Глава седьмая. ДОРОГА В НЕИЗВЕСТНОСТЬ

После поиска все было так, как и должно быть: начпрод отпустил водку и продукты сверх всякой нормы. Начальник вещевого снабжения оказался очень заботливым человеком и разыскал дополнительное обмундирование. Даже начальник боевого питания прибыл во взвод и, проверив оружие, выписал несколько новых автоматов, хотя сделать это он должен был до поиска. Но ведь тогда взвод не был знаменит… А теперь, помогая взводу, начбой как бы приобщался к его славе, и эта слава грела его и поддерживала.

Разведчики в эти дни спали, ели, нехотя ходили на занятия и, вконец забыв, что Сиренко был одним из героев поиска, ругали его за невкусные обеды.

Сашка знал, что ругают его справедливо — с ним и в самом деле творилось что-то неладное. Он никак не мог простить себе припадка трусости на «ничейке». Обстоятельно разбирая свое поведение, оценивая чувства и мысли, он не понимал, как же случилось, что, хотя он и трусил, хотя все случилось совсем не так, как было задумано, он все-таки приволок пленного.

Сашку преследовал еще и запах пленного — смесь парфюмерии и грязного тела. Он твердо знал, что где-то слышал этот запах. Но где, когда и при каких обстоятельствах — решительно не помнил. И это очень смущало его и мешало оценить самого себя.

Впрочем, мешали Сашке не только собственные переживания и воспоминания, но и сержант Дробот. После поиска он как-то сжался, ссутулился. Его цепкие зеленоватые глаза уже не вспыхивали злыми или насмешливыми огоньками. В них были грусть и усталость. Он плохо ел и долго спал или притворялся, что спит. Хотя в эти дни во взводе было много водки и командир взвода делал вид, что не замечает удвоения обычной нормы, Дробот не пил. И это не нравилось разведчикам; некоторые считали, что это не по-компанейски.

И все-таки Дробот не выдержал. Под вечер, когда Сашка готовил ужин и раздумывал о происшедшем, Дробот пришел к нему в землянку, сел на ящик из-под макарон и долго молча смотрел на Сашкину работу. Сиренко стало не по себе от этого пристального, немигающего взгляда, и он начал нервничать. Наклоняясь за картошкой, Сашка несколько раз пытался встретиться взглядом с сержантом, пока не убедился, что Дробот не смотрит на него. Глаза сержанта были отсутствующие, пустые. Это было так необычно, что Сиренко прекратил работу и уставился на своего командира. Тот долго не замечал немного недоуменного и как бы осуждающего взгляда, а когда наконец заметил, не удивился и не смутился. Он только вздохнул и, положив сцепленные руки на кухонный столик, пробурчал:

— Не обращай на меня внимания, ага? Это со мной бывает. — После долгой и очень грустной паузы спросил, не меняя тона: — Водка у тебя есть?

— Есть, — не очень дружелюбно ответил Сашка: норму сержанта он сохранял.

— Давай сюда. — И безразлично уточнил: — Пить буду, ага…

Сиренко еще не до конца определил свое отношение к Дроботу. Не уважать своего командира Сашка не мог, он, пожалуй, восхищался им и все-таки недолюбливал. Он и сам не знал почему. Просто было в Дроботе нечто, мешающее полюбить его. Может быть, некоторая замкнутость или постоянная правота и удачливость сержанта, а может быть, и что-то другое, только Сашка твердо знал: командир он хороший, в бою на него положиться можно, но каков он в жизни — еще не известно. И потому, выставляя фляжку, Сиренко смотрел на сержанта испытующе и с долей неодобрительного интереса: пьющих людей Сашка не любил.

Дробот не заметил этого безмолвного экзамена. Оп все так же смотрел в одну точку и даже не видел, как Сашка подвинул ему консервы, сало и хлеб. Налив эмалированную кружку, сержант равнодушно высосал ее не морщась и долго сидел над закуской. Вяло пожевав сало, он вылил остатки водки и, прежде чем допить их, посмотрел на своего подчиненного.

