I. Корабельный лекарь
1
Должна признать: у меня очень скверный характер. Я из тех, кто на линованной бумаге пишет поперёк. Родители не переставали удивляться: в кого она такая?! Старшая сестра Шурка – их дочка. Лицом она в папу, ну просто вылитая, а фигура и характер мамины. Неконфликтная – мухи не обидит, я бы сказала, чересчур покладистая. Она рано вышла замуж, родила сына, погрязла в домашних заботах, и довольна. Чему, спрашивается, радуется?
Я, бывая у них в гостях, изучила распорядок этого дома. Муж Шурки, мой зять, увалень, приходит с работы – на диван; она у плиты, борщи да пельмени ему стряпает. Навернут по две тарелки, в ящик уткнутся, и пока все сериалы не пересмотрят, спать не ложатся. Оба себя поперёк шире. А, впрочем, это их дело. Раз им нравится, значит, так и надо.
Я полная противоположность сестре: худышка, но крепкая, спортивная; колючая – недаром Ивашка Рябов сравнил с ершом.
В школе меня постоянно обижали, пока не научилась драться: сначала просто кулаками, без правил, так сказать, затем стала ходить в секцию айкидо. Девчонки из нашего класса тайно ненавидели «Джеки Чана» (моё школьное прозвище), но боялись. Пацаны, хотя и симпатизировали, тоже побаивались. Одному уроду, когда тот попытался «зажать» и облапить, в броске вывихнула плечо. Был скандал, причём того придурка признали потерпевшим, а меня хулиганкой. Родители «урода» грозили судом, но, в конце концов, «дело» спустили на тормозах. Только моим родителям пришлось перевести меня в другую школу. И всё наперекосяк пошло.
В старой школе я хоть и не отличницей была, но до троек никогда не опускалась, а в новой чуть не на круглые двойки скатилась. Уроки начала прогуливать, пропадала во дворе до темна, в компании, прямо скажем, не самой образцовой. Сигареты и выпивка были там обычным делом. Но у меня, слава богу, ума хватило, не подражать новым приятелям-подружкам во всём. Курить я не стала принципиально, чтобы не нарушать спортивный режим, и пила лишь пиво, да и то редко. Я по-прежнему много читала, и любимой телепередачей оставалась «Что? Где? Когда?».
Окончив с горем пополам девять классов, я поступила в медицинский колледж. Почему? Да просто всегда хотела стать врачом. Мама с папой, конечно, в штыки приняли моё решение. «Заканчивай одиннадцать классов и поступай как все нормальные люди, в мединститут. Наймём репетиторов, вытянут тебя, раз сама не в состоянии». И уговаривали, и ругали – всё без толку. Упрямства – на десятерых хватит; если уж решила чего – хоть башку расшибу, а сделаю.
По правде говоря, надоела к тому времени школа хуже горькой редьки, да и уверенности, что сумею её благополучно закончить, не было. А колледж не только среднее образование даст – так я родителям втолковывала, – но и специальность. Поработаю, мол, медсестрой, определюсь окончательно, потяну ли на врача. Переиграть же никогда не поздно. Убедила. Точнее, устали они со мной цапаться, махнули рукой – делай, как знаешь.
Да, характер у меня не сахар. Но именно благодаря ему уцелела, оказавшись в совершенно немыслимой ситуации – угодив в реальное Средневековье. Не свихнулась и не опустилась, старалась не просто выжить, но и жить достойно, насколько это возможно в данных обстоятельствах.
А Чужой Мир продолжал испытывать на прочность. Опять одна. Опять негде приклонить голову.
Сбежав от возможных преследований барона фон Борхерта, я нашла в порту большую рыбачью лодку с парусом, хозяин которой согласился за два с половиной талера отвезти в Антверпен.
И вот я здесь.
На постоялом дворе за ночлег и баланду, подаваемую на ужин, брали сущие гроши, но для меня и эти расходы грозили стать неподъёмными. В карманах, что называется, ветер гулял.
Днём я бесцельно слонялась по узким кривым улочкам Антверпена – сидеть и нюхать вонь постоялого двора невыносимо – с робкой надеждой приискать работу, чтобы по силам. А ночами тихо ревела в подушку (точнее, в набитый сеном мешок) и молча просила Бога сжалиться надо мною – вернуть домой.
