24

Оказалось, история со стариком-вахтером была не последним испытанием.

Во вторник утром позвонил Гавинский и сообщил:

– Сегодня вечером, в девять часов, вам надо подъехать к Дому молитвы.

– Это еще зачем? – воскликнул я, ужаленный неприятным предчувствием.

– Доверьтесь мне, – сухо сказал Гавинский и положил трубку.

День прошел кое-как. Я готовил себя к чему-то жуткому, хоть совсем не знал, что меня ожидает. Есть ли у меня еще шанс после битвы, к которой я готовился, остаться тем, кем был раньше. Даже если получится поразить дракона, не выйдет ли так, что вместе с ним надо будет уничтожать и меня самого?

С тех пор, как я впервые попробовал вкус страха, в меня вселилось необычное ощущение. Иногда, когда я шел по этажу одного из зданий аппарата управления, неожиданно что-то заставляло меня останавливаться и принюхиваться.

Это было похоже на сон. Я ощущал, как где-то за стеной какой-нибудь нерадивый клерк, не успевший в срок подготовить отчет, безуспешно пытается справиться с ледяным комком, застрявшим у него между горлом и желудком. Я сочувствовал бедняге, но вместе с тем испытывал какое-то странное злорадство. Сам виноват, стоило тебе быть расторопнее, приятель, надо все правильно планировать и вовремя исполнять. Твоя собственная лень тебя погубила, а значит, всю ответственность за нарушение несешь ты сам.

И еще это было похоже на секс. Когда видишь красивую женщину и понимаешь, что природа создала тебя и ее удивительным образом соответствующими друг другу, то с досадой думаешь о тех глупых условностях, которые разделяют вас. Какие-то умники измыслили законы, по которым ты не можешь по своему желанию заполнить пустоту конгруэнтным объемом.

Я чувствовал запах страха, мне хотелось отобрать этот пульсирующий сгусток вместе с прилагающимся к нему количеством жизненной силы, но я не мог это сделать. Я гнал от себя наваждение не потому, что до сих пор оставался самим собой, а только из-за того, что запрещено сосать страх на чужой территории, у чужих доноров.

Очнувшись, я тер себе виски, пытаясь понять, как могло статься, что я, бунтарь, которого считают избавителем, вдруг становился похожим на голодного шакала, почуявшего где-то вдалеке запах больного зверя. Я опасливо озирался: не заметил ли кто, как я, распустив слюни, нюхаю воздух, но к счастью никто ни разу не увидел меня в таком мерзком состоянии.

Хотел бы я знать, какой урок хочет сегодня преподать мне Гавинский? Что, если завтра, проснувшись утром и глянув в зеркало, я увижу ехидную ухмылку и злобу в своих глазах и уже не смогу понять, что хорошо, а что плохо, ибо превращусь в кровожадного вампира, орудие древнего безликого зла, жаждущего людского страха.

Я закрылся в своем кабинете и целый день никого не пускал к себе. Мне хотелось вернуться в свое прежнее состояние, забыть все то, что я усвоил на уроках Гавинского. Но, однажды научившись плавать или ездить на велосипеде, ты уже никогда не разучишься это делать. Чем больше я пытался избавиться от приобретенной способности, тем сильнее становилась потребность вновь почувствовать приближение пульсирующего сгустка.

Несколько раз в течение этого дня я ощущал легкий аромат страха, доносящийся из-за стены. Хоть я и не давал повода бояться себя, сотрудницы, воспитавшие в себе самоотдачу и постоянную боязнь, не могли обходиться без того, чтобы неосознанно вынашивать в себе пищу для таких, как я.

Пару раз у меня возникало желание выйти и крикнуть: «Все, дамы! Сегодня я вас отпускаю пораньше! Шагом марш домой!», но я знал, что фраза, принятая на ура в «And\'е», в структурном подразделении «Полиуретана» может вызвать короткое замыкание.

Я стал продумывать, как будет выглядеть мой первый номер газеты, – не тот, что я предоставлю на рецензирование Гавинскому, а другой, провокационный, что будет выпущен без ведома заместителя начальника службы безопасности. Его задачей будет усилить резонанс в рядах обездоленных полиуретанцев. Выпуск номера я хотел приурочить к нашей победе. В случае провала он будет служить мне некрологом.