— Ты не удивляйся, Сашок, не нужно, — совсем трезво сказал Дробот. — И не суди, ага. Не думай, что я пьяница. Просто, брат, как вспомню, что людей резал, — так жить не хочется.

Он сморщился, словно от боли, помотал головой и залпом выпил остатки.

Сиренко смотрел на него и не мог понять — правду говорит сержант или только придумывает оправдание выпивке. Жалеть врага, думать о нем так, как думал Дробот, казалось Сашке совершенно невероятным. И то недолюбливание командира, что жило в Сашке помимо его воли, окрепло. Теперь Дробот казался ему если не подозрительным, то неприятным. Но сказать об этом или показать свое отношение к сержанту при всей своей откровенности и непосредственности Сашка не мог: что-то мешало этому. Может быть, сознание, что сам-то он еще никогда никого не убивал.

Когда он сграбастал «языка», у него не было ни жалости к нему, ни презрения. Для Сашки «язык» не был человеком. Он был чем-то иным, безымянным и отвлеченным. В том состоянии шатания от трусости к отчаянной храбрости, в котором находился Сашка на «ничейной» земле, было и еще нечто: был азарт. Тот самый азарт, в ослеплении которого Сашка мог и убить, и задушить, и зарезать.

Но сейчас, в своей полуподземной кухне, он вдруг понял, что убить человека нелегко. Во всяком случае, если бы ему сейчас, сию минуту показали человека и приказали его убить, он бы не смог. Это открытие примирило его с Дроботом.

Сержант не пьянел. Он сидел за столом все так же прямо и все тем же отсутствующим взглядом упрямо смотрел в угол. Сашке впервые стало жаль его, и он пробормотал:

— Ну чего уж… Зачем вспоминать…

Дробот должен был опьянеть, но ответил трезвым голосом:

— А оно само вспоминается, Сашок. Само. Вот что самое страшное, ага… — Дробот долго молчал, словно подводя итоги своим затаенным мыслям, и горестно закончил: — А иначе нельзя. Никак нельзя.

И поднялся — слегка сутулый, как будто безмерно усталый.

Сашка долго смотрел ему вслед. Дробот шел вяло, но ровно — не пошатываясь, не петляя. И это медленное движение, эти ровные следы почему-то окончательно примирили Сашку с сержантом. Он развел руками и ласково удивился:

— Вот… чертушка.

От этой беседы в душе Сашки осталось тревожное ожидание чего-то большого и страшного, с чем ему еще предстояло встретиться.

Это большое пришло для разведчиков неожиданно.

Поутру, когда Дробот натирал снегом смуглые, тронутые розовыми отметинами заживших ран, жилистые плечи, к разведчикам приехал капитан Мокряков и энергично прошагал в землянку Андрианова. Почти сейчас же на кухню прибежал дневальный и потребовал квасу. Сашка подал его все в том же котелке, и капитан даже не заметил этого. Он жадно напился и продолжил уже начатый разговор:

— Нет, Андрианов, ничего не получается… Идти придется. Я только думаю, как надежней.

Лейтенант свирепо посмотрел на Сиренко, и тот юркнул за дверь. О чем говорили командиры, никто не знал, но уже с полудня во взвод привезли новенькие маскировочные халаты, запас продуктов для сухого пайка. А к вечеру Андрианов вызвал Сиренко и познакомил его с маленьким шустрым мужчиной.

— Вот радист. Сойдитесь характерами, потренируйтесь, проверьте рации.

Впервые за долгое время Сашка не то что испугался, а как бы смутился. Неужели выгонят?.. Вроде бы не за что. Или переведут в рядовые разведчики? И тут же, ощутив укор гордости, возмутился: «Не выйдет. Был радистом, им и останусь».