Город пребывал в плачевном состоянии – последствие «испанской ярости», событий шестилетней давности. Испанская солдатня, как рассказала мне подвыпившая хозяйка постоялого двора, тогда совсем озверела, из-за задержки жалованья начала грабить город и громить всё, что попадалось под руку, колоть и резать, не разбирая правых и виноватых. По словам женщины, сущий ад творился на улицах и площадях Антверпена – всё завалено трупами, кругом горело и рушилось. Она нисколько не преувеличивала: на следы пожарищ я натыкалась всюду, а главную площадь города «украшали» черные от копоти развалины – всё, что осталось от городской ратуши.
Ширина большинства улочек Антверпена такова, что позволяла дотянуться рукой из окна до дома напротив. К этой особенности здешнего градостроительства я успела привыкнуть.
Но что по-прежнему раздражало, так это привычка городских жителей выливать помои прямо из окон, чуть ли не на головы прохожим. В дожди улицы превращались в зловонные канавы, но всем наплевать. Хорошо ещё дни сейчас стояли солнечные. Вообще, погода была чудесной – не холодно и не жарко. Что могло цвести, цвело, чирикали воробьи, на крышах орали коты, по улицам, задрав хвосты, носились собаки. Город оживал, залечивал раны.
Солнце склонялось к закату, подсвечивало золотом черепичные крыши и дымовые трубы. Я спешила вернуться в порядком опостылевший постоялый двор – успеть до темноты. Какое-никакое, а убежище. Гулять ночью по Антверпену – чистое безумие, занятие для самоубийц.
Улицы быстро пустели, лишь немногочисленные питейные заведения оставались открытыми, принимая бесшабашных гуляк, из тех, кому «море по колено». У дверей одного из кабаков я заметила фигуру, показавшуюся знакомой. Подойдя ближе, окончательно убедилась, что знаю этого человека. Разве можно спутать с кем-нибудь богатыря из команды капитана Карстена?! Того самого, что я нарекла для себя Тарасом Бульбой. Он только что вышел из кабака и мочился на стену. Так, безо всякого смущения, поступали все местные мужчины в любое время дня и ночи, поэтому меня подобные сцены не шокировали – привыкла. Я лишь чуть-чуть замедлила шаг.
Бульба повернулся и, поправляя штаны, скользнул по мне безразличным взглядом – не признал.
Он направился обратно в кабак, а у меня сердце заколотилось: возможно, здесь и другие члены команды? Так захотелось опять увидеть Роде и братьев Рябовых, прямо как родных! В этом враждебном мире они роднее родственников, хотя я для них, скорее всего, никто, и звать меня никак. Они, верно, давно забыли, как вступились за незнакомца в чужом городе. И все же я пошла следом за Бульбой – не хотела упускать шанс прибиться к «своим», братьям по крови, так сказать.
Таверна ничем не отличалась от десятков подобных, кои довелось посетить за время странствий по балтийскому побережью: закопчённые стены и потолок, очаг, длинные столы, масляные светильники. В сидящих за столом мужчинах я сразу признала «наших».
– О, да это, никак, Воробей?! Греби к нам, земляк! – раздался зычный голос Ивашки Рябова.
Брат его, Афоня, сидел тут же, в компании знакомых мне Лиса и Беса, вместе с несколькими мужиками, которых в прошлый раз не приметила. И не видно среди гуляк-моряков их доблестного капитана.
Ох, и досталось моим плечам от дружеских похлопываний лопатообразными ладонями Ивашки с Афонею. Охламоны – никакого понятия, как следует обращаться с дамой… Тьфу ты, до сих пор забываю, что для всех окружающих я мужчина, а никакая не барышня.
– На ловца и зверь бежит, – объявил Ивашка. – Ты, паря, нужон нам до зарезу. Пойдёшь в команду лекарем?
– Как, – удивилась я, – у вас же есть лекарь – Карл?
– Не, ему надысь голову ядром оторвало.
Известие о трагической гибели моего коллеги из уст Ивашки прозвучало так, словно речь шла о досадном недоразумении, не более. Меня же оно потрясло.
– К-каким ядром? – выдавила я, запинаясь.
– Знамо каким – из пушки. Да он и виноват – кой бес понёс на палубу в самую сечу.
Чё-о-о-рт! Да что же такое – по ним, оказывается, из пушек лупят!
– Что паря, труса празднуешь? – процедил Ивашка насмешливо, заметив мой испуг.
