Глава четвёртая
1
«Отдохну, давай!» – сказал сам себе Кирилл Семёнович Назаров утром, проснувшись в своей постели.
И вот уже он на утренней прохладной городской улице.
Вот уже лёгким шагом повернул от центрального рынка в сторону вокзала на поезд южного направления, на тот самый, на который он не попал около двух лет назад, на поезд до самого Чёрного моря.
Ах, море в Гаграх!
…Да вот Федула со своей страшной поклажей.
Если бы не он и эти конские головы с запёкшимися черной кровью спутанными гривами жёстких, по-женски густых волос, напомнившие о годах не совсем праведной молодости, Назаров был бы вполне счастлив. Вчерашние заботы отлетели в сторону, как назойливые мухи, от лёгкого взмаха руки. Живи и радуйся, что жив! Забудь прошлое, приснившееся тебе в дурном сне.
…Поезд «Тамбов-Новороссийск» уже стоял на перроне, подбирая в большинстве своём легкомысленно одетых пассажиров-отпускников рвущихся на черноморские пляжи.
Бросив дорожную сумку на верхнюю полку, Кирилл уселся к окну, рассеяно поглядывая на провожающих. Его проводить к поезду никто не пришёл, но это нисколько не огорчало дорожного настроения. «Где-нибудь причалю, – думал он, – деньги есть, а ночлег в курортной зоне найти всегда можно».
Как все самодостаточные люди, Кирилл Семёнович Назаров всегда чувствовал себя уверено. Женщин на его молодость и зрелые годы всегда хватало, а привязанности он обычно сторонился. Может, это был эгоизм, а может, высокая требовательность к подруге жизни останавливали его перед решающим шагом.
Поезд тронулся, а Кирилл так и сидел, не отворачивая головы от окна, рассматривая, убегающие дали. «Федула… Федула…» – проборматывал он странное имя, а, может быть, это было и не имя вовсе, а только кличка человека из далёкого прошлого, не забытая им до сих пор.
Сегодняшняя одинокая бессистемная жизнь бывшего прораба монтажного управления и поэта в душе, а теперь вот человека без определённых занятий, едущего искать вчерашний день, конечно же, ягодки тех самых цветочков, которые стелило ему под ноги то непростое время, где прошумела его молодость.
Случайность и закономерность – две сестры, две пряхи, вытягивающие из чёрного колодца небытия ту самую нить, на которую потом одинаково нанизываются, как разноцветные стеклянные, пустые бусинки расторопных дней, так и жемчуга ослепительных мгновений отсвечивающих чистотой и нежностью.
В купе кроме него сидела одинокая женщина, заботливо разворачивая бесчисленные пакеты, в поисках чего-то ей одной ведомого. Ни она к нему, ни он к ней не проявили никакого интереса. Каждый был при своём занятии.
Время в дороге летит согласно настроению пассажира.
Кирилл никуда не спешил, поэтому он не сразу заметил, что поезд остановился перед серым зданием вокзала с надписью по фасаду – «Воронеж».
Была вторая половина дня, поезд стоял долго, и Кирилл решил в привокзальном буфете перекусить и выпить холодного пивка. Уж очень было душно в вагоне.
В надежде взять несколько бутылок с собой, он прихватил и сумку.
Воронеж ему хоть шапочно, но был знаком, город, как город, конечно не Тамбов, но и не Москва, – хороший большой город чернозёмного края.
Пиво, как и табак, располагает к созерцательной задумчивости.
Кирилл оторвал от губ скользкое холодное стекло бутылки, увидев в привокзальной толкучке одну пожилую женщину уж очень похожую на его ту, случайную знакомую, старую учительницу Павлину Сергеевну.
Но это была не она.
И вдруг ему страстно захотелось поехать туда, в придонское село, где жила та одинокая женщина.
Поехать. Хотя бы на время порвать привычные связи и раствориться в сияющих синевой русских равнинных просторах, на берегу такого спокойного и невозмутимого Дона, описанного с пронзительной любовью не одним русским классиком.
Да, действительно, Дон прекрасен, особенно ночью, особенно при полной луне.
Он того стоит, чтобы хоть однажды в жизни побывать такой ночью на его берегах, а если повезёт поставить сети или верши в его неведомые глубины.
Тогда и говорить не о чём! Тогда вы не зря жили на этом свете!..
Лёжа в ожидании хорошего улова под раскидистой вербой, на уже порядком остывшей земле, ты будешь слушать ночь, провожая глазами поднявшийся стоймя со дна реки лунный свет, уходящий прямо в небо.
И… тишина оживает.
Чу! Слышится звук лёгкого поцелуя, – это батюшка Дон в полусне целует благодатную матушку Землю.
