Часть третья

Кирилл Назаров сразу и не понял, что случилось, когда его, законопослушного гражданина в столице родного несокрушимого государства, два вооружённых автоматами офицера, заламывая руки, сунули обратно в машинную вонь метрополитена 19 августа того злополучного года.

Кирилл возвращался из командировки и чувствовал в себе державную уверенность рабочего человека, живущего не за счёт прикормленного чиновничьего места, а за счёт своего технического умения возводить инженерные сооружения там, где до этого ничего не стояло. И вдруг такое унижение!

Он хотел было снова туда, наверх – возмущаться, кричать, рвать на груди рубаху – это его земля, паскуды! Но по виду растерянных людей в метро понял, что в стране случилось что-то совсем неподходящее.

Командировка была длительная, в таёжную глушь, где только медведь хозяин да прораб, – мастеровой монтажных дел. Откуда этому прорабу было знать, что страна уже впала в затяжной глубокий запой, в наркотический транс, после которого начнётся полный физический распад гигантской русской империи, действовавшей до этого безотказно несколько веков, несмотря на все революции.

Размышлять было некогда. Тамбовский поезд уходил через полчаса, и нужно было, во что бы ни стало, успеть на него, иначе при таком раскладе дел завтра может и не наступить.

Вихляясь и гремя всеми позвонками, поезд уволок его в ночь.

Дорога до Тамбова недлинная, но утомительная.

Назаров ворочался на верхней полке, не находил себе места. Рядом храпели, стонали во сне, иные тихо матерились за столом, мучаясь, как и он, бессонницей.

Одним словом, страна жила. Ведь пассажиры этого поезда и являются той Россией, которую всю дорогу, то до тошноты, то до одури болтает на стыках истории. Поезд, поезд… Шпалы, шпалы…

В последнее время Кирилл Семёнович Назаров всё чаще и чаще стал ощущать метафизическую сущность своего бытия. Тогда снова потянуло на стихи. В Сибири ночи длинные и многое приходило в голову, особенно если ты трезв:

…Отец Николай, иерей, к которому обратился Кирилл, чтобы освятить привезённую из далёкой Сибири чёрную тяжёлую лиственничной породы доску с изображением распятого человека, горестно вздохнув, окунул свои красные узловатые пальцы в седину бороды и отрицательно покачал головой.

– Что ты? Что ты? – испугано отстранившись от Кирилла, быстро заговорил он, не спуская взгляда с этой чёрной широкой доски, обожжённой под самым распятием, где вероятно располагалась лампада, или какой другой светильник. – Не тебе мне рассказывать, что пентаграмма является знаком сатаны, дьявола, и держать её пятипалое изображение на алтаре для освящения – кощунство. Невозможно! За подобное богохульство меня без разговоров лишат церковного сана, да ещё отлучат от Христовой церкви, предадут анафеме. Тоже, предложил чего?!

Отец Николай снова взял чёрную доску в руки, пристально разглядывая изображение, поминутно вздыхал.

Мудрый священник думал о чём-то своём…

Отца Николая Кирилл знал давно, и находился с ним, не то чтобы в дружеских, но вполне нормальных отношениях, позволявших вести разговоры о жизни, о бренности сущего и, конечно, о религии и её значении в истории человечества.

А знакомство с ним произошло при не совсем обычных обстоятельствах.

Как-то на улице Кирилл неожиданно встретил свою одноклассницу, шикарную теперь Ляльку Айзенберг.

– Это ты?! – удивился Кирилл. Лялька – и вдруг здесь, на улице, в Тамбове.

– Я! Я! Конец от кия! – Лялька так и осталась своим парнем, несмотря на довольно вальяжный и ухоженный вид. – Алевтина я, Алевтина Самуиловна – вот кто!

– Так ты, вроде как в Москве училась? – Кирилл помнил, с каким чувством она когда-то говорила о столице.

Выразительные глаза её сразу потускнели.

– Москва, Москва, как мало в этом звуке… – Лицо Кирилловой одноклассницы на минуту сделалось скучным. – Я в Тамбовский педик перевелась. Училась на филфаке. Из меня учитель никакой. А вот в телекомпании пригодилась. Теперь я журналистка, редактор программы. А ты где?

– Да здесь я всю жизнь обитаю! Как же мы раньше не встретились? Во дела…

– Захотел бы – встретились! Ты, я слышала, всё гайки по резьбе крутишь. Герой труда, небось! Передовик! Давай я о тебе репортаж сделаю. Прославлю!

