чернокожих людоедов. И на алых парусах доставит её в праздничный Зурбаган, где в бокалах играет пенистое вино и никогда не кончается песня. Песня Свободы и Воли.

Вот чего больше всего хотел в такие минуты сирота, подкидыш, заморыш, насельник детского приюта, где вечно раздражённые воспитатели, вся работа которых – унизить, наказать, сладострастно выщипывая по пёрышку, обескрылить детскую душу.

Может, где и есть приюты почище, детские дома получше, воспитатели поласковей, но детдом Коли Яблочкина был именно такой: суровый в своём несгибаемом упорстве перековать податливый, но хрупкий, юный человеческий материал в железо.

Самое большое желание Коли было поскорее вырасти и покинуть этот неуютный, казарменный быт, обменяв его на всё, что угодно: ремесленное училище, фабрику, завод, каменоломню, например, но уйти, убежать, забыть. И Коля убегал, но его постоянно ловила и водворяла обратно не менее жёсткая и жестокая милиция, твёрдую руку которой ему никогда не забыть.

Учился Коля без охоты, но двоек не получал, трезво считая, что дураком не проживёшь, а пятёрки его не приманивали – очень уж утомительно сидеть за уроками, поэтому особых проблем в школе он не испытывал, хотя школа своих проблем с ним по части дисциплины испытывала бессчетно.

Ах, Ирка, Ирка, что же ты сделала с парнем?! Засела в его сердце, как щепа в палец, – за что не ухватишься, всё её чувствуешь, занозу эту.

Коля Яблочкин всё придумывал и никак не мог придумать, как бы сказать ей, что она самая красивая и хорошая девочка на всём белом свете, и лучше её никогда не будет…

Скажет, обязательно скажет!

И-ри-на…

Но это совсем просто – так, в мыслях, а на деле – совсем наоборот. Не то чтобы с ней заговорить, а он и посмотреть-то на неё осторожничал, боясь, что она угадает его мысли и потом с подружками будет смеяться над ним.

И посмеялась, и пошутила так, что зарубка осталась на сердце Кольки Яблочкина на весь срок, отпущенный Богом.

Всё могло бы случиться совершенно по-другому, будь Колька немного поосмотрительней на обещания.

Пригласили его девочки, и Ира была вместе с ними, в классе ёлку наряжать, о подарках новогодних заговорили, какие кому и что подарят мальчики-одноклассники.

А Яблочкин так и заявил, что он подарит – и сам невзначай посмотрел на Иру – такой подарок, всем подаркам – подарок, которого ни у кого не будет. Падлой буду!

Вот последние слова зря он сказал! Совершенно зря и не к месту. Просто так говорили настоящие «пацаны», которые за слово на «перо» пойдут. Вот такие очковые «пацаны»!

Колька Яблочкин тоже будет нормальным «пацаном»…

Ну, и втемяшилось в голову детдомовцу осчастливить Ирку Забровскую таким подарком, после которого Ирка с ним будет дружить «по-хорошему».

А что может подарить детдомовец? Ручку-самописку, или ластик.

А Колька задумал грандиозное, от которого, если бы знали воспитатели, наверное, отговорили бы…

Колька в запальчивости решил взять кассу детдомовскую, в которую, всегда заглядывал перед загулами их директор, прозванный за малый рост и совсем не малый животик, «Колобком».

Это Колька по своему незнанию думал, что касса детдомовская, а это вовсе была не касса, а заначка Колобка, чтобы туда никто нос не совал. Об этой заначке, знали теперь только двое – Колобок и его воспитанник Николай Яблочкин, гордое прозвище «Яблон» он тогда ещё не приобрёл.

«Касса» Колобка находилась в его кабинете, прозванном Мышеловкой.

Там Коля Яблочкин, потакая своему любопытству, однажды, подсмотрел, как хмурый Колобок, от которого шёл запах пивного ларька, отодвинув широкую доску на подоконнике, вытащил оттуда несколько бумажек похожих на деньги и быстро положил в карман.