Очнувшись от долгого ночного морока, закачались заросли тростника в тихой заводи.
Хорошо и сладко зевнуть в кулак, поглядывая на звёздный икромёт по чёрной воде.
Там у самого дна губастая неповоротливая, брюхатая сомиха чешет жирные бока о густой частокол камыша, беспокоя увёртливых и стремительных, как пули, литых окуньков.
По-русалочьи всплеснулась, задремавшая было щука, выгоняя на берег своих щурят ловить мышей по обильной росе.
Вышел на охоту степенный сом, распустив, свои казацкие усы. Ему бы ещё люльку в зубы… Да он и так самый настоящий донец, ничего не скажешь!
Ползает по чистому, промытому песку головастый дедушка налим, оглаживает на протоке, причмокивая от удовольствия, свою увеличенную от излишеств тяжёлую печень.
Жизнь, она везде – жизнь…
Ловись, рыбка, большая и маленькая!
Вдруг в густых, тёмных под луной, зарослях прибрежного тальника резко, как в палец иголка, вскрикнет во сне какая-то птаха.
Приснилось ли что бедной маленькой певунье? Может лупоглазый филин или ястреб-быстрое крыло её растревожил, как знать? Прокричала, стряхивая с крыла первую росу, прокричала и успокоилась.
Дон… Дон… Дон… Слышите колокольный отзвук в этом имени, коротком, как русский православный путь в небо.
Плавая на баркасе по затопленным луговинам, можно увидеть, как нагуливаются на просторе покрытые стальной чешуйчатой бронёй пудовые сазаны, взять которых может только горячий свинцовый жакан.
Дон в половодье огромен. Он, как подгулявший казак, только не рвёт на груди рубаху, а ревёт и выходит из стеснивших его берегов во всю бескрайнюю русскую ширь, заполняя собой глинистые отроги и заросшие терновыми и вишнёвыми кустами лога и овраги.
И тогда, действительно, как у Гоголя, редкая птица долетит до его середины…
Кирилл поставил недопитую бутылку на стойку, стряхнув сладкие воспоминания.
Может быть, они заставили торкнуться очерствевшее сердце во что-то мягкое и нежное, а может та пожилая учительница: он и сам не мог сказать определённо. Кто она ему? Ни мать, ни родная тётка и вовсе даже не далёкая родственница. Ну, жил у неё какое-то время… Общался. Ел за одним столом её неприхотливую пищу. Вёл по вечерам долгие сладкие разговоры о жизни, о религии, в которой чувствовал себя сторонним человеком и страшился этого. Загадывал загадки на будущее и отгадывал их… Да мало ли о чём можно поговорить с умным человеком, спокойно доживающим свой век.
Да и сам Назаров был далеко не глупым человеком, даже иногда, обернувшись назад к своей прошумевшей юности, писал стихи:
Материнских не помня заветов, оглянулся – цветёт трын-трава!
На холодное сердце, на ветер я ронял дорогие слова.
Немотой перехвачено горло. Все длиннее годов моих ряд…
Вон старуха, согнувшись, упёрла в сыру-землю безропотный взгляд.
Шапкой Бог с поднебесья ударил, или только почудилось мне?
Что ты, бабушка там увидала, под собой на два метра в земле?
– Не глумись! – услыхал, – нечестивец! Что ты трогаешь душу мою?
Тебе жить ещё в мире, счастливец! Ну, а я на исходе стою.
Я последний свой срок разменяла. Воздала палачу и судье!
Разменяла свой срок, растеряла, ничего не оставив себе.
Сына взяли Великие стройки. Муж погиб на Великой войне.
След ищу я слезы своей горькой под собой на два метра в земле.
…В чистом поле безлюдно и пусто. Нету бабки! Вся в землю ушла.
Лишь под звёздной, высокою люстрой тихий свет источает душа»..
Писал, как писалось…
2
Павлина Сергеевна! Павлина Сергеевна, – здравствуй!
…Жить в деревне – одно удовольствие! Правда, если житьё это временное и непродолжительное.
Здесь искушённого городского жителя сразу оглушает тишина, как будто в твоих ушах ватные затычки, или нет, – положили на бабушкину перину и накрыли голову пуховой подушкой – отдыхай, дорогой!
Потом эта тишина начинает тебя раздражать, давить на грудь, пеленать по рукам и ногам.
Привычная звуковая информация не поступает в мозг, и ты начинаешь, как локатор, как радарная установка, ловить любые звуки и шорохи: вот где-то далеко-далеко, на молочно-товарной ферме истошно завопила машина, наверное, самосвал привёз зелёнку для колхозного стада, и сигналит скотнику, вечно не просыхающему Егору, чтобы тот, очухавшись от вчерашнего, приступил к раздаче корма вечно голодным коровам, которые почему-то и в разгар лета находятся на стойловом содержании.