Я отрицательно замотала головой:
– Вовсе нет. Готов стать вашим лекарем. А капитан… Рысь, он где?
– На судне. А нам позволил гулять. До утра. Ну что, Воробей, по рукам? – повернулся к брату. – Что, Афоня, берём молодца в команду?
Молчаливый Афоня пожал плечами:
– Я – что. Аки Рысь порешит…
– Решено, значит. Рыси в радость, что лекарь сыскался. Стало быть – по рукам.
Мы с Ивашкой, согласно обычаю, «ударили по рукам».
– Гля, братва, – прогудел Рябов, – коего соколика в товарищи берём! Теперь должно обмыть сговор. С тя, паря, магарыч.
О-хо-хо. Плакали мои денежки… Ну, да ладно, зато теперь я член команды – и заступиться есть кому, и жалование, глядишь, буду получать.
– Хозяин! – крикнула я громко на немецком.
На зов явился пожилой горбун, которого я знала как владельца этой корчмы.
– Вина моим товарищам!
Пирушка покатилась комом с горы, разрастаясь и набирая обороты. Откуда-то появились местные жрицы любви – кабацкие шлюхи, за версту чующие поживу и летящие к подгулявшей компании, как мухи на го… извиняюсь, на мёд. Воистину, их профессия не только древнейшая, но и одна из самых востребованных во все века. Что поделаешь, есть спрос – будет и предложение. Появление «весёлых девочек» добавило морячкам радости. Солёные шуточки, похлопывание дамочек по мягким местам, радостное повизгивание потаскушек влилось в общий разноголосый хор. Содом и Гоморра!
И всё бы ничего, когда б шлюхи, чёрт их дери, не положили глаз на меня. Сразу две «очаровашки» вознамерились устроиться у меня на коленях. Одну удалось отпихнуть – её тут же перехватил Лис – а вот другая, несмотря на моё активное сопротивление, повисла на шее и обмусолила мне лицо мокрыми губами. Дрянь такая – убила бы! Но этого-то я как раз позволить себе не могла. Да чего там – даже послать подальше дурёху, видящую во мне симпатичного юнца, нельзя. Что бы подумали друзья-моряки?!
Весь трагикомизм положения заключался в том, что я, играя роль мужчины, должна вести себя именно как мужчина. Назвался груздем – полезай в кузов.
Не находя благовидного предлога избавиться от назойливой проститутки, я вынуждена была терпеть. Руки чесались (и ноги), так хотелось спихнуть дамочку с колен и залепить хорошего пенделя, чтобы вылетела на улицу, открыв дверь своей пустой головёшкой. Однако я сдерживалась, не позволяя ей только лезть шаловливыми ручками куда вздумается, и отворачивалась, когда нахалка норовила одарить поцелуем.
Дурёха гладила мне волосы и нашёптывала на ухо какие-то глупости на дикой смеси голландского, немецкого и французского. Я уже неплохо понимала этот «язык международного общения», своеобразное «эсперанто», распространённый, насколько мне известно, по побережью Северного моря от Гамбурга до Кале.
– Извини, милая, – процедила я сквозь зубы полушёпотом, – мне нечем тебе заплатить.
– Лгунишка, – не поверила дамочка, – я знаю, у тебя есть деньги. Но такому красавчику, как ты, я согласна скинуть половину цены.
Вот, зараза! Чёртова пиявка, присосалась – не оторвёшь.
Привлекательная внешность, оказывается, может обернуться большими проблемами, в чём пришлось удостовериться в очередной раз. Хорошо ещё – тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить бы – здешние «голубые» не досаждают. Их, наверняка и в этом веке предостаточно, но мне они, по счастью, не встретились.
За полночь уж перевалило, когда морячки, разобрав подружек, стали расползаться «по норкам». Мне тоже пришлось спросить отдельную комнату «для меня и моей милашки», что окончательно опустошило тощий кошелёк, подвязанный к поясу. Точнее, последние гроши пришлось сунуть незадачливой потаскушке, чтобы она не устроила скандал, оставшись совсем без заработка. Прилюдно объясняться с ней я сочла неудобным, и, уже поднявшись в отведённую нам каморку, сказала, якобы сгорая от стыда:
– Я не могу… с тобой. Я был тяжело ранен, и лишился… Ну, ты понимаешь, да? Никому не рассказывай, хорошо? Вот возьми, больше у меня нет.