Теперь, похваляясь подарком самой красивой девочке в классе, Колька как раз и вспомнил про директорскую кассу. «Небось, возьму немного, Колобок и не заметит! Там таких бумажек в пачках, как кирпичей в кладке. Для него, классного уркагана, взять кассу, это как надвинуть кепчонку на лоб, как два пальца об асфальт! Проще не бывает! – толклась в головёнке Коли Яблочкина беспечная, но и опасная мысль. – Возьму! А, то нет!»

Сказано – сделано.

Присмотрел Коля Яблочкин в ювелирном магазине, что напротив школы, вещичку одну, вернее две вещички в одной бархатной коробочке. Блёсточки такие, махонькие, а стоят дорого.

Дорого – это для тех, у кого денег нет, а у Николая Яблочкина теперь денег будет, как у дурака махорки! Колька знает, где деньги лежат! Захочет Колька и купит вот эти штуковинки Ирке, чтобы в ушах светлячки горели – две жемчужки в золотых зубчатых венчиках. Такого никто в классе не подарит никому, даже Ирке Забровской. А Колька ей подарит и взамен ничего просить не будет! Вот он какой!

В детском доме, как и во всех казённых заведениях, ключи от кабинетов висят где? Правильно – на вахте, на широкой доске с номерками. А вахтёрша по ночам что делает? Ну, тут вопрос уж совершенно лишний – конечно, спит!

Поднялся Николай Яблочкин потихоньку с панцирной скрипучей сетки. Кровать железная, шатучая, взвизгивает при каждом неосторожном движении так, что даже скулы сводит.

– Ты куда? – спросил невзначай спросонку сосед.

– Туда! – поддёрнул Колька трусы сатиновые, показывая на туалет.

Но сосед уже забыл, что спрашивал. Сопит себе в две дырочки – спит.

Вот теперь – в самый раз! Вот теперь можно и на весёлое дело сходить!

Раздвинул щелочку в дверях пошире – на вахте никого! Ключи в тусклом свете одинокой ночной лампы холодком отсвечивают.

Бери Коля Яблочкин, не стесняйся!

Дверь в кабинет директора, Колобка этого, открылась бесшумно, лишь вздохнула удручённо. Мол, эх ты, Коля, на что идёшь?! Но Николай такого вздоха не слышал. Сердечко стучало в опасливом, но радостном восторге: сделал! Теперь только деньги взять…

К удивлению Николая Яблочкина, ученика пятого класса и воспитанника детского призора, доска на подоконнике податливо отодвинулась, как только он потянул её за край.

Чтобы Колобок не заметил кражи, Колька взял из всех пачек самую тоненькую и сунул себе под майку. На цыпочках, на цыпочках, потихоньку пятясь, прикрыл за собой дверь. Лишь глухо чавкнул сам-собой язычок в пробое – консоль замка «английского». И тишина… И тусклый свет ночника… И простудное покашливание в спальной комнате. Зима всё-таки! Дети!

Ещё подушка не остыла. Сунул под неё тонюсенькую книжечку в обёртке – и всё! Сделал дело – спи смело! Это потом тебя будут мучить страхи, а теперь спи, чего там! Завтра заветная коробочка будет у тебя в кармане. Хорошо-то как!

Спит Колька сном человека выполнившего правильно свою работу. Спит-посапывает. Будущее его волнует мало. Проживу как-нибудь! Тяги к деньгам и возбуждения от денег он пока ещё не чувствует. Вроде игра такая – опасная, но зато интересная какая!

Вот здесь надо бы остановиться. Подумать, куда игра эта удачливая может завести? В какую яму заманить? Да и обольстить так, что себя забудешь, что ты человек с именем Николай Яблочкин. Пусть тебя так назвали чужие люди. Пусть! Но ведь имя – твоё! Не кличка собачья, матерная, поганая!..

Но, сказано – сделано! Слово вылетело, да и живёт себе на свободе! Это воробей, чирикнул только, вспорхнул и – вот он в силках уже бьётся, а слово – нет, не поймаешь…

Перед самым новогодним вечером, потопав в подшитых валенках по снежку на другую сторону улицы, Николай Яблочкин, повертелся под неодобрительные взгляды продавщицы возле витрины, повертелся и попросил продать ему «вон ту» коробочку.