В самый сенокос новый председатель агрокомплекса сочной зелёнкой надеется поднять удои катастрофически снижающегося поголовья товарного стада.
Но, несмотря на корма, глупые коровы мало и неохотно отдают своё, молоко с низким процентом жирности и жидковатым на вкус. А вот у личной коровы, у того же пьяницы Егора, корова доиться хорошо и молоко совсем иного свойства – ночь в холодильнике подержишь, на утро ложка торчмя стоит.
Вроде корма одни и те же, с одного места привезённые, а результат разный.
…Павлина Сергеевна, Павлина Сергеевна! Учительница детства моего!..
3
Вот Кирилл и в деревне!
Попробуй, докажи здесь свою состоятельность, устав от противной городской суматохи, от забубенных встреч с друзьями-приятелями, такими же, как и ты сам, с бесконечными, заводными разговорами о женщинах, о суетливости нынешних, корыстных политиков, об импотенции власти.
По вечерам хорошо. А утром, просыпаясь, чувствуешь свою ничтожность, свою невостребованность летящим, как скоростной поезд, временем – мимо, мимо, мимо!
Павлина Сергеевна, наверное, умаявшись от надоедливой старости и глухого одиночества, приняла Назарова, как родного с раскрытыми руками:
– Ну, вот… Ты опять здесь. Дома. Мальчик мой! – Старая женщина, не имея своих детей, по своей учительской привычке назвала его мальчиком, как будто Кирилл когда-то давно был её учеником. – Постарел, постарел. Вон и волоски седые уже, – смотрела она на гостя сквозь свои учительские очки, участливо и ласково покачивая головой. – А я вспоминала, вспоминала тебя. Ну, думаю, на это лето обязательно приедет. Смотрю – нет, не пылит дорога! На другое лето жду. Опять никого! А тут, вот, объявился… Где жить-то будешь? В доме, или опять в сарае стелить? Он после тебя теперь, как новый стоит. Крыша из твоего шифера уже не течёт. Я вся у тебя в долгу. И за работу, и за материал. Думала – расплачусь с пенсии, а ты, как раз уехал. Вот старая! – спохватилась она, усаживая Кирилла за стол. – Я тебя сейчас рябиновкой угощу. Самодельной. Не какой-нибудь ельцинской отравой из ларька, а свойской, целебной. Враз грусть-печаль развеет! Я сейчас, сейчас! – торопливо зашмыгала она по комнате.
На столе появился толстенький графинчик старинного гранёного стекла с настойкой коньячного вида, на дне которого медленно шевелились оранжевые бусинки прошлогодней рябины.
На раскалённой сковородке скворчала и пузырилась яичница в домашней ветчине, посыпанная сверху мелко нарезанным зелёным лучком.
Кирилл тоже выложил свои кое-какие гостинцы на стол.
Ну, теперь у нас пир на весь мир!
Павлина Сергеевна, угомонившись, присела на краешек стула, радостно поглядывая на гостя.
Гость налил хозяйке в протянутую маленькую мензурку из-под лекарства, рябиновки, потом наполнил для себя по самым краям большой фужер тонкого розового стекла и поднял его.
– Ну, с приездом тебя Кирюша! – опередила его Павлина Сергеевна и медленно выпила свою махонькую рюмочку-мензурку, пожевала губами и, не закусывая, смутившись, пошла к двери. – Ты пей, ешь! Я сейчас!
Что говорить о настойке, которая сродни подвянувшему осеннему букету, и порождает те же чувства – грустные ощущения скоротечности всего сущего. Оставленная навсегда молодость заголосила беззвучным плачем:
«…Лихая память захлебнётся болью…
Надежды где? Где молодость? Где мать?
Небритый кактус на окне ладонью
прощальный луч пытается поймать».
Кирилл, смахнув соринку с ресниц, посмотрел на остывающее от жаркого дня окно, где зелёным котёнком, вставшим на задние лапы, а передние, прижав к стеклу, тосковал о жаркой мексиканской пустыне нелепый для наших мест цветок в красной глиняной посуде.
Пить в одиночку Кирилл не умел, а без выпивки всякая закуска – просто еда.
А есть, ему уже расхотелось.
Он, скучая, разглядывал комнату, оклеенную всё теми же обоями в мелкий цветочек, теперь уже посеревшими от времени.
Он тогда всё хотел обновить стены, старался угодить хозяйке – здесь и делов-то на день!
Но тётя Поля не разрешила: «Я к этим цветочкам привыкла, они ещё с того времени…».