Наконец, день подошел к концу. Я вышел из кабинета и позволил сотрудницам уйти, так как без особого разрешения даже после окончания рабочего дня они сами никогда не расходились.

Съездив домой, я принял душ, поужинал и попытался погрузиться в чтение, но так и не смог сосредоточиться на книге. Откинувшись на спину, я закрыл глаза и постарался расслабиться и, в конце концов, уснул, да так крепко, что чуть не прозевал встречу с Гавинским. Проснувшись, я в ужасе увидел, что за окном уже вечереет. Часы показывали тридцать семь минут девятого.

Я быстро оделся, причесался и выбежал на улицу.

Когда я подъезжал к Дому молитвы, Гавинский уже ждал у входа. Рядом с ним переминались с ноги на ногу два его помощника – те самые, что некогда меня усердно избивали. Я остановился, заглушил мотор, слез с мотоцикла и поставил его на подножку. Помощники доброжелательно улыбнулись и отступили в стороны, а Гавинский шагнул мне навстречу, протягивая руку.

– Как себя чувствуете сегодня, Сергей Петрович? – спросил он.

– Как обычно, – ответил я, внутренне насторожившись. – А что?

– Не болит ли голова? Не чувствуете ли сонливости? Не повышалось ли давление или температура?

– Да нет, – сказал я. К чему это он клонит?

– Ну что ж, в таком случае идемте.

Я решил, что меня тотчас поведут в Дом молитвы, привяжут к алтарю, заставят целовать «Закон Ширмана» или что-нибудь в этом роде, но мы, зайдя во двор, двинулись не к главному входу, а свернули в сторону, обошли здание и вошли в маленький флигель.

Коридор вильнул, и мы стали спускаться по длинной лестнице, широкие ступени которой были слабо освещены одним-единственным фонарем.

Куда вы меня ведете? – хотел спросить я, но гордость не позволила мне демонстрировать страх, хотя опытный Гавинский, без сомнения, уже почувствовал мое беспокойство. Впрочем, манера видеть во всех окружающих своих жертв, вероятно, давно уже привела Гавинского к постижению – говоря его же словом – тотальной безотносительности.

Безотносительность, – проговорил я мысленно, а затем с каждой ступенькой стал вновь и вновь повторять это слово, вспоминая то ощущение, которое изведал, когда отбирал остатки силы у немощного старика.

Наконец ступени вывели нас в широкий коридор. По правую сторону располагался ряд дверей, по левую – всего лишь одна в самом конце, и она была открыта. Над ней висел старый плафон с заостренным куполом, грязный-прегрязный, едва пропускающий свет.

– Туда, – сказал Гавинский, указывая мне на дверь.

Мы прошагали с ним в конец коридора, а когда свернули и вошли в дверь, то оказались в большом зале. Внутри никого не было.

– Зачем мы сюда пришли? – спросил я, озираясь.

– Имейте терпение, Сергей Петрович, – ответил Гавинский.

Я снова принялся думать о безотносительности, разглядывая высокие серые стены, украшенные абстрактными картинами. Картин я насчитал одиннадцать. Все они были написаны в желто-коричневых тонах с вкраплениями черных и темно-синих пятен.

Гавинский отослал помощников. Проведя меня в конец залы, где стоял ряд стульев, он велел мне сесть на один из них. Усевшись, я закинул ногу на ногу, но Гавинский сурово покачал головой, и я поставил обе ноги рядом. Достав из кармана какую-то черную тряпку, он сказал:

– Сергей Петрович, сейчас я завяжу вам глаза. Вы не должны видеть то, что здесь будет происходить. Ваша задача – сохранять спокойствие, что бы вы ни слышали и что бы вы ни чувствовали. Таков обряд. Новичок сидит в стороне и внемлет. Вам все ясно?

Я кивнул и мысленно произнес: безотносительность.

Он быстро завязал мне глаза, затянул повязку очень сильно, и она так плотно придавила веки, что я не сумел бы открыть их даже при большом желании. Было слышно, как Гавинский отступил на шаг и застыл на месте. Видимо, он хотел удостовериться, хорошо ли надета повязка. Я почувствовал себя неуютно; мне показалось, он любуется тем, как повязал ее, отклоняясь то вправо, то влево, разглядывая меня со всех сторон. Прошла минута, а он все меня рассматривал. Его сопение действовало мне на нервы, отчего-то мне казалось, что губы Гавинского кривятся в присущей ему отвратительной ухмылке, и я еле сдержался, чтобы не содрать к черту эту дурацкую повязку.