Продавщица сразу оживилась, видно наскучала одна в такой вечер, но, взглянув на детдомовца, потухла, и без особой надежды попросила оплатить покупку.

– Оплачу! А-то нет! – достал Колька тоненькую пачечку.

«А, пусть менты разбираются – откуда у этого беспризорника деньги! Мне зарплату за стукачество не платят!» – Махнула рукой продавщица, безо всяких вопросов передавая Кольке брюхатенькую коробочку.

К удивлению Кольки за коробочку пришлось отдать только два листка, а в книжечке осталось ещё восемь листиков, хватит, небось, и ещё на что-нибудь.

Вернулся Колька в свой детский дом. Коробочку поглубже спрятал в карман, решил подарить ее после ужина в школе новогодний бал.

Оделся Николай в праздничный костюмчик, волосы расчесал, воротничок рубашки на пиджак выпустил, как ходили тогда женихаться парни, и пошёл на свой первый бал.

Бал – это так просто назвали, наперёд, для солидности, чтобы знали, что есть и настоящая сказка в жизни. Только когда сказка эта сбудется, и для всех ли?..

Вот и Яблон, уж сколько лет живёт на свете, а сказки так и не дождался.

Вечер в школе богат огнями. Все лампочки зажглись, светло. Места потемнее никак не найти.

Ходит Колька кругами возле ёлки, Ирку Забровскую высматривает.

А она сзади подошла и глаза ему ладошками прикрыла. Ладошки мягкие, два душистых лепестка, а не ладони. Ослаб Колька, еле на ногах устоял. Оглянулся – и дыханье перехватило.

– …Нн-а! – протянул он голубенькую из бархата коробочку.

– Ой! – только и вскликнула Ирка, и убежала в самый дальний угол.

Заслонившись ото всех, раскрыла коробочку и, оглянувшись, быстро спрятала в кармашек своего белого в кружавчиках, фартука.

Потом тихонечко, чтобы никто не слышал, сказала затаённо смутившемуся Кольке: «Я тебе потом, летом, обязательно дам!» и отошла в сторону, чтобы не вызывать к себе внимание учителей: всё-таки Ира Забровская отличница, пример для всех, а Николай Яблочкин хулиган, каких изолировать надо в школах специальных, за проволокой…

Это только в песне поётся, что «утро красит нежным цветом…», а наяву для Кольки это было самое чёрное и печальное утро.

Утро, пришедшее так неожиданно и сгубившее на самом интересном месте судьбу ещё не подростка, но уже и не мальчика Николая Яблочкина, малолетнего преступника и вора, как охарактеризовала его заместитель директора по воспитательной части Ираида Семёновна Цибальчук, за свой длинный нос прозванная ребятами «Цаплей».

Вместо праздничного деда Мороза в детдом к утреннему завтраку пожаловал участковый «дядя милиционер», которым всегда пугали детей воспитатели, и увёл за собой Колю.

Куда его ведут? – Коля спрашивать не стал, знал куда и, хорохорясь, победно посматривал на испуганных своих товарищей.

В просторном кабинете следователя, куда привёл его участковый, Коля с удивлением увидел Ирку Забровскую с родителями и вчерашнюю продавщицу ювелирного магазина, где он покупал маленькую горбатенькую коробочку, выстланную бархатом, на котором так зазывно сияли две жемчуженки.

Ирка – вот стерва! (Коля даже от обиды зажмурился) – стала тут же указывать на него пальцем и зло кричать, что это он, Яблочкин Николай положил ей в кармашек фартучка эту коробочку, и она даже не знала, что в ней…

После чего Ирка заплакала, размазывая сопельки по щекам:

– Он вор! Вор он! Она никогда с ним не дружила и дружить не будет! Не знала, что он такой!

После чего Иру Забровскую с родителями отпустили, а Яблочкину велели остаться.

Колька запираться не стал: вот деньги, которые остались, а вон там, он показал на подоконник в кабинете, ещё много денег лежит!

