VIII. «Я скромной девушкой была»
1
Несчастье, случившееся с девочкой, поломало планы Зуко. Он-то собирался в ближайшие дни двигаться дальше на запад, а тут такое несчастье. Я категорически заявила: «Больная должна оставаться на месте весь ближайший месяц». Хозяин, разумеется, из-за одной девчонки не стал бы задерживаться, просто оставил бы её здесь – пусть выживает, как сможет, но Станко ни за что не хотел бросать сестру одну. Молодец, хоть тут оказался человеком. Зуко не с руки остаться совсем без канатоходцев, кроме того, не за горами Рождество, а затем Святки – время «делать чёс», как сказали бы артисты двадцать первого века. Что касается рождественского поста, начавшегося нынче, то он нам не помеха: в Гданьске даже в пост власти не накладывали запрет на цирковые представления.
Жизнь, можно сказать, устоялась. Дни текли похожие один на другой, как клоны. Уход за Стеллой да вечерние представления – вся моя работа. Состояние девочки, поначалу внушавшее мне большие опасения, мало-помалу стабилизировалось, боли уже не так её мучили. Барбара здорово помогла мне, приготовив снадобье из медного порошка (истёрла наждаком монетку) и яичного желтка, которое я давала больной дважды в неделю.
Обработанную рану я смазывала мазью, сделанной Барбарой из живицы – еловой смолы. Ещё она дала мне окопник и чернокорень – «дюже добрыя травы от полома косточек». Я наложила девочке лангету, рассчитывая заменить её, как только позволит состояние раны, на гипсовую повязку. Гениальный Пирогов ещё не родился, и гипс здешние лекари использовали отдельно от бинтов. Но я-то знала, как сделать лучше!
Я теперь регулярно получала денежное вознаграждение. Хозяин платил мне два гроша в неделю. Плюс харчи.
Не знаю, с какого перепуга, но денег я не тратила, прятала «в кубышку». На чёрный день, как говорится. Кроме того, меня не покидала надежда отыскать способ вернуться, а для этого могут понадобиться деньги. Сама не понимаю, почему так решила.
Наш рацион с началом поста не сильно изменился. Разве что вместо молока теперь по утрам пили что-то вроде киселя. Да ещё исчезли сало, курица и яйца. Для Стеллы сделали исключение – я настояла: ей, бедняжке, необходимо нормально питаться.
Барбара, как и прежде, регулярно наведывалась в кабак, не смущаясь нарушением рекомендаций отца Варфоломея, настоятеля местного православного прихода. «Господь милостив – простит», – говорила старая пьяница, накачиваясь пивом и «выборовой» – польской водкой, продуктом, вырабатывающимся в монастырях.
А Себастьян, наоборот, «завязал» по случаю поста, что не мешало ему регулярно лупить ветреную супругу.
Накануне поста Барбара сходила к святому отцу на исповедь, и меня звала с собой. Но я отказалась: пришлось бы открыться священнику, что ношу мужскую одежду, а это по здешним законам тяжкий грех. Помнится мне, за подобную «шалость» Жанну Д’Арк на костре спалили. К тому же пришлось бы, наверное, рассказать отцу Варфоломею о невероятной истории моего появления тут, в шестнадцатом веке. То-то он поразился бы!.. Да, нет, счёл бы меня умалишённой, а то и вовсе слугою дьявола. Конечно, существует тайна исповеди, но кто знает… Бережёного Бог бережёт.
А Хозяин, заботясь не о душе моей, а о бренном теле, дал умный совет: обзавестись, пока есть возможность, рекомендательным письмом, на случай, если стану искать должности лекаря.
– В магистратуре у меня кое-какие связи. Поспособствую тебе, Джек, исхлопотать нужную бумагу.
В тот же день Зуко отвёл меня к старшему канцеляристу Мариусу, сухощавому человеку с нездоровым желтоватого цвета лицом, которому представил как опытного акушера и лекаря-костоправа.
– Сколько же вам лет, друг мой? – полюбопытствовал господин чиновник.
– Семнадцать, – соврала я, не моргнув глазом.
– Хм. И в столь юном возрасте вы постигли науку врачевания? – недоверчиво спросил Мариус. – Позвольте узнать, где вы научились сему непростому мастерству – принимать роды и вправлять кости? И даже заживлять раны, как я слышал.
– У себя на родине, в Московии, господин канцелярист.
Я поведала ему вымышленную историю, будто бы у нас в роду все лекари, и меня, мол, с отрочества знакомили с азами врачевания. Мариус кивал, поддакивал. Он, похоже, поверил.
– Достойно похвалы стремление юноши овладеть навыками целителя, – похвалил Мариус. – Что ж, я, пожалуй, дам вам рекомендательное письмо. В обмен на услугу.
Так я и знала: денег потребует. Интересно, сколько он запросит?
– Моя супруга вот-вот должна родить, – продолжил господин чиновник.
Ах, вот в чём дело! Ну, это можно.