Что должно произойти? У меня не было никаких предположений.

Ведь Гавинский уже научил меня делать то, что делают остальные представители администрации, и даже поздравил со вступлением в команду. Разве теперь я не могу себя с полным основанием считать коллегой Бирюкинга, Курина и иже с ними? Правда, меня еще не представили официально. Быть может, именно теперь это и должно произойти? Но почему здесь, на территории Дома молитвы? Что, если сама Улитка каким-то образом принимает в этом участие. От одной мысли, что мне опять придется с ней встречаться, все внутри похолодело.

Наконец Гавинский отошел, но недалеко. Он сел через несколько стульев от меня, и мы стали ждать. Минут через десять кто-то тихо вошел в зал и медленно двинулся в моем направлении. Я напрягся, но вошедший, не дойдя с десяток шагов, остановился. Я ожидал, что сейчас послышится реплика в мой адрес, но человек молчал.

Через минуту вошел еще кто-то и стал неуверенно приближаться. Гавинский поднялся со стула и двинулся ему навстречу, замедлил шаг и вместе с вошедшим направился обратно. Оба остановились примерно там же, где и тот, что пришел раньше.

Спустя несколько минут опять раздались шаги, и вновь Гавинский помог прибывшему добраться до середины зала. После этого опять наступила тишина.

Неожиданно меня осенило. Да у них всех завязаны глаза! Участники того, что сейчас должно произойти, входят в зал слепцами (помощники в коридоре надевают им повязки) и движутся на ощупь, а потом Гавинский выстраивает их передо мной.

Прошло минут пятнадцать. По моим предположениям, была уже половина десятого. В зале собралось человек тридцать. Кто были эти люди, я не знал. Отчего все они молчали? Зачем Гавинский водил их за руку и выстраивал в ряд?

Я вдруг вспомнил свой первый день в Полиуретане, – то жуткое состояние, которое накатилось на меня, когда я отворил железную дверь и шагнул в полумрак, показавшийся мне сумраком гигантского склепа. Снова где-то вдалеке послышались стоны, они были едва различимы, но постепенно усиливались. Я ощутил отчетливый запах гниения, мне хотелось зажать нос рукой, но я приказал себе терпеть. И вдруг наступила полная тишина. Наваждение отхлынуло.

Кто-то отделился от стоявших передо мной людей, прошел мимо меня и сел невдалеке. Остальные остались на своих местах. Я ждал, что они заговорят обо мне или о том, что меня давно интересовало, а может, станут молиться или петь какие-то мантры, ритуальные гимны или что-нибудь в этом роде, но они молчали.

Это молчание с каждой секундой становилось все более тягостным. Теперь я и сам боялся нарушить тишину, словно мы играли в какую-то жуткую игру. Мне казалось, что если стул, на котором я сижу, издаст хоть малейший скрип, эти люди бросятся на меня, выставив перед собой руки, найдут на ощупь и станут душить и рвать на части.

Я затаил дыхание, прислушиваясь к зловещей тишине.

Новичок сидит и внемлет.

Где-то глубоко в подсознании теплилось предположение, что это намек на то, как я должен поступить.

Может, мне встать и представиться. Ведь есть еще на предприятии люди, которых я не знаю, но кто передо мной – кровопийцы, пришедшие меня поздравить со вступлением в «семью», или жертвы, с которыми я должен сделать то, что сделал со стариком?

Я был погружен в полную тьму и незнание; они обессиливали меня, и я был не в состоянии принять решение.

В какие-то мгновения мне начинало казаться, что никого нет поблизости, и я один сижу посреди пустого и мрачного пространства.

Я не знаю, сколько времени прошло, прежде чем ощущения мои начали изменяться.

Никто из стоявших так и не издал ни звука, но неожиданно я заметил огоньки. Три десятка тусклых огоньков замерцали передо мной. Их холодный свет проникал сквозь мои закрытые веки и повязку, сквозь одежду пришедших, сквозь их кожу. Огоньки висели на разной высоте и составляли изломанную дугообразную линию.

Они не приближались и не удалялись, просто мерцали и слабо пульсировали, напоминая ночной горизонт.