– Нам не нужны ни слава, ни чины! Была бы водочка простая, да кусок ветчины! – переведя разговор на шутку, скаламбурил Кирилл. – Не замужем, раз ты такая развесёлая?

– Ты вот не берёшь! Сам в пустых карманах шары катаешь. Чего ж не женишься?

Так слово за слово они перешли на житейский разговор, и Лялька Айзенберг пожаловалась на свою незавидную судьбу. В её возрасте детей растить надо, а она всё в девках ходит.

«Грех на мне! – говорит Лялька, – не крещёная я! Вот и гуляю сама по себе…»

Кирилл припомнил свои, хоть и редкие, посещения церкви и полушутя-полусерьёзно обещал на правах старой дружбы быть ей крёстным отцом. На том и порешили.

Что-то в Москве случилось с непобедимой Лялькой Айзенберг, раз она заговорила о таком мистическом переломе в своей жизни.

Будучи красивой и взбалмошной, лёгкой на передок, она, наверное, просвистела свою молодость в окружении многочисленных поклонников, но замуж так и не вышла.

А здесь как раз подошла мода носить всевозможные крестики не только на шее, но и везде, где можно.

Эти ли обстоятельства, или долгие ночные раздумья, когда ухажеры стали незаметно редеть – кто женился, а кто увлёкся более молодой и менее смышлёной, нашёптывая обольстительные речи уже в другие уши, привели её к мысли, что все неприятности оттого, что она живет без веры, абы-как, без стержня в душе, и поэтому, как она выражалась, «на любовном фронте одни потери – ровесницы давно детей в школу провожают, а она – всё одна…».

Вот и решила Алевтина покреститься, приняв, как и все русские люди, православие.

Зная, что её несгибаемый школьный товарищ серьёзно относился ещё в партийное время к вере, эта заблудшая душа попросила его договориться с батюшкой о её крещении.

«Если конечно можно…» – добавила она, закрасневшись, отчего её восточные глаза стали похожи на две сливы только что вынутые из воды.

Что ни говори, а она всё-таки осталась хороша собой и по сей день!

Кирилл не понимал, почему тогда, в молодости, он, в отличии от сверстников, не был в неё влюблён. Просто она была с ним по-приятельски близка, и он относился к ней также, восхищаясь её проделками с парнями-старшеклассниками, которые уже во всю женихались в предвкушении взрослой жизни.

Кирилл не раз, рискуя попасть в руки её решительной матери, приходил на выручку, когда она загуливалась до рассвета: перелезал через забор, открывал её калитку со двора, и она потихоньку, как ни в чем ни бывало, возвращалась домой через заднюю дверь, коротко и признательно целуя его в щёку.

Кириллу это было приятно, но не более того.

Как бы она ни была красива, но годы делают своё. И несмотря на обильную растушёвку или, может быть, благодаря ей, кожа её теперь отдавала пергаментной сухостью. Местами сквозь кожу, как водяные знаки на денежных купюрах, уже просвечивали голубенькие паутинки, говорящие о хрупкости живого, о быстротекущем времени и о конечности всего мирского. Паучок знал своё дело и туго завязывал свои узелки.

Теперь, после встречи с этой бабочкой лета, Назаров невольно стал посматривать и на себя в зеркало – оттуда, как из потаённой глубины, пугаясь света, выныривало усталое и скорбное лицо стареющего мальчика.

«О, моя юность! О, моя свежесть!»

С батюшкой, отцом Николаем, он договорился сразу же.

Священник нисколько не удивлённый решением взрослой женщины принять христианство, только слегка улыбнулся в подтаявший возле рта иней бороды и назначил исполнить обряд в ближайшее воскресенье.

В назначенное время все трое – Кирилл, как посаженый отец-крёстный, подружка неофитки, тоже незамужняя, про которых раньше говорили – вековуха, и сама виновница торжества Святого Крещения, молча стояли, оглядывая мерцающие лики икон, впитывая ладан, в прохладном полумраке пустующей церкви.

Откуда-то сбоку, из-за иконостаса вышел отец Николай с качающимся маятником дымящегося кадила и лёгким поклоном головы приветствовал их, потом размашистым движением руки перекрестил, всем своим видом выражая одобрение.