Я отдала ей деньги.
Деваха поверила, и так расстроилась, что пустила слезу, жалея «несчастного юношу».
– Бедный мальчик, – причитала она, опять порываясь приласкать.
От денег, тем не менее, сердобольная шлюха не отказалась, посчитав, наверное, что неспособность клиента воспользоваться интимными услугами не освобождает его от уплаты в счёт компенсации за потраченное время.
Мне пришлось разделить с ней кровать – не выгонишь же даму в такую пору на улицу. Легли, не раздеваясь. «Подружка» моментально засопела, потом стала выводить трели, не дав толком поспать.
2
Как и заверял Ивашка Рябов, капитан встретил меня радушно. Поинтересовался только, есть ли рекомендации. Тут-то и пригодилось письмо господина Мариуса.
– Гут, – сказал Роде, ознакомившись с документом. – Сейчас пойдём к стряпчему – в порту есть конторка, составим договор.
Ёлки-палки, и в шестнадцатом веке бюрократия!
Стряпчий, мэтр Йорден, тучный мужчина со склеротическим румянцем на шеках, долго скрипел пером, составляя документ по всем правилам. Закончив писать, присыпал песочком, стряхнул и прочёл вслух. В договоре указывалось, что «Яков Демин (это моя настоящая фамилия), поступает лекарем на судно «Единорог» (порт приписки Копенгаген) под начало капитана Карстена. Жалование Якову Демину положить 31 крейцер в день, с полным довольствием». В конце имелась приписка: «В дележе добычи не участвует и свою долю в оной не имеет».
Что за добыча предполагается на судне? Они что, собираются рыбу ловить? А может, это китобойный корабль? Впрочем, мне-то какая разница – я же только лекарь, а в остальном не участвую (согласно договору). Что касается денег, жалование в половину серебряного гульдена (гульдинера) чуть выше, чем у новых товарищей – моряков. Правда, в отличие от меня, те имели долю при дележе некой добычи.
В антверпенском порту жизнь кипела и била ключом. Корабли со всего Старого света и из Нового то и дело швартовались у причалов, растянувшихся вдоль берега не на одну милю. Портовые грузчики и матросы день-деньской катали по талям какие-то бочки, таскали ящики и тюки, клетки с курами и бог знает что ещё. В людской гомон вплетались мычание, ржание, блеяние, кудахтанье и хрюканье. Дурными голосами орали чайки, устраивающие в воздухе свары из-за лакомых кусков. Ароматы заморских пряностей смешивались с запахами кипящей смолы и вонью протухшей рыбы.
Наше судно (теперь я имела право говорить о нём так), трёхмачтовый галеон «Единорог» готовился выйти в море.
Я поначалу не могла понять, почему корабль считают трёхмачтовым, когда на самом деле их только две. Думала, может, третья просто сломалась. А когда спросила у новых товарищей, те меня на смех подняли.
– Сломалась, баишь? Ха-ха-ха! – как конь, ржал Ивашка Рябов. – Оно и видно: не моряк ты, паря. Третья-то мачта, вона, на носу – бушприт прозывается.
Им смешно, а мне-то откуда знать такие тонкости, как наличие вертикальных и наклонных мачт. Оказывается, жердь, торчащая вперёд на носу корабля, это и есть бушприт – наклонная мачта.
Присутствие «рога» и относительно узкий, вытянутый в длину корпус придавали кораблю сходство с одноименным морским животным – нарвалом (он же единорог). Порядком потрёпанная посудина (борта сплошь в заплатах и «шрамах») вид имела горделивый, притягивала взор благородством линий корпуса и сохранившимся (несмотря на многочисленные повреждения) изяществом палубных надстроек. Оснастка корабля, всё это хитросплетение канатов и верёвочных лесенок сухопутному человеку казалась неразрешимой головоломкой, заставляла испытывать некий священный трепет и уважение к морякам, способным разобраться, что тут к чему.
Однако более всего поразил меня флаг, поднятый на грот-мачте (я уже начала, понемногу, разбираться в названиях) – он был красный! Кажется, именно такой вывесили взбунтовавшиеся матросы броненосца «Потёмкин». Я не удержалась, спросила у Роде, что сие означает и какой державе принадлежит флаг. Ответ капитана удивил ещё больше.
– Это мой личный флаг. Я всегда хожу под ним, – ответил Роде невозмутимо, и добавил. – Я на службе у царя Ивана, а русские своего флага не имеют.