С этим внутренним ожесточением он и встретил новенького. На тренировках из гордости не спрашивал, зачем этого мужчину прислали на «живое» место. А когда обида стала стушевываться и он был бы уже рад разговориться с новым радистом, взвод подняли по тревоге и поставили задачу:

— Проникнуть в тыл противника, вести наблюдение, обо всем замеченном докладывать по радио.

К поискам — удачным и неудачным — готовились долго, их планы обсуждали, и потому любой план становился как бы частицей каждого, а бой, опасности не казались непереносимыми. В этот раз все произошло в полной тайне. Даже получив задачу, никто не знал, где будут переходить линию фронта, в каком порядке и в каком составе. И это не столько испугало людей, сколько смутило.

Первый поход в тыл врага начинался не совсем так, как хотелось. Однако в этот час никто не подумал, что война всегда делает совсем не то, что хочется людям, и совсем не так, как они считали бы нужным.

Шагая по затаенно поблескивающему снегу, люди с трудом преодолевали и оторопь перед необычным делом, и внутреннее напряжение.

Быстрее всех освоился с обстановкой Прокофьев.

Вначале он испугался — идти в тыл без новой схемки-донесения ему показалось опасным. Он как бы не выполнил приказа своего нового хозяина.

Предав раз, он без труда предавал и дальше.

«А откуда он знает, что я — живой? Может, я — убитый. Или раненый. — Но тут вспомнилось предупреждение Шварца о наблюдении за ним, и Прокофьев решил: — А откуда я мог знать, что мы пойдем? Все ведь произошло внезапно, — и, поняв, что у него есть надежное оправдание, выругался: — Черт с ним! Пускай еще достанет меня здесь, а потом грозит. Обойдется без донесения».

И, почувствовав себя умным и хитрым, Прокофьев решил, что, если даже их и прихватят в немецком тылу, он-то наверняка будет под охраной немецкого офицера. «А не прихватят — вернусь со взводом. Словом, держусь своих, лопоухих». И он совсем осмелел. Даже походка у него стала уверенней, легче.

Лейтенант Андрианов не мог знать мыслей Прокофьева. Он замечал только внешние изменения его облика, и они как бы подтверждали то, что он видел во время последнего поиска: смелость Прокофьева, его умение прийти на помощь в трудную минуту.

Еще готовясь к заданию, доказывая, что переходить фронт на участке, где только что прошел успешный поиск, — неразумно, Андрианов и Мокряков все-таки сумели доказать, что, поскольку взвод еще не имеет опыта подобных действий, следует создать две группы, каждая из которых, в случае нужды, могла бы действовать самостоятельно. Командиром второй, меньшей группы был назначен Дробот. Он попросил, чтобы ему дали двух разведчиков и радиста Сиренко. Все остальные бойцы его отделения переходили в группу лейтенанта Андрианова.

И вот сейчас, на подходе к передовой, отмечая, что людей у Дробота маловато, лейтенант подумал, что на усиление вспомогательной группы следует отдать Прокофьева. Что бы ни говорили о его трусости разведчики, объективно Прокофьев был опытным разведчиком, умеющим выпутываться из самых сложных переплетов.

Уже в ходах сообщения взвод попал под неожиданный минометный налет противника, и одного из тех, кто должен был идти с Дроботом, ранило. И это окончательно укрепило решение Андрианова. Он подозвал сержанта и успокоил:

— Не падай духом — отдаю тебе Прокофьева.

Дробот недовольно покривился, но промолчал. Когда об этом узнал Прокофьев, он так испугался, что Андрианов удивился.

— Товарищ лейтенант, не получится у меня с этим сержантом, — заныл он. — Я лучше со всеми… — И уже в последнюю минуту сподхалимничал: — Мне бы с вами, товарищ лейтенант.