Присутствующий при допросе милиционер, сразу бросился к окну, но следователь, вяло махнув рукой, остановил его и велел тоже выйти из кабинета.

Теперь Колька остался один на один со следователем, который заговорщицки приложив палец к губам, велел ему молчать о деньгах и о директоре детдома по кличке «Колобок» и никому не рассказывать.

На что Николай Яблочкин, дёрнув ногтем, передний зуб и сплюнув на пол, поклялся никому ни о чём не говорить и молчать, как рыба.

К вечеру Колобка увезла милицейская машина, сделав предварительный обыск.

Оказывается, что во вверенном ему детдоме обнаружилась большая недостача.

Когда вскрывали «заначку», понятые из воспитателей только качали головами и восхищённо цокали языком: вот, мол, как брать надо! А попался дурак на мелочах… У жены деньги бы целее были. Жене бы отдал, никакими клещами тогда бы милиция из неё не вытащила эти тысячи. Отсидел бы своё и жил, как у гулюшки!

Так думали понятые.

А в следственной голове кружились иные мысли, в результате которых Колобка повязали, и он получил свой законный срок.

А вот Колька, хоть и ходил героем, но в душе осталась гноиться рана от первого предательства.

С той самой поры Николай Яблочкин по теперешней кличке «Яблон» и стал презирать весь женский пол без разбора.

«Все они лярвы!» – обычно говорил он.

Загулял, закружился отчего-то Федула.

Раньше здоровый был, навроде колхозного быка, а здесь, как бледная немочь, кувалда из рук невзначай выпадет, загудит наковальня протяжно, горестно, как колокол на отпевании. И такая тоска в этом звуке, что кузнец по кличке Вакула, скинет рукавицы, громыхнёт матом на всё кузнечное отделение, обмахнёт себя крестом и к начальнику: «Убери, христом-богом прошу, от меня Федулу! А то я его, как-нибудь нечаянно в горн запихаю! От него смертью пахнет, хоть руки на себя накладывай! Убери, начальник!»

Начальнику – что? Ему план давай, выработку с опережением графика, а тут – мистика какая-то! Николай Васильевич Гоголь, да и только!

«Кого я тебе дам? – говорит начальник. – У меня каждый человек на своём месте. Хочешь, я тебя лучше остограммлю?»

У начальника участка всегда в шкафчике спирт стоял в трёхлитровой банке. Металл всегда дорог, а тогда был в цене неимоверной. За наличку – в тюрьму угодить можно, а спирт – это бартер, это навроде натурального обмена. За спирт не сажают! Нальёт ему начальник напёрсточек, Вакула маковое зёрнышко бросит в рот и снова к наковальне. «Иди, Вакула, иди! – скажет начальник. – Работай!»

В бригаде все удивляются, что случилось с молотобойцем? Недавно кувалда в руках играла, пела, а теперь вроде, как плачет, рыданиями исходит. Ну, дела!

Пьёт Федула день, пьёт два, неделю пьёт, не просыхает.

В кузнице теперь Кирилл Назаров за молотобойца. Парень крепкий, к труду прилежный выручай! Вот и поставил его начальник на договорных условиях к наковальне.

«Всё равно, – говорит, – тебе в армию идти, давай, подработай свои отступные для старослужащих, чтобы они тебя не донимали, там теперь «дедовщина», говорят. А я тебе здесь хорошо заплачу. Аккордным нарядом работу проведу. С деньгами, как с боевыми друзьями будешь, никто не обидит! Может тебя остограммить, а?» – И к шкафчику тянется.

Кирилл подумал, подумал: «Нет, – говорит, – лучше пиши наряд, а я маленько молотом помахаю, жирок сгоню, чтобы рука крепче оружие держала».

Теперь в кузнице, как в церкви, пасхальный благовест стоит. Вакула только покрякивает, постукивая молотком по наковальне, ладит высокую музыку, вроде дирижера.

– Вот так-так! – приговаривает. – Вот и куй, не кукуй, чтоб стоял покрепче х..!

Песня, а не работа!

От молота вся похмельная дурь из головы скворцом вылетает. Ночью сон, как у младенца. Упал на кровать – и «в дамках»!