Спустя восемь дней супруга канцеляриста благополучно разродилась. У господина Мариуса прибавилось в семье, а я получила заверенный по всем правилам документ.
Впрочем, карьеру артиста я пока оставлять не собиралась, тем более Зуко решил попробовать меня в новой роли, и обещал прибавку жалования после Рождества. Он решил разыгрывать во время представлений небольшие сценки – что-то вроде клоунских реприз. Материалом послужили любимые в народе анекдоты, фацеции, как их здесь называли.
К моему изумлению, большинство «озорных историй» сильно отдавало «юмором ниже пояса», не отличаясь в этом отношении от привычных нам, людям будущего. Причём рассказывали их не стесняясь присутствием ни молоденьких девушек, ни почтенных матрон. То есть, так же, как и у нас, в двадцать первом веке.
«Поздно ночью из трактира вышел подвыпивший человек, и остановился у стены, дабы справить малую нужду. Лил дождь, и из водосточной трубы текла вода. Пьяница так и простоял всю ночь, думая, что это льётся его моча».
Слушая немудрёный анекдот, рассказанный и показанный «в лицах» Зуко, я представила себе мужика, проторчавшего всю ночь у стены с расстёгнутыми штанами, и от души расхохоталась. Хозяин не стал трогать штанов и доставать, но мастерски изобразил незадачливого выпивоху – Хазанов не смог бы лучше.
К Рождеству мы разучили и подготовили две сценки, и в обеих мне достались роли… женщин! Вот такой получился «двойной перевёртыш».
В первой репризе Зуко играл священника, к которому на исповедь явились три прихожанки. Облачённый в сутану Хозяин сидел, важно надувая щеки и перебирая чётки. Появлялся Станко в наряде простолюдинки и начинал исповедоваться: «Отец мой, согрешила я. Намедни вложила чужой меч в свои ножны». «Аббат», пожимал плечами и поворачивался к публике: «Глупые бабы – каждый пустяк считают грехом, – и прихожанке, – иди с миром, дочь моя, я отпускаю тебе этот грех». Входил Себастьян, изображающий простушку-крестьянку, которая, очевидно по совету подруг, повторяла слова первой прихожанки с небольшим дополнением: «Я вложила два меча, отец мой». «Священник» и её отпустил с миром. Наступала моя очередь каяться в том, что «в свои ножны вложила я три чужих меча». «Ничего не понимаю, какие ножны, какие мечи?!». Опустив глаза долу, объяснила: «С тремя мужчинами согрешила я, отец мой». «Что?! – изображая гнев, орал Зуко, и бросался догонять прихожанок, получивших отпущение грехов. – Стойте, негодницы! Вы не прощены, ибо меч и фаллос надлежит вкладывать в разные «ножны»!».
Последние слова «священника» тонули в гомерическом хохоте зрителей.
Ничего удивительного в том, что все женские роли достались мужчинам, не было: тут это обычная практика.
Вторая реприза показалось знакомой: когда-то я слышала похожий анекдот, как видно, переживший столетия.
На этот раз Зуко изображал игуменью женского монастыря, а я и Станко – монахинь-послушниц.
«Матушка! – говорил Станко, обращаясь к «игуменье». – Я согрешила – держала в руке фаллос мужчины». «Ладно, дитя моё, пойди и омой руки в святом источнике». Пауза. Затем влетала я, так же наряженная монашкой, и возбуждённо кричала: «Матушка! Что там такое?! Послушницы собрались у святого источника, и в нём руки моют, а одна рот полощет!».
Легкие смешки, – шутка не сразу доходила до зрителей, – сменялись жеребячьим ржанием.
Сценки имели оглушительный успех.
А я получала теперь по грошу за каждое выступление.
В «добром городе Гданьске», где мирно уживались представители самых разных конфессий и народов, подобные вольности в изображении «христианских добродетелей», как видно, не осуждались властями предержащими, и даже со стороны клерикалов не вызывали нареканий. Нам, во всяком случае, «солёные шуточки» сходили с рук.
2
Погода на Рождество, как по заказу: снег, лёгкий морозец. Меня это не очень радовало. Пришлось срочно утеплять свой «вигвам». Барбара, постоянная советчица, надоумила купить войлок и сделать из него «шалаш в шалаше» – типа казахской юрты. Получилось неплохо: теперь тепла простой восковой свечки хватало на обогрев жилища. Плохо, что свечи дорогие – полтора гроша дюжина.
Здешний люд праздновал Рождество с размахом. Повсюду костры жгли, народ толпился – пиво и «выборова» рекой. Ряженые ходили, дудели, колотили в бубны, пели и плясали, водили на цепи медведя. Шум и гам стоял такой, что и не захочешь, а ударишься в гульбу. А нам, призванным веселить народ, не до гулянки: время «делать деньги». До самого Крещения мы давали по два, а то и по три представления в день. И каждый раз «с аншлагом». Ни снег, ни мороз не пугали праздных гуляк и честных тружеников, выкраивающих «час на потеху». Даже важные господа удостаивали нас вниманием: приезжали в санях, целыми семьями, разодетые в дорогие меха. Хохотали над сценками так же заразительно, как и простолюдины.