С какого «того времени», Кирилл уточнять не стал, старость сентиментальна.
Его размышления прервал бодрый топот на веранде и низкий, прокуренный голос соседа Михаила, с которым они сдружились, поднимая из руин старый сарай Павлины Сергеевны, где Кириллу в прошлый приезд так хорошо спалось.
В тот грозовой день, когда старый осокорь, не выдержав напора буйного ветра, рухнул на крышу, Кирилла спасла рыбалка, а то бы лежать ему в обнимку с зелёным другом.
Михаил радостно растопырил руки:
– Держи пять! – зажал он клещами пальцев ладонь расслабившегося за столом приезжего гостя. – Опять на волю потянуло? А я тогда сомневался что ты снова к нам возвернёшься. Врет, думаю, шельма! А ты – вот он! Тута! Это сколько же годков прошло? Погоди, погоди… Да, время-то как летит, а, тетя Поля! – оглянулся он на хозяйку, потирая руки.
– Садись, садись, Михаил! – Павлина Сергеевна пододвинула свой стул соседу, а сама осталась стоять, поглядывая на двух мужиков сквозь улыбчивые очки.
– Ну, тогда давай! С приехалом тебя! – Михаил налил себе сразу полстакана настойки, в мелкой посуде он пить брезговал, прислонился к стоящему на столе фужеру, и одним заходом опрокинул свою порцию в рот. – Ух, хороша!
Двое – это уже компания. Это уже и посидеть можно. И выпить. Это совсем другое дело! Разговор завяжется о чём угодно, только затронь тему. Никаких условностей. Михаил мужик свой, сходливый, с русским характером, который становится особенно открытым во время выпивок.
Вот теперь и закуска пошла вслед за настойкой, только вилкой цепляй.
Павлина Сергеевна принесла из погребка солёных огурчиков, крепеньких, светло-зеленых, как молодые еловые шишки.
Хорошо сидеть! И они с Михаилом теперь сидели, словно два брата вернувшихся после разлуки в родной дом. Как водиться, хлопали друг друга по плечам, рассказывали анекдоты в тему, проклинали Ельцина за развал Союза, жаловались на власть, кунали зелёные косицы лука в крупную желтоватую соль, подцепляли шкварки со сковороды и вроде никогда не жили порознь. Вроде всю жизнь жили рядом и вместе работали в поле: Михаил на самосвале, а Кирилл по своей выучке, учётчиком:
– Кирюха, пошли, добавим!
Пошли к Михаилу в дом.
Он всё похвалялся самогонкой, выгнанной из медовухи:
– Пчёлы у меня злые, как волки. Я из них самогонку делаю! Во! Лошади, а не пчёлы!
– Из пчёл что ли самогонка?
Михаил шутя поднёс кулак:
– Я те дам – от пчёл! У меня мёду, как воды…
…Кирилл проснулся сразу, словно выпал из родовой утробы. Из омута вынырнул. Отдышался немного. Огляделся – на диване лежит. Непривычно мягкая постель вызывала во всём теле леность и охоту, как в детстве, понежиться. Из открытого окна потягивало утренней прохладой. Хорошо! Всё, чем он жил до этого, осталось за спиной, в другом времени и в другом мире.
Каким образом он оказался здесь, Кирилл не помнил.
Действительно, пчёлы у Михаила – лошади! Кентавры!
Теперь возлежит вот на пухлом диване с высокой резной спинкой. Кирилл нежно погладил вишнёвого цвета полированное дерево. Такие диваны делали старые умельцы-краснодеревщики, унёсшие с собой своё ручное ремесло.
Всё проходит. Уйдёт и он, Кирилл Семёнович Назаров, а что оставит, – растраченное после себя время, да страну, в которой ему довелось прожить свою молодость?
Он про себя, как молитву читал и читал написанные ещё в счастливые времена стихи:
«Чем путь длинней, тем горы круче, а ноша сердца тяжелей…
Лёг на плечо счастливый лучик из долгой памяти моей.
В его прозрачном, чистом свете в песок рассыпалась гора,
где тихий мальчик на рассвете беспечно ладит два крыла.
Какие жизнь откроет дали? И кто там кличет у ворот?
Да только мальчик тот едва ли рассудка голос разберёт.
Узлы, какие перерубит его горячая судьба?
Чьи запекутся болью губы у холодеющего лба?!»
Какими путями и перепутьями, по каким камням и колдобинам ходил этот тихий мальчик в надежде поймать свою птицу удачи. А птица оказалась дерзкой и злой, не давалась в руки и больно клевалась…
Время и страна рухнули. И – всё! Звездец! Как говаривает в таких случаях сосед Михаил.