На водку времени нет, да и тяга к ней, как гнилой канат, оборвалась. Теперь вроде как на бугорке стоишь, весенним ветерком овеваемый…

Но мысль о предательстве Дины всё равно, как ржавым гвоздём по стеклу, по сердцу царапает. Мочи нет побороть в себе ревность проклятую, щелочь, разъедающую нутро.

Хочет в работе забыться да не выходит.

– Слушай, – говорит Яблон, – я тебя везде ищу, а ты в кузнице ошиваешься! Федула совсем бешеным стал. Давеча прибежал в бригаду, запыхался весь. В руках молоток держит. Тебя почему-то спрашивал. Интересовался. Ты поосторожнее будь. Горячка белая, наверное… Он – лось здоровый, убьёт, смотри!

Кирилл дружеский совет мимо уха пропустил. Мало ли кто чего наговорит! Спокойно куёт железо до пластилиновой мягкости, а Вакула железу этому форму придаёт.

Оно, дело это, и спорится.

Утёрся рукавицей, отошёл на минутку водички попить, приходит, а возле наковальни капитан милиции стоит, его дожидается.

Спросил фамилию, имя, отчество, занёс в тетрадку – всё, как и полагается, а потом говорит строго: «Пройдёмте!»

А куда «пройдёмте» не сказал.

Кирилл спокоен. А чего ему волноваться, когда он за собой в последнее время никакой вины не чувствует. Заводскую сберкассу не подламывал, а кто тогда подломил – не знает, в драках не участвовал, по пьяному делу, кроме как в вытрезвителе, нигде не был.

Идёт рядом с милиционером, участковым своим, которого он и раньше-то не очень боялся, а теперь и подавно – не боится.

Полез в карман за куревом, сигареты со спичками достать, а капитан шарахнулся в сторону, и пистолет из кобуры выдёргивает:

– Стоять! – кричит.

Кирилл и встал, словно его сверху клином к асфальту пригвоздили. Стоит, не поймёт ничего.

– Клешни давай! – Капитан снова засунул пистолет в кобуру и достал наручники.

Р-раз! И всё готово!

Хотел спросить: «За что?», но подавился словом.

Теперь Кирилл Назаров уже не «товарищ», а «гражданин». Арест – дело тёмное, интимное. Кто же тебе, кроме следователя скажет, за что сидеть будешь. Иных и к высшей мере приговаривали, в расход пускали, тоже ни за что. И что? Свет перевернулся? Солнце обратным ходом пошло?..

То-то и оно-то!

Теперь гражданин Назаров Кирилл Семенович испугался уже ни на шутку.

В следственном кабинете, куда привёл его участковый, тоже говорят туманно. Спрашивают: «Где был сегодняшним утром?»

Где же ему быть? Конечно у наковальни!

Но следователь мужик дотошный. Глубоко копает. «Нет, – говорит, – голубчик, опоздал ты сегодня на работу на целых пятнадцать минут. Зачем изворачиваешься? Кого обмануть хочешь? Я тебя, сучонка, насквозь вижу! Ты и Федулу, как вы его называли, ну, Фёдора, друга своего, тоже замочил? – И показывает молоток увесистый, в ржавых подтёках весь. – Узнаёшь?»

А чего этот молоток узнавать было? Они все близнецы-братья, все на одно лицо.

«Молоток это! У нас в кузне целый десяток таких! Но те все чистые, без ржавчины…» – Вытирает нос Кирюша.

От слов таких у него сразу насморк образовался, и так заныло под сердцем, что хоть головой об стенку бейся!

Следователь суёт ему казённую бумагу в руки – подписать просит. Глаза заволокло, никак буквы в слова не лезут, как не раскладывает, всё несуразица получается – «насильственные действия, повлекшие смерть», «вещественные доказательства», «обстановка свидетельствует об отсутствии сопротивления» и ещё что-то в том же роде…

Следователь ловко обкатал испачканные в сажу подушечки его пальцев на бумагу, велел подписать ещё какой-то документ и отпустил гражданина Назарова со строгим предупреждением, чтобы он никуда из города не отлучался, и по первому требованию прибыл в такой-то и такой-то кабинет.

