II. Дом Беркли
1
Конечно же, я догадывалась, какой груз собираются везти из Африки корабли, одним из которых станет командовать Роберт. Он сам рассказывал мне, как разбогател его соотечественник Джон Хоккинс – человек-легенда, адмирал флота её величества Елизаветы. Кстати, он же подарил Европе картофель, табак, и слово «акула». Но главное поприще сего предприимчивого джентльмена – работорговля. Именно эта деятельность принесла Хоккинсу баснословные барыши, дала возможность купить дом в Лондоне, недалеко от Тауэра.
Разумеется, подданные её величества не находили постыдным торговлю «живым товаром». Если уж в двадцать первом столетии торгуют рабами, то что говорить про погрязший в разбое и расовых предрассудках шестнадцатый век. Сама королева не гнушалась вкладывать деньги в такой прибыльный бизнес.
И всё же в христианской Европе не принято афишировать работорговлю, и всё, что с ней связано.
Не думаю, что Роберт так уж стыдился поведать мне про цель экспедиции к берегам чёрного континента, скорее всего, просто не желал расстраивать. Ведь работорговля столь же опасное занятие, сколь и прибыльное. Ну, как контрабанда оружия или наркотиков в наше время.
А я… Что ж, как образцовая жена, я должна подчиниться воле мужа, и… молиться за него.
«Коричневая звезда» и два других корабля экспедиции в Африку готовились сниматься с якорей. На пристани столпотворение: провожающие и просто зеваки. Последним следовало бы поберечься: я слышала, вышел указ, по которому праздношатающихся могли схватить и забрать на морскую службу, не спрашивая согласия. Но во все века в людях неистребима жажда зрелищ. Любых, будь то публичная казнь или выступление артистов. Сойдёт и такое неординарное событие, как отправление экспедиции за «живым товаром» к берегам далёкой и загадочной Африки.
Я провожала мужа.
Роберт обнял меня на прощание, а я перекрестила его. Он быстро взбежал по сходням, помахал с борта шляпой, потом скомандовал: «Поднять якорь!».
Корабли под крики толпы один за другим отчалили и двинулись вниз по течению Темзы.
А мой путь лежал на северо-запад, в графство Уорикшир, родину Уильяма Шекспира, пока ещё никому не известного молодого парня, жителя городка Стратфорд-на-Эйвоне. Я, согласно уговору между Робертом и мистером Беркли, присоединилась к новобрачным, отбывающим в принадлежащее главе семейства поместье.
Джейн, молодая супруга Ричарда Беркли, насколько я поняла, была бесприданницей. Родители безумно обрадовались возможности выдать её за богатого родственника. Мнением девушки, конечно, никто не поинтересовался. Джейн безропотно приняла такой поворот в судьбе. Знала: ей предстоит стать хозяйкой поместья и матерью двум детям Ричарда от первого брака. Кроткая девушка, боящаяся лишний раз слово сказать, она с почтением и робостью смотрела на мужа-господина, готовая повиноваться любому его приказу.
Ричард Беркли, эсквайр, отставной военный (по ранению), хромал на одну ногу, но выглядел молодцом: прямая спина, горделивый взгляд, усы стрелками, с лихо задранными кверху кончиками – мужчина хоть куда.
Когда я обратилась к нему «сэр», грубо оборвал:
– Оставь эти церемонии – «сэр», «мистер», зови просто: дядя Рич. Мы с твоим мужем Робертом хоть и дальние, но родственники, стало быть, теперь и ты мне родня.
Ну, вот – и родственник появился. Врастаю в Средневековье, становлюсь его частью. Даже не знаю, радоваться этому или плакать. Тем более что с некоторого времени у меня в организме произошли перемены. Ну, понятно какие. Заподозрила, а потом и окончательно убедилась: я беременна.
2
Поместье Беркли показалось мне совсем не маленьким: обширные поля (пашня, выпасы) деревня в три десятка дворов (крестьяне арендовали у хозяина землю), большой господский дом в два этажа. При доме челяди – с добрый десяток.
Мне дядя Рич выделил комнату на втором этаже, с окном, выходящим во двор. Пейзаж не ахти какой привлекательный, поэтому я старалась не засиживаться дома, а гулять, если позволяла погода. А она, надо сказать, не баловала – зябко и слякотно. К тому же чувствовала я себя скверно: начался токсикоз – рвало так, что наизнанку выворачивало.