Что-то очень подленькое мелькало в трусливом, бегающем взгляде Прокофьева. И хотя это подленькое, как и явный подхалимаж, не вязалось с вызывающим обликом разведчика, оно насторожило Андрианова, но менять решения он не стал. Он только нахмурился, отмечая в памяти эти качества бойца, и повторил приказ. Прокофьев обреченно вздохнул и поплелся к Дроботу.

Первым по проходу в минном поле пополз сержант Петровский с двумя разведчиками. Потом двинулась основная группа под началом лейтенанта, а когда она скрылась из виду, выдвинулись и разведчики Дробота.

Сержант полз быстро и ловко. Пробиваясь по уже проторенным тропам сквозь первые, еще не слежавшиеся сугробчики, он отрывался от своих метров на десять, залегал, прислушиваясь и присматриваясь к окружающему, и поджидал подчиненных. На середине «ничейки» он резко забрал вправо, обогнул зачем-то воронку от авиабомбы и спрыгнул в нее.

Разведчики тоже свалились в воронку и, вычищая снег из-под отворотов маскировочных костюмов, прислушались. Было по-фронтовому тихо, где-то постукивали автоматы и пулеметы, иногда бухала винтовка или гулко прокатывался орудийный выстрел. Но эти привычные звуки не задевали сознания — слух отмечал шорох поземки, звон льдинок на сугробных завивах у края воронки, собственное запаленное дыхание. Оно казалось особенно громким, и потому хотелось сдержать его. От этого приходила тревога. Она усиливалась оттого, что сержант явно хитрил, откалывался от взвода, и Прокофьев почти с ужасом думал, что Дробот заведет его в беду.

Это ощущение усилилось и окрепло, когда неподалеку от рощи взлетело сразу несколько осветительных и сигнальных ракет, а потом дружно ударили автоматы и пулеметы. По тому, что огонь противника был слишком плотен и организован, по тому, что ракеты висели густо, и как раз над тем местом, куда ушел взвод, каждый понял: разведчиков ждали. Прорыв в тыл провалился. У Прокофьева теперь не оставалось сомнений: Дробот именно тот, кто следит за ним. И вот он сделал свое дело, а Прокофьев идет пустым и может за это поплатиться головой. «Может, пришить его…»

Но он не успел решиться на убийство: Дробот, быстро оглядев разведчиков, резко приказал:

— Прижаться и не дышать.

Они переползли к западной кромке воронки, в путаницу передвигающихся теней.

Перестрелка нарастала. В россыпь автоматных очередей стали вплетаться сухие взрывы ручных гранат — противники сошлись вплотную. Стало холодно, очень хотелось выглянуть за кромку воронки, но Дробот шипел:

— Не дыши…

Таким властным, пожалуй даже бездумно злым, Дробота еще никто не видел, и это тоже настораживало. Прокофьев ерзал и, еле сдерживая крупную дрожь, мысленно то ругался, то молился. Сиренко и третий разведчик лежали молча, стараясь дышать в снег, — им казалось, что даже пар дыхания, поднявшись над кромкой воронки, может выдать их: ракет было много, и снег вспыхивал разноцветными блестками — красными, зелеными и желтыми.

Стрельба приближалась. Далеко, над восточной кромкой воронки, полыхнули алые всплески выстрелов. Высоко в небе тонко и надсадно засвистели мины. Они разорвались возле рощи, и перестрелка оборвалась, а когда возобновилась, была уже не такой гулкой и трескучей, как минуту назад: ее перекрывали разрывы и дальние орудийные выстрелы.

Мимо воронки проползли несколько разведчиков. Они волочили за собой безжизненное тело. Потом медленно проковыляли раненые. Кроме Дробота, их никто не видел, но все обостренным слухом слышали и шуршание снега, и сдержанные стоны, и ругань.

Наконец кто-то пробежал полем и совсем неподалеку застрочили автоматы, потом огонь отдалился, и теперь явственно слышалась отрывистая немецкая речь.