Несмотря на свою седину, священник был человеком ещё недостаточно старым, чтобы не радоваться острому вкусу жизни.

«Самый большой грех, это грех уныния», – наставлял он Кирилла всегда при встречах.

Родился отец Николай перед самой войной в мордовском лагере для семей «врагов народа». Родитель его к тому времени уже был благополучно расстрелян в одном из бесчисленных подвалов НКВД за распространение опиума для народа, – то есть за служение Богу и Истине.

Церковники первыми шли в «навоз» для удобрения почвы, на которой должна вырастать новая большевистская вера, отрицающая саму возможность духовной жизни.

«Папаня мой был хороший священник, поэтому и поплатился жизнью», – рассказывал иерей, когда гости после обряда крещения собрались на квартире новообращённой, чтобы отметить столь важное для каждого человека торжество соединения с Божественной Сущностью.

Правда в церкви при обряде крещения не обошлось и без казуса, над которым, теперь долго смеялись за праздничным столом. Даже отец Николай и тот, перекрестив поспешливо рот, коротко хохотнул в широкую красную ладонь.

Там, в окружении таинственных ликов, стоя перед отливающей серебром чашей купели, пока священник делал какие-то приготовления, будущая крестница Кирилла быстро разоблачилась, спустив с плеч к начинающим полнеть ногам, тонкий щёлк роскошного платья. И стояла она, высвечивая своими женскими прелестями так, что, оглянувшись на неё, отец Николай, сделав крестное знамение, испугано зажмурясь, отшатнулся.

Белый ослепительный луч, пробившийся в этот церковный полумрак откуда-то сверху, держал её, как на ладони, замерев от восхищения земной женщиной.

Розовая плоть её облитая солнцем среди сурового церковного обихода была так притягательна, что Кирилл впервые обрадовался её холостяцкому существованию и давней привязанностью к ней.

Как было бы здорово, если эта, в самом соку женщина, так и осталась бы стоять в ослепительном свете небесного огня!

Смущённый батюшка, отвернувшись, велел ей быстро одеться и наклонить голову над чашей, скрестив руки на груди, что она, не без помощи своей подруги, тут же и сделала.

При чтении сакраментальных слов обряда, лицо отца Николая, его голос, золотое шитьё ризы, столб света над головой далеко не праведной женщины – всё это вместе создавало иллюзию иррационального действа. Действа какого-то другого, потустороннего мира, не воспринимающего людские проблемы и заботы ввиду их бесконечно малой значимости для того, вечного и истинного бытия…

«Что чистого нету, что светлого нету – пошёл он шататься по белому свету», – стучали молотом в голове строчки всё того же русского поэта.

Кириллу Назарову стало тесно и погано чувствовать себя в своём грязном обветшалом теле, отягощённом пороками современного мира, вдруг захотелось чего-то светлого и высокого, к чему бы тянулась и тянулась душа.

Правда, потом небедное застолье у неофитки тут же вернуло его в реальный, чувственный мир.

Даже отец Николай, то ли от вина, а то ли от обаяния новокрещёной христианки Софьи, расслабился, стал улыбчив и не по-церковному оживлён, но с той степенью деликатности, которая так свойственна умудрённым, пережившим страдания и лишения в жизни, людям. Оставшись сиротой после смерти матери, он много побирался по деревням, пока его не приютил, уже на тамбовщине, один, как и подобает его сану, чадолюбивый священник, сделав его церковным служкой. Отсюда ему была одна дорога – божья стезя к людям.

…И вот теперь бывший беспризорник, а ныне святой пастырь стоял перед Кириллом, печально рассматривая странное изображение на чёрной прокопченной доске.

Сквозь копоть и темную коричневую плёнку угасшего времени по центру доски огненным костром полыхало изображение пятиконечной звезды, на которой был распят до предела измождённый человек в зековской из серой байки шапке домиком и в обвислых кальсонах.

На голой груди несчастного, как вены сквозь кожу, высинивали татуировки, очерчивая купол церкви с православным крестом. Руки, ноги и голова казнённого были прикручены чёрной колючей проволокой к острым углам пентаграммы – пять частей тела на пяти кинжальных гранях страшной звезды.

Гениальная законченность метафоры – рас-пят, раз-пять, раз-ять!

Завязки зековской шапки и тесёмки кальсон горестно свисали, ещё более усугубляя чувство беззащитности, слабости и обречённости живой плоти опутанной колючкой, из-под шипов которой сочилась, срываясь каплями к подножью сооружения кровь.