Ну и дела! Кто бы мог подумать: капитан датчанин на службе у русского царя. У самого Ивана Грозного! Невероятно. Только и это ещё не всё. Роде сообщил мне (так, между прочим), что «Единорог» – каперское судно.
– Царь Иван воюет со шведами на суше, – пояснил капитан. – Мне же велено вести охоту на море: топить или захватывать шведские корабли со всем их грузом.
Так вот о какой добыче шла речь в договоре! Ё-моё, я попала к пиратам! И то, что вместо «Весёлого Роджера» на флагштоке полощется кумачовый большевистский стяг, ничего не меняет. Так сказать, лозунг «экспроприация экспроприаторов» в действии. С поправкой на шестнадцатый век. А костюмчик Джека Воробья, пирата Карибского моря, не только к лицу оказался, но и пророческим. И исправить, похоже, ничего нельзя – я повязана договором (то, что мне не удосужились рассказать, чем занимается Карстен и его команда, вряд ли может служить основанием для его расторжения), да и находились мы уже в открытом море.
«Единорог» сначала отбуксировали собственными шлюпками на внешний рейд, затем поставили паруса и двинулись на северо-восток.
Больше всего я боялась морской болезни – не знала, как поведёт себя желудок, когда начнётся качка.
Не зря опасалась: первый съеденный на судне завтрак тут же оказался за бортом. Хотя волнение было так себе – баллов пять, не больше. Сутки на еду и смотреть не хотела, потом притерпелась как-то, пообвыклась.
У меня была отдельная каюта – помещение чуть больше собачьей будки, но своё, индивидуальное. Из мебели имелись только стол и табурет, привинченные к полу. Вместо кровати – гамак. В углу стоял объёмистый сундучок, доставшийся мне по наследству от лекаря Карла, ныне покойного. Замечательная вещь – из морёного дуба, окованный железом – именно так представляла я в детстве сундук, принадлежащий одному из любимых моих книжных героев, пирату Билли Бонсу. Только вместо оружия, вест-индийских раковин и карты Острова Сокровищ, здесь содержались медицинские инструменты и баночки с аптечными снадобьями. Здесь же хранила я свои сокровища: мыло, купленное ещё в Штеттине, моё «нижнее белье» и Ларискин мобильник.
Чтобы хоть как-то блюсти личную гигиену, я вытребовала таз, кувшин и ежедневную долю пресной воды, помимо питьевой. Заявила: это необходимо мне, как лекарю. Меня бы на смех подняли, если б сказала, что умываюсь по утрам, мою руки с мылом перед едой, а вечером… ну, тут вообще ничего не смогла бы объяснить мужикам, не имеющим понятия о потребностях женщины.
Кроме того, имелась бутыль спирта в плетёной корзине – получила лично от капитана на медицинские нужды (и антисептик, и обезболивающие). Перевязочных материалов не было вовсе. Пришлось самой щипать корпию из льняной пакли и резать на бинты старое полотно.
Любой хирург или травматолог со «скорой», где я когда-то трудилась, пришёл бы в ужас от таких условий работы. Лечить раны, не имея не то что антибиотиков, но и элементарного стрептоцида… Да, чего там – банальной зелёнки, и той днём с огнём не сыскать.
Я холодела от мысли, что предстоит, если придётся иметь дело с тяжёлыми ранами. Утешала себя историями из военно-полевой медицины, когда в партизанских отрядах ампутировали конечности при помощи ножовки, или делали кесарево сечение наточенной крышкой от консервной банки.
Работы пока было немного. Двое моих подопечных залечивали раны и ещё трое мучились животами.
Диарея вызывала озабоченность: как бы не дизентерия, или того пуще – холера. Тут я абсолютно бессильна – начнётся эпидемия и… страшно представить, что нас всех ждёт. По счастью, опасения, вроде бы, не подтверждались. Во всяком случае, явных признаков смертельно опасной заразы не наблюдалось. Я всё же настояла: отделить страдающих поносом от остальных. И лично следила, чтобы ели они из отдельной посуды.
Моряки посмеивались, но не перечили: им-то хорошо известно, к чему приводит эпидемия на судне. Рассказывали жуткие истории о кораблях с мёртвым экипажем, «летучих голландцах», носимых ветром по океанским просторам.