Взвод отходил — его преследовали немцы. А они, четверо здоровых, крепких людей, лежали в воронке и ждали. Чего ждали? Чтобы перебили их товарищей? Все трое смотрели на Дробота.

Дробот знал, что делается у них на душе, но вместо того, чтобы дать команду и ударить немцам в спину, вдруг угрожающе поднял гранату и приложил руку к губам.

Это было непостижимо — командир грозил гранатой! Командир не шел на помощь товарищам сам и под страхом смерти запрещал делать это другим!

Все то темное, неясное, что еще жило в Сашкиной душе, всколыхнулось, и он, как однажды на «ничейной» полосе, посчитал сержанта предателем. А так как положение было почти такое же, как и тогда, Сашка сразу сник, и сник не потому, что понял сержанта, а потому, что просто верил ему. Верил, что Дробот знает что-то такое, чего не знает и по какой-то очень важной причине еще не должен знать сам Сиренко.

Напряжение оставило его, и он дернул за рукав вызверившегося на сержанта соседа-разведчика. Тот удивленно посмотрел на Сиренко и тоже сник: взгляд Сиренко был настороженный и по-своему властный.

«Черт его знает, — подумал разведчик, — может, так нужно».

Только Прокофьев опять испугался и возненавидел Дробота, как более удачливого, сильного и умного.

Дробот вдруг встал на ноги и, осмотревшись, призывно махнул рукой. Потом легко перевалился через сугробчик и пополз к немецким траншеям.

Сзади, где-то на середине «ничейной» полосы, еще, захлебываясь, гремели автоматы, еще рвались гранаты, а они быстро ползли по проторенной дорожке немцам в лапы.

Пожалуй, только Сиренко чувствовал себя более или менее спокойно — он уже начинал привыкать к необычным действиям сержанта, а его маленький боевой опыт подсказал, что, в сущности, Дробот сделал то, ради чего весь взвод выходил на задание — зашел в тыл немцам. Пусть пока что этот тыл был впереди их траншей, это все-таки был немецкий тыл.

Миновав проход в жидких проволочных заграждениях, Дробот перепрыгнул траншею и сразу пошел в рост. Он двигался уверенно и смело, как человек, отлично знающий эти места. Это тоже было необычно, но уверенность сержанта передалась другим, и все трое тоже пошли в рост.

Мимо проносились излетные очереди советских пулеметов, иногда шлепались мины, сзади гремели выстрелы. Ракет стало меньше, хотя их мертвенно-желтый свет все еще заливал округу, и четыре длинные тени, перекрещиваясь, метались по ужаленному минными разрывами полю. Где-то справа, видимо в ходе сообщения, слышались возбужденные голоса, чуть дальше телефонисты передавали команды.

Четверо разведчиков шли и шли. Шли нахально, шли ровно и споро, как на работу. И эта деловитость, это нахальство, видимо, смутили тех, кто их видел.

Уже на подходе ко вторым траншеям какой-то немец хрипло окликнул их, но Дробот ответил что-то по-немецки и весело, уверенно выматерился. Немец из траншеи коротко засмеялся и тоже выругался по-русски. Потом закашлялся, и Дробот перепрыгнул вторую траншею.

Отсюда он круто повернул вправо, к смутно чернеющей невдалеке рощице. Неожиданно на пути встала шестовка, вдоль которой была протоптана тропинка — по ней ходили немецкие надсмотрщики телефонной линии. Сержант словно запнулся, потом решительно свернул на тропку.

В какое-то мгновение Прокофьев, действовавший все время как бы автоматически, подумал, что поворот на тропинку может быть последним для него: линия связи всегда ведет в штаб. А в штабе ему, не выполнившему задание, делать нечего… Стало так страшно, что Прокофьев приостановился. Шедший сзади разведчик наткнулся на него и стал обходить. И в это мгновение откуда-то из темноты вынырнули несколько светляков и с тонким жалобным свистом пронеслись мимо — какой-то советский пулеметчик дал слишком неточную очередь.