Вздыбив шерсть, с горящими глазами, выпустив красную ленту языка, слизывал эту, ещё не загустевшую кровь, сторожевой лагерный пёс, а может, то был пёс преисподней, которого вызвал дьявольский знак пентаграммы.

В стороне, в правом верхнем углу этой страшной иконы на бревенчатой вышке торчала бесформенная тень часового.

Из-под самого обреза доски, сквозь скрученную из рифлёной стали кованую решётку, смотрели на распятье два безумных глаза с пунцовыми прожилками от слёз.

Трудно сказать, какими красками был написан лагерный Христос, но, несмотря на задымлённую плёнку, линии проступали чётко и зримо.

Правда, после того как объявилась у Назарова эта необычная икона, он несколько раз протирал её губкой смоченной перекисью водорода, которую его рабочие использовали вместо йода, для промывки ран и ссадин столь обычных при тяжёлой, грубой работе монтажника. Часто такие работы производятся в стеснённой обстановке, на высоте под шквалистым ветром, на морозе. Поэтому монтажник кроме аптечки и всего прочего должен иметь отменное здоровье и трезвую голову. Что не всегда случается в одно время и в одном месте….

Вспоминая эту историю, Кирилл всегда удивлялся – он-то как не оказался там, с воспалёнными глазами за гранью железных шторок расшитых в крестик? Ведь на всём, что случилось, лежит его вина, прораба, руководителя хоть небольшого, но отряда, если переходить на язык чрезвычайщины.

Прораб должен предусмотреть всё: и профессиональные навыки своей бригады, и отсутствие проекта работ, без которого он не имеет права приступать к выполнению задания, и хлипкое оборудование, и поправку на пятидесятиградусный мороз, при котором сталь превращается в хрупкое стекло.

За халатное отношение к организации работ, приведшей к смертельному исходу, Назарову могли бы дать годиков пять-шесть, если бы комиссия более пристально разбирала тот несчастный случай. Кирилл верил, что беду от него отвела эта массивная доска, перед которой он так усердно молился распятому на пятипалой звезде лагерному богу. «Молись, проси Бога, и он поможет тебе!» – говорила ему в детстве мать, и, вспомнив её наказы, он молился и верил, что лагерный Бог, это сам воплощённый в зека Иисус Христос.

Так это или не так, но производитель монтажных работ за смертельный случай со своим рабочим не получил даже выговора.

Улетела «Сова», как это ни странно, в края не столь отдалённые. Как в той песне: «Идут на север срока огромные, кого не спросишь – у всех УК». Но это потом. А пока…

Монтаж импортного оборудования «во глубине сибирских руд» не в добрый час был поручен временно безработному инженеру Назарову Кириллу Семеновичу, когда он пришёл в эту самую фирму «Сова» наниматься на работу.

Дело в том, что далёкая таёжная фабричка поставляла этой фирме сибирскую лиственницу, дерево весьма ценное. После измельчения древесины в специальных мельницах, мука из лиственницы шла на изготовление асбестоцементных плит: хрупких, непрактичных и к тому же из-за фенольных смол вредоносных для здоровья, но имевших в то время, за простоту установки и внешний вид, большой спрос как отделочный материал в индивидуальном строительстве.

За большие деньги технология, закупленная за рубежом ещё на советские деньги, крошила российскую тайгу, обеспечивая тем самым коммерческий интерес домостроительной фирмы.

Фирма «Сова», как птица Феникс, воспряла из-под обломков домостроительного комбината.

И вот что самое интересное – комбината нет, а фирма процветает.

Пытались рабочие провести проверку того, куда ушли все активы и пассивы комбината? Почему зарплату не выплатили за последние два года? Куда подевался главный бухгалтер комбината, мужик ещё здоровый и крепкий? Жена подала в розыск, а там тоже ничего не знают. Нелюбопытными оказались органы. Поискали в столах финотдела, нашли только скрепки одни от бумаг, которые могли бы разъяснить, почему государственный строительный комбинат в одночасье превратился в маленькую строительную контору во главе со знаменитым на всю тамбовщину уголовником по кличке «Сова».