Матерь Божья, как же рожать-то буду?! Найду ли в этой глуши путевую акушерку?
– Дядя Рич, – обратилась я к гостеприимному хозяину, – должна вам сказать, я в положении, жду ребёнка.
– Хо-хо! – воскликнул Беркли, – то-то, я гляжу… Отличная новость для Роберта. Приедет, а у него прибавление в семействе!
– Я беспокоюсь, дядя. Где можно найти хорошую повитуху?
– Беспокоишься? Пустое. Не ты первая, не ты последняя. Найдём. Привезём из Стратфорда.
Мужики такие беззаботные – для них всё просто. Не надо, мол, волноваться. А тут, я слышала, каждая третья женщина умирает от родов. Ну, или каждая четвертая, не помню точно. Сама я, если что-то пойдёт не так, бессильна буду себе помочь.
Слова дяди Рича не успокоили, а напротив, усилили мои страхи. Сидела теперь затворницей, страдала и накручивала себя, пока не осознала: так нельзя!
«Вот что, дорогая, – сказала я мысленно, – если не хочешь на самом деле загнуться, возьми себя в руки».
Как раз погожий денёк подвернулся, с лёгким бодрящим морозцем. Поднялась, ни свет ни заря, оделась потеплее, и – на прогулку. Вижу, дядя Рич встал, ходит по двору, слугам указания даёт.
– О, племяшка! Чего не спиться?
– Хочу погулять, дядя Рич.
– Так возьми лошадь.
– Что вы! Я тряски боюсь.
Какая там лошадь! Рожу, чего доброго, раньше времени.
– Не бойся, дам тебе самую смирную, которая только шагом ходит, – стал уговаривать Беркли. – Не упрямься, Жанна, люди нашего круга не ходят пешком. Что о тебе соседи подумают!
Убедил.
Мне выделили низкорослую кобылку темно-гнедой масти. И сразу обнаружилась сложность: я не имела ни малейшего представления о дамском седле. На лошадь раньше садилась, когда ездила с папой к «ролевикам», но там было обычное кавалеристское седло. А тут – скамья какая-то с двойной лукой, с подушечкой для сидения. Влезла и – как собака на заборе. И смех и грех.
Дядя Рич удивился, конечно, глядя на такую «наездницу» и от души позубоскалил. Учил меня азам:
– Правым бедром упрись в луку. Левое колено прижми к седлу. Вот так! Сиди прямо, гляди вперёд, а не под ноги… Поводья не натягивай, управляй голосом – лошадь приучена…
Ничего, в общем-то, сложного. Приятно даже: покачиваешься, как в кресле-качалке.
Подумала: теперь платье для верховой езды – амазонка понадобится. Но, оказалось, что костюм для наездниц ещё не придуман, дамы садятся на лошадь в повседневном платье.
Верховые прогулки помогли – тошнота отступила, вернулся аппетит, да какой! На солёное потянуло, селёдка со стола не пропадала. Да к тому же – с картошкой! Английские крестьяне, подчиняясь указу королевы, неохотно сажали непривычный им корнеплод, но бунтов не устраивали, и сей продукт сделался доступным. На радость мне, изголодавшейся по милой сердцу и желудку картошечке в мундире.
А вообще-то всё мне тут обрыдло. Чужая я в доме Беркли. С непонятным статусом: приживалка не приживалка, а так – не пришей рукав жилетке. Вроде и не совсем бедная родственница (Роберт оплатил расходы вперёд, да ещё и денег дал – три фунта, пять шиллингов), но и не вполне независимая.
Слуги относились ко мне с почтением, хозяева тоже не бросали косых взглядов. Дядя Рич привечал, как родню, подтрунивал иногда, но без издёвки, по-отечески. Джейн видела во мне… даже не ровню – старшую. Не по возрасту, а как более опытную, много чего повидавшую, и уж куда более образованную.
А мне всё не в радость. Был бы рядом муж, может, и не нервничала бы так. Роберт, дорогой, скорее приезжай, мне очень плохо без тебя!
3
На ужин всё семейство Беркли собиралось в обязательном порядке за большим столом. Я тоже должна присутствовать, иначе хозяин обидится.