Стоит Кирюша на улице, а ноги так и норовят в коленях согнуться, не слушаются.

Добрёл кое-как до общежития, а там его уже Яблон дожидается: «Слыхал, – говорит, – Федула твою Дину сделал?»

– Как сделал? Ты о чём!

– Прямо в постели замочил молотком по голове! Я на опознании был… Жуть!.. А потом помогал в морг трупное тело отвозить. Ментяры тебя спрашивали – что, да как? Каких ты шалав, – они так и говорили, – шалав, к себе водил? А чё я скажу, если никого у тебя никогда не видел. Что я, филин что ли какой по ночам не спать. Не, говорю, я, как выпью, так сразу в постель валюсь, ноги слабые – в детстве отмораживал, говорю. Ты, Кирюха, не ссы, если на тебя давить будут. Федула её по ревности пришил. Врачи говорили, что она беременная была… Так вот… Ты-то тут при чём? В сознанку не иди, понял? Федулу собаки по следу ищут. Прикокают – только так! – Николай ещё не совсем расстался с блатным говором и теперь перемешивал обычные слова с «феней», как винегрет в тарелке.

– Врёшь, Яблон, не может быть! Ты что, очумел?! Где? Пойдём к Федуле на квартиру! Пойдём, поглядим!

– За погляд нас, как подельников, заметут! Не, я не игрок в такие игры! Давай лучше неверную душу помянем! – Яблон достал из-под стола слегка початую бутылку крепчайшего кубинского тростникового рома. – Ты вот когда-нибудь в горящую избу входил?

– Нет… – растерялся Кирилл.

– А коня на скаку остановишь?

– Какого коня?

– Любого.

– Нет, я и верхом-то никогда не ездил. Ты о чём?

– Вот за что я тебя Кирюха люблю, что ты не баба! За это давай и выпьем!

Выпили.

Это только разговор тянется долго, а вино кончается быстро.

Кубинский ром – штука долгоиграющая, а и у этой штуки завод кончился. Завод кончился, а в голове у Кирилла всё та же музыка кладбищенская продолжается:

– Врёшь ты всё, Яблон! Дина живая! Она живее нас с тобой, понял? Морду бы тебе набить, да дружба не позволяет! Пойдём в морг!

– Ты думаешь – я динамо кручу? Брехнёй занимаюсь? Пойдём, если ты такой смелый! Только не обоссысь!

Сказано – сделано! Ребята ушлые, за слова отвечают.

Пошли, покачиваясь, в ночную стынь. Весна хоть и припозднилась, а лужи всё равно под ноги стелятся, обувка воду глотает – не наглотается. Ночь. Темень. Жутковатое мероприятие по хмельному делу – подвиг!

– Пошли!

– Идём!

Ведёт Яблон, порывистый, резкий:

– Я тебе глаз выбью, если она там!

Морг в областной больнице расположен на самом отшибе, чтобы больных в депрессию не вводить – гуманизм врачей ещё не иссяк вместе с зарплатой. Врачи к своему делу пока ещё подходили согласно клятве Гиппократа. Лечили, что лечится, а что запущено, удаляли операционным путём. Минздрав за этим делом смотрел зорко. За успешное лечение брали только цветы или шоколадку. За взятки можно было поплатиться собственной свободой. А она, свобода эта, дорого стоит. Тюрьма хоть и большая, да кто ей рад.

…А вот и низкое бетонное здание, вкопанное почти под самую крышу.

Холодильных боксов ещё не было. Вся надежда на мать сыру-землю – сохранит, небось, до времени-то, что недавно было человеком, когда: «И кровь приливала к коже, и кудри ещё вились…», или вот так: «Быть может, он тоже цигарку крутил. Быть может, он гоголем тоже ходил…» Э, да что там говорить! Коси коса, пока роса, а роса у того косаря круглый год…

Стрелки часов уже пододвинули ночь к самой вершине, с которой она ещё долго-долго будет скатываться к рассвету. На всей территории больницы темень – трясина непролазная! Один мертвенный глаз галогенной лампы, как вход в чистилище приглашает в жуткий погребец морга.