Цирковые номера мы работали по-прежнему. Станко ходил по канату, Себастьян жонглировал, хоть и был постоянно пьян, навёрстывая упущенное за время поста. Лоло тоже выступала. Зуко наряжал обезьяну в меховые штаны и куртку, берег от мороза. Она у него за члена семьи – «пятый ребёнок». Всех своих чад, за исключением новорождённой девочки, Хозяин приучал, мало-помалу, к цирковым трюкам. «Скоро научитесь на хлеб себе зарабатывать», – говорил он будущим артистам с любовью. Чадолюбив был, и щедр на похвалу, но и взыскивал строго. Впрочем, наказывал провинившихся не сильно, а если и порол иногда, то потому, что «так положено». Порка здесь признавалась единственным методом воспитания.
Хлеб за брюхом не ходит, и нам, чтобы прокормиться, приходилось вкалывать будь здоров. Зуко постоянно измышлял новые репризы, дабы не наскучить зрителям. Решив не ограничиваться фацециями, он придумал разыграть в лицах озорной стишок из тех, что сочиняли, распевали или декламировали бродячие студенты-ваганты. Мне пока не довелось увидеть вживую этих бардов, но много о них наслышана. Талантливые поэты, насмешники и острословы, все как один бражники и жуиры, они и не мечтали, должно быть, что их сочинения войдут в золотой фонд всемирной литературы.
Зуко выбрал популярную песенку «Я скромной девушкой была», в которой строки на немецком чередуются со строками на латыни. Мне досталась роль «скромной девушки», простушки, соблазнённой молодым повесой – его играл Станко.
Я было испугалась, уяснив смысл фривольной песни, которую мы с негодником-мальчишкой должны обыграть: чего доброго, заставят участвовать в эротической сцене!
Но Зуко и не помышлял о столь грубом нарушении приличий. По его замыслу мы со Станко должны всего лишь станцевать мазурку. При этом мне поручалось ещё и петь.
Народные танцы – не моя стихия. Как и вокал.
Пыталась возразить:
– У меня не получится. Опозорюсь только.
– И не думай отказываться! – не принял возражений Зуко. – Ты теперь лицедей, Джек. И не смей возражать старшему!
За неделю с небольшим мы отрепетировали номер. Сто потов с меня сошло, но в итоге Хозяин остался доволен.
– Ты превосходно играешь женщину, мой мальчик, – похвалил Зуко.
Мне почудился скрытый намёк в его словах. Неужели заподозрил?! Нет, похоже, говорил искренне. А обращением «мой мальчик» Зуко всегда подчёркивал покровительство «юному таланту».
И вот «премьера». Меня нарядили пасторальной пастушкой: в светло-серое, украшенное оборками платье и чепчик с голубенькими ленточками. Станко одели в костюм городского щёголя среднего достатка – черные штаны в обтяжку и темно-бардовый жакет.
Эх, незавидна доля уличного артиста! И я, и мой напарник зубами стучали от холода в сценических костюмах, но работа есть работа.
Впрочем, быстрый танец нас разогрел. Я запела:
«Я скромной девушкой была,
Virgo dum florebam (Когда я цвела невинностью)
Нежна, приветлива, мила,
Omnibus placebam (Всем нравилась)
Пошла я как-то на лужок,
Flores adunare (Собирать цветы),
Да захотел меня дружок
Ibi deflorare (Там лишить девственности)».
Ха! Кой чёрт цветы – кругом сугробы по колено. Но это так, пустяки.
«Он взял меня под локоток,
Sed non indecenter (Но весьма пристойно),
И прямо в рощу уволок,
Valde fraudulenter (Очень коварно)».
Мы продолжали кружиться под музыку Зуко. А моя героиня подверглась форменному насилию.
«Он платье стал с меня срывать
Valde indecenter (Очень непристойно),
Мне ручки белые ломать
Multum violenter (Очень грубо)»
Однако, насильник, как в известном анекдоте, спас девушку от изнасилования – уговорил.
«Тут он склонился надо мной
Non absque timore (Не без робости)
«Тебя я сделаю женой…
Dul cise stcum ore (Он сладкоречив)». Навешав дурёхе на уши лапшу, ловелас получил желаемое:
«Он мне сорочку снять помог,
Corpore detecta (Обнажив тело),
И стал мне взламывать замок,
Cuspide erecta (Подняв копье)».
Донжуан, по словам героини, славно поохотился и поиграл:
«Вонзилось в жертву копьецо,
Bene venebatur (Хорошо поохотился!)!
И надо мной его лицо:
Ludus compleatur (Да свершится игра!)!»
Слушая песню, зрители смеялись, комментировали, выкрикивали непристойности. В общем, можно сказать, что мой дебют, как вокалистки, оказался успешным.
А напарник подмигнул и сказал:
– Ты в этом платье здорово похож на бабу. Эх, был бы ты девкой, мы бы с тобой…
Я послала его по-русски.