К еде обычно подавали домашний эль – домочадцам и мне, и виски (тоже домашней выработки) для дяди Рича. Ели молча, чинно, но к концу трапезы дядя любил поболтать. Сидел развалясь, ковырял в зубах, подтрунивал над домочадцами, порой журил, наставлял, с нерадивых спрашивал строго. В общем, всё, как принято в добропорядочных семьях.
Иногда разговор касался текущих дел.
– Цены на зерно нынче совсем никудышные, – посетовал как-то раз дядя. – Как бы не пришлось продавать себе в убыток. Если так пойдёт и дальше, не будет смысла сеять.
– А как обстоят дела с ценами на шерсть, дядя Рич? – спросила я. Решила поддержать разговор.
– Шерсть? – оживился Беркли. – Она-то как раз в хорошей цене. Только овец у меня всего три дюжины голов.
– А что вам мешает увеличить поголовье, дядя? Ведь спрос на шерсть год от года растёт, так?
– Верно, растёт. Но, понимаешь, племяшка, под выпасы у меня лишь малая часть земли, а я ещё и коров держу.
– А вы часть пашни замените выпасами, ведь зерно уже не так выгодно выращивать, как раньше, верно?
Сказала, и тут же прикусила язык. Вспомнила из истории, как «овцы съели людей», когда из-за возросшего спроса на шерсть землевладельцы перестали отдавать землю йоменам в аренду, пустив её под пастбища. Брякнула, не подумав, и, возможно, натолкнула Беркли на мысль так и поступить со своей землёй.
Ну, точно! Дяде Ричу идея явно понравилась:
– Знаешь, племяшка, ты верно подсказала. Ах, умница! В самом деле: на кой ляд сеять зерно, если можно разводить овец?!
О господи! Похоже, местным крестьянам моя болтливость может боком выйти, правда, дядя Рич станет уважать…
А год заканчивался, глянь – уже декабрь на дворе. Погода день ото дня делалась поганее, дожди сменялись мокрым снегом, и наоборот. Только к Рождеству снег лёг основательно.
На праздник дядя Рич распорядился отвезти в деревню бочку эля – угощение крестьянам с барского стола. Слуги в доме тоже получили от щедрот хозяина: и выпивку и толику денег.
Праздновали с размахом, но уж очень однообразно. Много пили, ещё больше ели, ничем в этом смысле не отличаясь от большинства жителей планеты в двадцать первом веке.
По весне перед Беркли стал вопрос: сеять зерно, или не сеять? Он и мне его задавал. Я уклончиво отвечала, мол, сами решайте, а то насоветую, да неправильно, что тогда? Не хотела нести моральную ответственность, ведь могли быть затронуты интересы многих людей. Конечно, окончательное решение за хозяином, но, все-таки…
А тут дядя Рич получил известие, что в Бирмингеме и Ковентри открылись новые мануфактуры, и больше не колебался:
– Я решил последовать твоему совету, племяшка. Нынче закуплю гросс (дюжину дюжин) голов овец, – сказал мне дядя Рич за ужином. – Сеять зерно в этот год не стану вовсе – ещё нераспроданное лежит. Землю пущу под пастбища.
Вот, чёрт! Получается – я в ответе за его решение!
– А если что-то пойдёт не так? Вы не станете попрекать меня за неверный совет, дядя?
– Не беспокойся, не стану. Я знаю, что делаю. Если не случиться чего-нибудь совсем уж из ряда вон, я не только не прогадаю, но и буду при хороших барышах.
– А как же ваши арендаторы-йомены?
Дядя Рич пожал плечами:
– Видит бог, я не желаю этим людям зла. Однако земля принадлежит мне, я вправе распоряжаться ею по своему усмотрению.
Что я могла возразить? Раньше надо было думать, прежде чем советы давать. Слово не воробей – попробуй, поймай его!
Историю не остановишь. Спрос на сукно породил мануфактуры, а тем нужна шерсть, её дают овцы, а им требуются пастбища… Вот и выстроилась цепочка. И я, со своими советами как бы сбоку припёка.
А время бежало без оглядки. Уже пузичко у меня начало расти – шестой месяц.