3
«Единорог» шёл в Нарву, где, оказывается, находилась база «флота» Роде.
Да, наш капитан командовал небольшим воинским соединением, куда, кроме флагманского корабля, входили четыре небольших судна, построенные на Белом море русскими поморами, и доставленные по суше на Балтику.
– Ладьи, наши, поморские, дюже вёрткие, – рассказывал Афоня Рябов, – куды ентим кораблям. Взять хоть «Единорог». Неуклюж, яко кит на мелкой воде, ишшо покамест развернётся. Ладья, даром что невелика, зато кусать горазда…
Моряки-поморы не уставали расхваливать привычные им ладьи, словно специально созданные для абордажа, излюбленного приёма пиратов всех времён и народов. Того же мнения придерживался и Роде, решив использовать преимущество лёгких увёртливых судёнышек в борьбе с мощными, но неповоротливыми кораблями шведов.
Сначала нам дул попутный ветер, и «Единорог» шёл резво, поглощая милю за милей. Натужно гудели снасти, и мачты поскрипывали, удерживая натянутые паруса. На флагштоке развевался датский флаг – свой Роде спустил, не желая «светиться» раньше времени.
В последнем рейде, я слышала, «Единорогу» сильно досталось: два «шведа» взяли его в клещи – корабль оказался под перекрёстным огнём. «Нашим» удалось поджечь одного из нападавших брандкугелями и уйти – второй не стал преследовать «Дикого вепря» (так корабль Роде окрестили шведы). Они, должно быть, посчитали: датчанин не скоро осмелится выйти опять «на охоту». Роде, во всяком случае, сильно рассчитывал, что его появление будет для всех полной неожиданностью.
На корабле дисциплина поддерживалась почти военная: стояли вахты строго по часам, водку, моряки называли её «горячим вином», выдавали раз в сутки – каждому члену команды по чарке грамм так на четыреста. Я от своей доли не отказывалась, но хлестать каждодневно такими дозами – это, как пить дашь, сопьёшься. Потому выпивала рюмку-другую, а остальное аккуратно сливала в свободную бутыль – пригодится.
Я постепенно осваивала судно – побывала во всех уголках. Корабль оказался вместительным, а с виду и не скажешь. Кроме верхней палубы, имелась ещё и нижняя, а под ней – трюм. Были ещё палубные надстройки, а в носовой части, там, где закреплён бушприт, место, которое хочешь не хочешь, а посещаешь по несколько раз в день – гальюн. Проще говоря, отхожее место. Сооружение для любителей экзотики и экстремалов. Когда, извиняюсь за подробность, сидишь со спущенными штанами прямо над водой, да ещё в качку – непередаваемые ощущения. Тебя то и дело обдаёт солёными брызгами и свежий ветерок обдувает снизу.
Ещё на корабле стояли двенадцать пушек – по шесть с каждого борта. Порох и боеприпасы держали в крюйт-камере.
Экипаж, вместе с капитаном – пятьдесят два человека. Отчаянные ребята. Проспиртованные и просоленные. Одно слово: пираты. В большинстве своём русские, соотечественники разных сословий: беглые крепостные, горожане, вольные казаки, и даже из захудалых дворян и священнослужителей-расстриг. А ещё немцы, ливонцы, голландцы, и один англичанин.
Всеми железной рукой управлял капитан-датчанин. На берегу это спокойный, я бы сказала, флегматичный человек. Но на судне Роде преображался: деятельный, строгий, если не сказать, суровый, ни себе, ни другим не дающий поблажек, одним словом, настоящий кэп – второй после Бога на корабле, как написано у англичан в морском уставе. В бою же, судя по рассказам братьев Рябовых, он и вовсе становился сущим дьяволом. Был у капитана Карстена грешок – дружил с зелёным змием. Ну, так на то и пират, да ещё с русской командой.
В работе, когда приходилось что-то тянуть, тащить или грести вёслами, мои соотечественники-моряки всегда пели «Дубинушку» – русский эквивалент знаменитого «Йо-хо-хо, и бутылка рома». Возможно, самый ранний вариант песни:
Эй, дубинушка ухнем.
Эй, зелёная сама пойдёт.
Подёрнем, подёрнем,
Да ухнем!
Меня всякий раз ностальгия одолевала: едва заслышу, моментально глаза на мокром месте оказывались, приходилось вид делать, дескать, соринка попала.