Какие-то вибрации подступили ко мне. Они входили в мои пятки, ягодицы, двигались вверх по позвоночнику, покалывали локти, затылок… Что-то инородное овладевало моим телом, но я не мог этому препятствовать.

Постепенно я стал испытывать знакомое уже ощущение энергетической жажды. Я чувствовал, что должен отобрать эти огоньки, что теперь они по праву принадлежат мне – или той силе, которая наполняет мое тело. Меня кольнул страх, но тут же растаял.

Я был участником ритуала, я знал это, и вопросов у меня больше не было.

Я положил руки на колени и стал прислушиваться. Ничто не нарушало тишины.

От пришедших исходило мрачное, томительное ожидание, но я уже все меньше его замечал.

Пытаясь еще найти в себе силы бороться, я подумал, что будет, если сейчас я встану, сброшу повязку и выйду из зала. Но то невидимое Темное Нечто, что с каждой минутой все сильнее наполняло меня, тоже нашептывало мне: новичок внемлет.

В иные моменты мне все больше и больше хотелось протянуть руки, испытать восторг предвкушения и заставить эти светящиеся огоньки двигаться ко мне.

Но кто знает, может не так надо входить в семью, может эти служители зла только и ждут, чтобы и я, как они взлелеял в груди крошечный пульсирующий сгусток, чтоб затем позвать своего главного, и тогда мы преподнесем ему свои дары? И если я стану медлить, меня заподозрят в неблагонадежности. Я должен сделать выбор.

Тем временем неведомая сила все больше наполняла меня, и я с трудом уже отличал свои собственные чувства от ее мрачных побуждений.

Зато мне хорошо были слышны мысли тех, кто стоял напротив. Участники ритуала начинали испытывать нетерпение. Хватит тянуть! – шептали они. – Время идет. Ты уже упустил момент истины, и начинаешь накапливать долг перед нами. Мы ясно показываем тебе то, что ты должен сделать. Не смей притворяться наивным! Неужели ты и впрямь не понимаешь, чего от тебя требуют?!

Но то, чего хотели они, отличалось от желания, внушаемого мне неведомой силой.

Огоньки – словно маленькие глазки. Они сверлят меня, вынуждая испытывать страдание, они впиваются в самое сердце холодными жалами, и я превращаюсь в сомнение. Руки мои начинают дрожать. Видят ли пришедшие сквозь свои повязки, как дрожат мои руки? О да, вероятно, они хорошо это видят. Уж Гавинскому точно все видно, я у него как на ладони со всеми своими мыслями, чувствами и желаниями. Из всех, кто присутствует в этом зале, лишь я один слеп, и словно блуждаю в кромешной ночи.

Не думай о них, шепчет откуда-то сзади невидимая сила. И тут меня окончательно окутывает непроницаемая тьма.

«Безотносительность», – было последнее слово, которое я успел произнести мысленно. Потом исчезли все ощущения, включая чувство гравитации.

Я был в пустоте, где меня окружали лишь огоньки, что ПЛАВНО ПРИБЛИЖАЛИСЬ.

Маленькие сгустки энергии, капсулы страха… Это было то, что по праву принадлежит мне. Я протянул руки, вернее, это было похоже на то, будто я протягиваю руки. Огоньки двинулись быстрее, стали сливаться в одно нежное пульсирующее тельце, и я, не в силах больше сдерживаться, ринулся ему навстречу, а в следующий миг вселенная вокруг разорвалась на части, и каждая моя клетка наполнилась ощущением неограниченной мощи, свободы и блаженства.

Когда я пришел в себя, повязка с моих глаз была снята. Я поднял голову, увидел, что лежу на стульях, и тут же вскочил на ноги, выпятил грудь и звучно прокашлялся. Гавинский, стоявший рядом, смотрел на меня странным взглядом. Я понял, отчего так быстро вскочил. Меня переполняла сила. Она была темна, как небо в дождливую ночь, и велика, как океан. Столько силы мне не приходилось еще ощущать в теле никогда. Казалось, я в состоянии был расколоть эти серые стены одним ударом. Персона Гавинского больше не внушала мне опасения. Мне захотелось посмотреть на него уничтожающим взглядом, и я сделал это. На самом деле мне стоило бы вернуться и расспросить его, что за ритуал только что происходил, правильный ли я совершил выбор, но я не сделал этого, и потому ответа не узнал никогда.