Вместе с животом росла тревога в душе: как всё пройдёт? У специалиста не наблюдаюсь – женские консультации появятся лет через триста пятьдесят; анализы… тут и слова такого не знают. Я уже не говорю про УЗИ и МРТ. Правда, и в нашем веке девчонки-малолетки, случается, тайком рожают, дома в ванной, а то и вовсе в сарае каком. Но те – дуры, а мне-то, работнику «скорой», хорошо известно, чем такие роды могут закончиться. Уговаривала себя: обойдётся, не ты первая, не ты последняя, тут дядя Рич прав. Да и, хочешь не хочешь, а рожать всё равно придётся.
После череды пасмурных дней с унылой моросью, когда мельчайшие капли словно подвешены в воздухе, и всё вокруг тонет в тумане, как-то сразу, вдруг, распогодилось. Живое яркое солнце согрело и подсушило мокрую озябшую землю, лёгкий ветерок разогнал дымку, чистый прозрачный воздух наполнился запахами и звуками – ещё одна зима осталась позади.
Меня потянуло на волю – опостылело сидение в четырёх стенах. Да и Матильда, моя лошадка, застоялась, поди.
Дядя Рич был не против возобновления верховых прогулок, но настоял, чтобы я выезжала обязательно в сопровождении слуги.
Ездила я шагом – никаких рысей и галопов. Мой грум Джозеф, тощий долговязый парень, верхом на старой кляче – карикатурный Дон Кихот – всегда плелся сзади.
В то утро мы мирно ехали по петляющему между холмами просёлку. Джозеф приотстал, я наслаждалась картиной цветущей эрики, густо облепившей каменистые склоны возвышенностей. Розовато-белая кипень, покрывающая кустарник, придавала праздничный вид прежде унылой местности. Мир и покой царили вокруг, казалось: нет и быть не может никаких опасностей тут, среди чистой девственной природы, вдали от людских мерзостей.
Как я ошибалась!
Дорога шла через рощу. За ней – я знала – деревня, где жили крестьяне, арендаторы Беркли. Не удивилась, услышав голоса, и не придала значения, подумала: сельский праздник какой-нибудь. Выехала на большую поляну и… оказалась в гуще сборища.
Десятка два спешившихся (лошади стояли тут же) мужчин слушали речь крикливого малого, взобравшегося на пень. «Наши дети будут голодать, а им и дела нет!», – кричал горлопан. «Верно!», – вторили ему слушатели. «Заставим хозяина считаться с нами!». «Верно! Заставим!»…
Я не успела ничего сообразить: «оратор», завидев меня, истошно завопил:
– Глядите – шпионка из барского дома!
Перепугавшись, я хотела развернуться и дать деру, но один из мужиков схватил лошадь под уздцы.
Я совсем растерялась:
– Что вам нужно?! Отпустите меня… На помощь!
Мой призыв был услышан.
Джозеф поспешил на зов. На полном скаку (если только это выражение применимо к бегущей трусцой кляче) подлетел он к моим обидчикам и стегнул того, что удерживал Матильду, хлыстом.
Ей-богу, лучше бы он этого не делал!
Всё-таки, английский бунт (а это явно был бунт против хозяина, отказавшего крестьянам в аренде земли), в отличие от русского, не настолько бессмыслен. Впрочем, в такой же степени беспощаден.
Детина, получив удар, заорал благим матом, и отпустил лошадь.
Я, с перепугу, послала кобылу в галоп.
Что стало с Джо, не знаю. Обозлённые крестьяне могли стащить его с коня, избит, и даже убить. Мне, останься я на месте, скорее всего, тоже бы не поздоровилось. Так что решение спасться бегством, было, пожалуй, единственно верным на тот момент.
Летела, не разбирая дороги. По редколесью, потом по широкому лугу, уходя от погони – за мной гнались на лошадях с десяток бунтовщиков.
Неужто они настолько разъярились, что желали непременно догнать и расправиться со мной?! А может, хотели схватить и держать при себе, как заложницу? Кто знает…
А меня лишь одно заботило: не упасть с лошади. Даже мысль, что тряска может спровоцировать преждевременные роды, отошла на задний план. Если упаду, тогда всё, конец.
Силы небесные, сжальтесь над несчастной беглянкой!
Я не сразу сообразила, что удаляюсь от усадьбы, тогда как надо искать спасения там. Осознала, когда дорогу мне преградила река. Резко осадила лошадь, оглянулась: путь назад, к дому, отрезан, и преследователи совсем рядом.