На третий день пути ветер переменился, и нам, чтобы продвигаться вперёд, пришлось лавировать. Ну, в этом я вообще ни черта не понимала. Казалось, мы просто ходим по кругу. Маячившей туманной полосой на горизонте берег, то сбоку оказывался, то прямо по курсу, то за кормой.
Раз едва не сели на мель: корабль содрогнулся и явственно скребанул килем по дну. Капитан, отдыхавший в каюте, мигом выскочил на палубу, злой, как сотня морских дьяволов. Отдал приказ матросам сделать что-то с парусами, сам встал за штурвал, прогнав вахтенного. Ругался на всех известных ему языках, используя и русские выражения.
Нам предстояло пройти Датскими проливами на Балтику – наиболее сложный и опасный, с военной точки зрения, участок пути. Насколько я поняла из разговоров моряков, между Данией и Швецией существовал договор о беспрепятственном прохождении судов обеих держав по всем проливам между Северным и Балтийским морями. Однако «Единорог», хоть он и шёл под датским флагом, шведы считали пиратским кораблём, находящимся вне закона. Могли напасть, и тогда… Что будет тогда, одному Богу известно.
Входя в пролив Каттегат, отделяющий Ютландию от Скандинавии, Роде жался к датскому берегу. Справа остался мыс Гренен, вытянувшийся узкой песчаной косой далеко в море. Сильное встречное течение сносило корабль на север, к Швеции. Пришлось, чтобы не попасть ненароком в лапы врага, опять буксировать корабль шлюпками.
Моряки от усталости с ног валились. Не спасала и «Дубинушка». Роде всё время сам стоял за штурвалом – здесь отмель на отмели, не ровен час засядешь – и пиши пропало. А слева, на горизонте, маячили паруса шведов. В любой момент их корабль мог подойти, дабы убедиться, что здесь действительно датское судно, а не какой-нибудь пират.
Оставив слева островок Лесё, мы пошли прямо на юг, дабы выйти на Балтику проливами Большой Бельт и Фемарн-Бельт. В другое время Роде, конечно, не преминул бы зайти в Копенгаген, но сейчас соваться в пролив Эресунн, тесный, как бутылочное горлышко, где до шведского берега рукой подать, всё равно что войти в клетку с голодными львами.
4
Солнце огромным оранжевым шаром проваливалось за горизонт, когда мы подошли к острову Фюн.
– Отдать якорь, – прохрипел капитан.
Здесь, на территории Датского Королевства, мы были в безопасности. Измотанный экипаж вместе с капитаном, помолясь (кто по-православному, кто по-лютерански, кто ещё как-то), сели трапезничать с обильными возлияниями в честь языческого бога Бахуса. Напились так, что лежали вповалку. Меня, в порядке исключения, назначили вахтенным – просто не спать и смотреть, как бы чего неординарного не приключилось.
Ночь выдалась тихая. Я сидела на юте, наслаждаясь одиночеством. Бездонное звёздное небо простиралось над головой от края до края. Внизу, за кормой, расстилалась тронутая лёгким волнением водная поверхность, соединяясь с небом. Как здорово, что есть море и небо, принадлежащие всем, и в то же время никому, возвышающиеся над людскими дрязгами и мерзостями; замечательно, что я могу, хотя бы на одну ночь, оторваться от мерзкого мира и слиться с водной и воздушной стихиями, воспарить…
На палубе раздался грохот и пьяная ругань, возвратив меня с небес на грешную землю. Это кто-то из пьянчуг-матросов, направляясь в гальюн, споткнулся и растянулся во весь рост.
Святые угодники! Как же всё надоело! Пятьдесят две грубых мужских рожи, позволяющих себе, в моем присутствии, делать всё, что вздумается. А ведь я женщина. Понимаете вы, скоты – женщина! А, да что там говорить, они и при дамах-то… С какой же стати им меня стесняться?
Стало грустно. Принялась тихонько напевать: «Под небом голубым есть город золотой…» Я не бывала в Иерусалиме, не собиралась и посещать этот странный город, который в оригинале стихотворения лежит не «под», а «над небом голубым». Сейчас же – не знаю, почему – мучительно захотелось попасть туда, побродить по его улочкам, увидеть своими глазами Голгофу и Гроб Господень… Хотя там сейчас, наверное, арабы всем заправляют, к ним соваться нет никакого резона. Здесь бы уцелеть, в христианской Европе…