Душа страхом изнывает…

Подошли, постояли, постучали в низкую тяжёлую дверь, над которой из глубины «предбанника» в разбитое стекло тот холодный свет, как полированный плуг пашню, темень режет.

На стук никто не откликается. Сторожить здесь нечего, а дежурный патологоанатом с медсестрой в живую жизнь играют, забавляются, может быть. Жизнь неистребима. «Смерть, где твоё жало?!»

Патологоанатому без вина и любви нельзя, с ума сойдёт, если нервы не отпустить, как наезднику вожжи.

Постояли ребята. Потоптались возле, а слово сдержать надо. Не годится слова на ветер отпускать.

– Нагнись, – говорит Кирилл товарищу, – я через вон тот лаз в окне внутрь проберусь!

– Давай! – Яблон подставил своему другу крутую спину. – Лезь!

Монтажнику в цепкости рук не откажешь. Ухватился за косяк двери, подтянулся, и вот он уже в «предбаннике», – вроде сеней деревенских, таких же холодных и тёмных.

Нащупал дверь. Дверь ватином обита. Набухшая влагой, тяжёлая. Такая, как душа у любого нормального, живого человека, стоящего перед ужасом исходящим оттуда.

Потянул на себя эту неподъёмную, как бетонная плита, дверь. С тяжёлой одышкой она отворилась.

Пахнуло нежилым: – стылой сыростью и майской подвянувшей сиренью.

Внутри света не было, а только желтовато-тусклая маломощная лампочка над дверью «предбанника» выхватывала из темноты, ещё более тёмное, как глубина ночного омута, пространство, пугающее неизвестностью.

Длинная фигура Кирюшиной тени упала, распластавшись ничком на глухом цементном полу.

Кирилл, каким-то животным чутьём обнаружил левее себя выключатель и нажал резко на его гофрированный выступ.

Голубовато-блеклый, холодный свет люминесцентных ламп разлил вокруг Кирилла снятое молоко, в котором на обитых оцинкованным железом столах, в своей безмолвной и отрешённой наготе, большими рыбинами лежали люди.

Женские и мужские тела, нагие, как в час рождения. Всё равно на всех простыней не хватит, а «мёртвые сраму не имут…».

Старые и молодые – у всех было одно лицо – лицо смерти. И это привело Кирилла в замешательство. Дины на столах он не обнаружил. «Врёт всё Яблон! Подставил! Ах, ты су…, – но, разворачиваясь к выходу, прямо у своих ног увидел бледное, подтаявшее синевой тело с неестественно вывернутой головой. В растрёпанной причёске запеклась чёрными подтёками то ли кровь, то ли сырая глина.

Кирилл попытался отвернуться, но какая-то неведомая сила заставила его присесть на корточки и смотреть, смотреть, не отрываясь на лицо когда-то ему дорогое.

Сквозь слипшиеся волосы проглядывала чудовищно белая височная кость. Характерное родимое пятно под правым соском и застывший в крике излом губ.

«Ди-на!.. Как же так?! Дина!»

Отшатнувшись, он машинально, ища опору, скользнул рукой по соседнему столу и зловещий, потусторонний холод разом выбросил его на улицу в неверные объятия своего друга.

– Она! Она! – только и смог выговорить Кирилл, задыхаясь в подступившем кашле, в тяжёлых, утробных рыданиях, сотрясавших его молодое здоровое тело, наполненное жизнью и нерастраченной силой.

– Отваливаем! Заграбастают нас здесь! Захомутают! – затараторил порядком продрогший в ожидании товарища Яблон, и потащил его к зиявшему на фоне снежного намёта провалу в кирпичной стене, огораживавшей больничный двор.

Напротив, в приёмном покое неожиданно засветилось окно, вспугнув простуженную, хлюпающую спросонку ночь.

Ребята шарахнулись в сторону и вмиг очутились на той стороне забора, теперь недоступные и свободные от всяческих подозрений.

Если хочешь рассмешить Бога, расскажи Ему о своих планах на завтра.