Прокофьев уловил еле слышный влажный клевок, и огибавший его разведчик медленно осел в снег. Прокофьев посмотрел на его бесформенное, распластавшееся тело, на темный сапог. Сапог этот жил как бы отдельной жизнью — поскреб по жесткому снегу, откинулся в сторону и сник.

Пока Прокофьев смотрел на сапог, Дробот обернулся, сразу все понял и, бросившись к разведчику, заглянул ему в глаза. Они были уже тусклыми, и в них не по-живому равнодушно бродили отсветы ракет. Из затылка паренька текла черная, еще пульсирующая струя.

Дробот рывком вынул индивидуальный пакет и стал быстро бинтовать голову мертвого разведчика. Ни Сиренко, ни Прокофьев не понимали командира. Когда повязка уняла кровь, Дробот легко взвалил на себя труп и все так же коротко приказал:

— Пошли!

Они шли по протоптанной немецкими связистами тропке и слышали, как запаленно дышит сержант, смотрели, как бессильно колышется рука мертвого. Шестовка шагнула к темнеющим кустарникам, и Сиренко, испытывая странное чувство жалости к убитому и виноватости перед сержантом, предложил:

— Давайте оставим здесь.

— Его оставим, и следы оставим? — с придыханием, зло спросил сержант.

Теперь только Сиренко понял, почему Дробот перевязывал мертвого, — на тропке не должно быть крови: она могла насторожить врагов; на тропке не должен остаться труп: он мог выдать живых.

Пристроив поудобнее рацию, Сиренко молча перехватил мягкий, податливый, чем-то похожий на пленного труп и взвалил себе на плечи. Ни страха, ни брезгливости у него не было. В нем нарождались та злоба, то презрение к врагу, которые он уже знал и которые делали его настоящим бойцом.

На опушке им попалась санная дорога, и Дробот так же решительно свернул на нее.

Прокофьеву давно уже можно было оторваться от навязанной ему неприятной пары: ведь он шел последним, а кругом была ночь, пустынный лесок. Но сделать этого он не мог. Его держали тысячи внезапно рождающихся и так же внезапно исчезающих противоречивых соображений, в основе которых лежал страх. И он покорно брел сзади, изредка поправляя соскальзывающий с плеча автомат.

Заметив густо заросшую канавку, сержант остановился и приказал:

— Клади!

Мертвого разведчика положили на дно канавы, и Дробот стал забрасывать его снегом. Снег он брал расчетливо — не прямо из канавы, а с обочины дороги, нигде не ступая на снежную целину. Завалив труп снегом, сержант, сутулясь, постоял над ним, выпрямился и приказал:

— Тронулись.

Они долго шли по дороге и только к утру свернули в лесную глушь. Разыскав три тесно растущие старые ели, пробрались под их ветви, присели на мягкую и как будто даже теплую хвою, поели, закурили и, когда над лесом забрезжил рассвет, впервые посмотрели в глаза друг другу. Лица у всех были заострившимися, словно похудевшими. Дробот усмехнулся:

— Ну и ночка! Давай-ка, Сашко, заводи свою бандуру.

Дождавшись, пока Сиренко вошел в связь, передал только одно слово: «Восток».

Когда Сиренко с некоторым недоумением посмотрел на него, Дробот пояснил:

— Чтоб перехвата не было. А там знают, что, если я передам «Восток» — значит, порядок. Мы прошли и готовы выполнять задание. — Он вздохнул и задумался. — Значит, взводу больше не придется лезть. По крайней мере пока мы здесь.

Сашка молчал. Он окончательно простил командиру его жестокость и в воронке, и в тот момент, когда убило разведчика. Он понял — командир умеет выбирать главное и проводить это главное в жизнь. Теперь он верил ему всем своим существом — последние остатки недоверия исчезли навсегда.