Полноводный Эйвон красив. В другой обстановке я бы с огромным удовольствием посидела на берегу, любуясь плавным течением и замечательной красоты берегами, покрытыми сочной зеленью с лилово-розовыми пятнами вересковых зарослей, но сейчас мне было не до пейзажей в духе Констебля. Плохо отдавая себе отчёт в том, что делаю, я направила Матильду прямо в воду. Кобылка, поднимая тучи брызг, бесстрашно ринулась вперёд и поплыла.
Я соскользнула с лошади, крепко обхватила её за шею. Платье надулось огромным пузырём, поднялось кверху, вода, показавшаяся мне ледяной, вонзила в кожу миллионы невидимых игл. Скоро я перестала чувствовать тело, и вообще, чувства отключились, лишь инстинкт самосохранения давал силы держаться, не разжимать закоченевших рук.
Горло сдавил спазм, я задыхалась.
Одна мысль колотилась в затуманенном сознании: мой ребёнок! Как он вынесет всё это?!
Я совершенно потеряла способность ориентироваться. Казалось: мы с Матильдой кружимся на одном месте на середине реки.
Скорее угадала, чем почувствовала, когда лошадь встала на твёрдый грунт, выбралась сама, вытащив на берег меня.
Руки разжались автоматически. Я успела подумать: только бы не на живот упасть. Свалилась снопом, сильно ударившись затылком. Почувствовала, что «уплываю»…
Нет! Держись! Отключишься – погибнешь. Усилием воли удержала готовое ускользнуть сознание.
Открыв глаза, увидела болтающиеся прямо над головой поводья. Протянула руку, чтобы ухватиться за них, попытаться встать…
Острая нестерпимая боль внизу живота рвёт душу острыми когтями, исторгает из меня дикий звериный вопль, который царапает горло подобно сухому песку. Мне становится нечем дышать, и я судорожно хватаю ртом воздух, стараясь протолкнуть его в лёгкие.
Дальше всё как в тумане. Я то корчилась, истошно крича, то проваливалась в беспамятство.
Услышала приглушенные, будто из-за стены, голоса: «… нельзя оставлять её здесь…», «… давайте, отнесём домой…, «… а если умрёт по дороге, что тогда? Скажут, мы её убили…»
Я едва различала очертания лиц склонившихся надо мной людей. Потом и они пропали.
Всё, это конец…
4
На краю стола стоит железный ковш, доверху наполненный расплавленным свинцом. Я лежу на полу обнажённая и силюсь подняться. Хватаюсь за столешницу, стараясь не задеть опасную посудину. Рука соскальзывает, и…
Невыносимый ужас сковал меня, я не в силах пошевелиться, и вижу, как из опрокинувшегося ковша выливается серебристая струя раскалённого металла. Давлюсь собственным криком, застрявшим в горле густой липкой мокротой. Немыслимо горячая струя падает мне на грудь и живот, прожигая насквозь ничем незащищённую плоть…
Картина резко меняется. Я по-прежнему обнажена, но теперь стою посреди трактира фрау Эльзы. Одна. Отворяется дверь и входит… Лариса.
Смотрит с укором:
– Ты украла у меня телефон!
– Что ты! Сама забыла в кармане куртки.
– Врёшь! Ты нарочно всё подстроила!
Лариса грозит мне кулаком… Нет, это не Лариса, а Барбара. Она улыбается ехидно:
– Глупая девчонка. Надела мужское платье и думаешь, что никто не заметит? Я тебя сразу раскусила!
Это уже не Барбара, а Сидония фон Борк. Или нет… Стелла?
– Жанна, они хотят забрать твоего ребёнка!
– Где мой малютка?! Отдайте мне его!
Я рыдаю в голос…
– Не плач, милая. Сейчас остужу твою головку… Вот так.
Ощутила приятное прикосновение прохладной влажной ткани к пылающему жаром лбу.
Открыла глаза – всё плыло и двоилось. В наклонившейся надо мной женщине узнала Ребекку, пожилую служанку.
Я жива, и в доме дяди Рича.
Только… лучше бы мне умереть.
– На-ка, попей, милая.
Я с трудом сделала несколько глотков из поднесённой к губам кружки. Поперхнулась, закашлялась.