Не думал, не гадал молодой монтажник Кирюша Назаров, пусть и не передовик производства, но честно зарабатывающий себе на жизнь вот этими руками, что его имя окажется в одной из бумаг подшитых в милицейскую папку с белыми кальсонными тесемками, но с казёнными пугающими буквами на обложке – «ДЕЛО № 13».

– Ага, – говорил следователь, хлопая мягкой ладошкой по серому картону – теперь ты весь вот тут! Тебя бы раньше на учёт у нас поставить – беды бы не было. Водку пьёшь, как мужик, а отвечать хочешь, как мальчик? Нет, у нас перед законом все равны, как зерно в ступе. Толкач муку покажет! Вот тогда и поглядим, что с тобой делать. Может, подскажешь, где твоего подельника искать? Снисхождение получишь за оказанную помощь следствию. Глядишь, и не будем тебя под расстрел подводить. Лет пятнадцать отмыкаешь, а там и на свободу! Не бойся. Вначале все головой по сторонам крутят, а потом только в землю смотреть начинают. Обвыкаются…

Но, несмотря на угрозы, следователь взял с Назарова только подписку о невыезде до окончания расследования, а призывную повестку в армию пришил к делу, сказав, чтобы он о службе не беспокоился, там подождут.

Кириллу на работе посочувствовали, характеристику в органы дали положительную, даже материальную помощь выписали. Мало ли как обернётся дело: в армию парню идти надо, а может, не дай Бог, сухари сушить придётся?

Хотя в последнее никто не верил, и денежную помощь пришлось обменять к всеобщей радости бригады на водку.

Время шло, Кирилл, как и прежде ходил на работу: «плоское катал, круглое таскал, а что не поддавалось – ломиком» – обычная будничная жизнь монтажника горластая и хлопотная.

Всё было бы хорошо, да томительное ожидание своей участи страшило его, каждый час, напоминая, как всё на свете неустойчиво и зыбко.

Совсем недавно он считал себя совершенно счастливым человеком от одной мысли, что его по-взрослому любит девушка умная и красивая, а теперь всё исчезло и рухнуло в пропасть.

Теперь он чувствовал себя ребёнком, у которого отобрали его постоянную игрушку.

Эгоизм молодости в полной мере ещё не осознал то страшное и неотвратимое, что случилось в его судьбе. Это потом, много лет спустя, вина незрелых лет прорастёт терниями в его освобождённом от всех стереотипов сознании, отнимет покой и равнодушие к своей и чужой судьбе.

Федула так удачно хоронился, что всю весну и лето его искали, как ищут иголку в сене.

Попробуй, перевороши наши неоглядные дали и веси, перетряси, пройдись частым гребнем, может тогда и обнаружится убивец, завершится следствие, кончится нелепое подозрение на Кирилла, и парень окажется совершенно свободным от настойчивой опеки суровых людей в красных погонах.

Ну, не причастен он к этой смерти! А попробуй, докажи…

Вот и делают каждую неделю в милиции на гражданина Назарова К.С. какие-то отметки в бумагах. А под теми, которые ему давали подписывать, ставил свою фамилию не глядя – что с него взять, если весь он тут, как на ладони!

Лето прошло быстро, а в сентябре Федула обнаружился сам в психиатрической больнице далёкого сибирского города, где он в минуты просветления назвал себя настоящим именем и тихо поведал врачу об убийстве молодой жены.

На этот раз врач оказался мужиком сметливым, несмотря на свою службу в данном заведении, где всякий склонен говорить всё, что угодно, следуя видениям своего воспалённого сознания. Другой не обратил бы на слова психопата никакого внимания, а этот участливо выслушал больного, записал его прежний адрес и позвонил в милицию.

Там неожиданно заинтересовались необычным пациентом и велели бдительному доктору взять больного на особый контроль до последующих распоряжений, что тут же и было сделано.

Узел развязался быстро.

Федула долечивался уже здесь, в Тамбове, а призывника Назарова К.С. военный комиссариат не забыл и выдал ему положенное обмундирование со словами: «Одевай с гордостью, а носи бережно!».