Прокуратуре это было совсем неинтересно, не будем и мы дознаваться. У нас теперь рынок. А любопытной Варваре на базаре нос оторвали. Так вот…

Строительная фирма, возглавляемая Совенковым Гошей, круто повернула дело, да так, что сборные коттеджи стали вырастать на тамбовских чернозёмах, как грибы на конском навозе. Густо и кучковато – сразу посёлок, где на прошлой неделе лишь полёвки табунились. И вроде цена приемлемая.

Рынок – он и есть рынок. Спрос ещё только намечается, а предложение уже готово. Вот оно золотое правило дьявола наживы!

Вроде бы всё хорошо, да ничего хорошего…

Дома эти возводились не то чтобы с нарушением технологии, а и вовсе без неё. Строительные нормы и правила, кто будет соблюдать, когда контрольные органы вдруг стали совсем никакие.

Гоша и воспользовался этим: в бетон шли дешёвые доменные отходы вместо экологически чистого керамзита. А доменный шлак, как известно, обладает повышенной радиацией, да и прочностные характеристики ниже некуда.

Вот и пухнет совинковская строительная фирма, как на опаре – денег невпроворот!

Гоша смеётся, и счастливые до срока домовладельцы тоже вроде не в накладе. Всем хорошо.

Гоша в кабинетах административных – за своего человека, в городской думе – видный член. Ему уже пророчат счастливое будущее депутата Госдумы.

Вот какой Гоша Сова разворотливый!

Одна журналистка, делая телерепортаж о Гошиной строительной фирме, проявила робкий интерес, задав наивный вопрос: не мешает ли его уголовное прошлое заниматься бизнесом? Но тот нисколько не смутившись, бойко ответил, что не школа делает человека человеком, а тюрьма!

Может это и так. Но только после репортажа, встревоженная молодая журналистка почему-то неожиданно подала заявление об уходе в связи с переменой места жительства, и пропала, не оставив о себе никакой информации, кроме пересудов говорливых коллег.

Шли реформы, которые разрушали сложившиеся порядки и опускали производство и сельское хозяйство до уровня военных времён.

Зарплату платить перестали, и надо было как-то выживать, вот и подался недавний инженер Назаров Кирилл Семёнович в ту строительную фирму с безграничной ответственностью в поисках заработка.

Гоша встретил его приветливо:

– Молодец, что ко мне пришёл! Дам заработать, дам! А как же? Сам без соли в своё время член дожёвывал. Командирую я тебя туда, где Макар телят не пас! Ну, шуткую, шуткую! Друг у меня в сибирской тайге лес валит, лиственницу в основном. Говорят, вся Венеция на русской лиственнице стоит. А мы, недотёпы, из этого бревна только и можем, что деньги делать. Но ничего, это я так… Дам я тебе бригаду монтажников, вот ты с ними и будешь американскую технологию валки леса внедрять. Поточный метод. Вот тебе бумаги и деньги на первый случай! Завтра – на крыло. Самолёт уже под заправкой! Ну, иди, иди, время, ты знаешь, – деньги! Вот ведь как! Сколько сидел – времени во! А денег не было. Ну это я так, для тебя только. Ты – мужик свой. Я справки о тебе всякие навёл. Как деньгу на Севере зашибёшь – то и жениться пора! Ха-ха-ха! Давай, иди, иди!

Дорогостоящий десант в тайгу с тамбовских степей был, конечно, штукой рискованной. Это Кирилл понял сразу же, как только вместе с инструментом и со всем народом погрузились в самолёт. А народ, прямо сказать, подобрался аховый, пьянь исключительная, а посему к труду вдумчивому и кропотливому мало приученный. Ребята были с недавних пор вольные, здоровые и молодые, не опутанные семейными обязательствами. Одним словом люмпен-пролетариат, если говорить по Марксу.

«Господи, вот с этой оравой я буду приближать допотопное производство лагерной лесопильни к современному прогрессу?» – думал Назаров, проводя предварительный инструктаж бригады по технике безопасности.

Сова, – Савенков Григорий Матвеевич, наметанным взглядом уловив сговорчивость Кирилла, мягкость его характера и опыт работы в монтажном деле, снисходительно осчастливил его возможностью заработать какие-нибудь деньги на дальнем сибирском леспромхозе.

– А ты иди пока в кассу, подъёмные получи. Небось, без подсоса на прошлую зарплату кантуешь? Ну, иди, иди! – усмехнулся одними глазами Сова.

И прораб монтажных работ Назаров Кирилл Семёнович пошёл…