Стала ощупывать своё тело – живота не было.
– Что с моим ребёнком?
– Он родился мёртвым, – ответила Ребекка. – Лежи, лежи! Вставать нельзя.
Служанка удержала меня. Впрочем, подняться я все равно не могла – совсем покинули силы.
Вновь провалилась в забытьё.
Когда опять пришла в себя, увидела дядю Рича и незнакомого мужчину с грубым лицом и красными волосатыми руками. Незнакомец положил ладонь мне на лоб, потом взял за запястье – щупал пульс. Наморщил переносицу и пожевал губами. Низко наклонился над моим лицом, дыхнув винными парами. Я попыталась отвернуться.
– Лежите смирно, – грубо сказал мужчина, оттянул большим и указательным пальцами веки сначала на одном, затем на другом глазу, заглядывал в зрачки, сопел.
– Ну, как она, док? – подал голос дядя Рич. И мне. – Это доктор Стоун, племяшка.
Хм, доктор! Скорее на мясника похож.
– Ещё сутки назад я бы не поставил и пенни на удачный исход, – заявил лекарь. – Преждевременные роды, осложнённые послеродовой лихорадкой и большой кровопотерей. Просто чудо, что она осталась жива. Теперь же появилась надежда. Я бы оценил шансы молодой леди, как пятьдесят на пятьдесят…
Он ещё что-то говорил, но я не слушала: едва сдерживала готовые вырваться наружу рыдания. Мой ребёнок умер, так и не успев увидеть свет.
Остальное теперь не имело значения.
Когда-то давно, будучи школьницей, я хотела заболеть: завидовала сестре Шурке. Она часто простужалась, и её каждый раз оставляли дома, в то время как я, здоровая, топала в школу. Вот бы сейчас нежиться в постели, – думала я, – пить чай с малиновым варением и лимоном, читать фантастику…
Да, здоровьем бог не обидел.
Это меня и спасло, А вовсе не микстуры, которыми пользовал так называемый доктор.
Из домашних разговоров я постепенно узнала, что произошло в тот день, когда на свою беду наткнулась на бунтовщиков, собиравшихся идти к дому Беркли и требовать от хозяина возобновления договора аренды земли.
Меня действительно намеривались взять в заложницы. Кроме того, йоменов взбесило вмешательство Джозефа, особенно удар, которым тот наградил одного из зачинщиков бунта. (Кстати, Джо поплатился парой сломанных рёбер. И ещё легко отделался). Увидев, что я удираю, несколько наиболее ретивых бросились в погоню, но в реку, вслед за мной, не полезли.
А дальше случилось вот что: Матильда не смогла (или не захотела) переплыть довольно широкий Эйвон и, не добравшись до середины, повернула обратно. Преследователи бросились ко мне, но увидели, как я корчусь в страшных мучениях, отказались от намерения пленить, и даже доставили домой. Было ли то проявлением милосердия, или они преследовали какой-то расчёт, а может, испугались ответственности – бог весть. Не оставили умирать, и это главное. А то лежать бы мне сейчас на местном кладбище – без вариантов.
Надлежащий уход и забота, которой меня окружили в доме дяди Рича, сыграли не последнюю роль. Я выкарабкалась. Молодой и крепкий организм сумел одолеть недуг – осложнение, вызванное преждевременными родами.
Гораздо хуже обстояло дело с душевным состоянием. Временами я жалела, что не умерла, пока была без сознания – отмучилась бы зараз, обретя вечный покой.
Слуги и домочадцы, да и сам дядя Рич, не обделяли меня вниманием, и это стало тяготить. Без их назойливого участия я, наверное, быстрее справилась бы с душевной болью.
«Не вставайте миссис Жанна, я подам вам судно».
«Ещё ложечку бульона, мэм. Вам нужно набираться сил».
«Жанна, я велю переставить твою кровать сюда, ближе к окну, хочешь?».
Как объяснить этим людям, что человек нуждается в личном пространстве, причём не только в физическом, но и в психологическом смысле.
Природа брала своё. Скоро я отменила прописанный Стоуном постельный режим, начала не только вставать, но и делать короткие прогулки.
А тут из Кардиффа нарочный привёз долгожданное известие: в порту, вместе с другими судами африканской экспедиции отшвартовалась «Коричневая звезда» под командованием капитана Хоума.
