– Молодой человек! – окликнул меня тощий мужичок маленького роста и азиатской наружности. На нём была лёгкая куртка на все случаи жизни и старые спецовочные брюки, заправленные в резиновые сапоги.

– Молодой человек, – повторил он.

– Да.

– Извините, молодой человек, у вас закурить не найдётся?

Я хотел было сказать, что не курю, но обнаружил в кармане папиросы. Случайно увёл у Ромки.

– Папиросу будете?

– Ещё и лучше. Люблю настоящий табачок, а то сейчас делают…

Он взял папиросу, смял мундштук, сунул в уголок рта. Он ждал, что я тоже закурю, чтобы прикурить от одной спички.

– Я не курю.

– А…?

– Случайно у друга увёл. Так что вам повезло.

– Домой возвращаетесь? – спросил он, все ещё не решаясь сказать мне «ты».

– Да я так… – промямлил я, не зная, что ответить.

– А я вот из командировки. Целину опускаем. Читал «Поднятую целину»? Вот её мы и опускаем. Разбираем сооружения. Что можно – продаём, что нельзя – в утиль. Сейчас много чего в утиль принимают… – сообщил он, обрадовавшись свободным ушам.

– Пионером работаете? – пошутил я.

– И пионером, и комсомольцем… Кем только я не работал…

– Большие командировки?

– Да полгода уже там. Домой только раз в месяц. Зато жена родная… Родней не бывает… А там. Жил у мужика… ну и народ… С голодухи пух. Хлебную корочку в рот засунет и сосёт. Неделями с дивана не встаёт, энергию экономит. Купался в последний раз года два назад. Пропил всё. Они там все пьют и нихрена не хотят делать. Мы с трудом рабочих себе нашли. И деньги ведь хорошие платили. Всё равно. Голы-босы, жрать нечего, всё равно. А один раз просыпаемся, а у нас мент бензин сливает. Зашёл во двор… канистра, шланг. Мы ему: «Нахрена так делать? Трудно попросить по-хорошему?» А он глаза вылупил, оскорбился, блин, мудак, да как заорёт: «Нахуя мне ваш бензин! Хоть залейтесь!» Орёт, а сам на ногах еле стоит…

– Автобус.

Кроме нас и кондуктора в автобусе было человек пять. Такие же как и мы – помятые, небритые, одетые кое-как.

– Оплачиваем проезд, – произнесла механическим голосом сонная кондукторша.

– Я заплачу! – засуетился мужичок, видя, что я полез в карман.

– Да у меня есть.

– Ничего. Вот, возьмите за двоих…

– Спасибо.

– Далеко едешь?

– Ещё не знаю, – честно признался я.

– А поехали ко мне.

– Да ну, у тебя там жена, не виделись сколько.

– Ушла она, – грустно сказал он, – к другу ушла… бывшему. Не выдержала такой жизни. Поехали. Тебе всё равно деваться, смотрю, некуда, а мне всё ж не одному.

– Тогда поехали.

– Ты какую водку предпочитаешь? – спросил он меня в магазине, куда мы зашли за продуктами по дороге к нему домой.

– Не знаю. Я вообще её нечасто пью.

– Понятно. Тогда вот эту. Она хоть и неказистая, а настоящая, фирменная.

– Ты уверен?

– Я точно знаю.

– Тогда её.

Я попытался, было, заплатить за часть припасов, но он резко воспротивился.

– Сегодня ты мой гость. Я угощаю.

Возражать я сильно не стал. В моём неопределённом положении деньги лучше было экономить.

Дом у него оказался очень даже ухоженным, хоть и было видно, что здесь какое-то время никто не жил (не было в нём жилого запаха), всё было чисто и в полном порядке.

– Проходи. Сейчас будем есть.

Он открыл воду, проверил газ… Минут через тридцать на столе стояла жаренная на двух жирах (сливочном и растительном масле) картошка, огурчики, помидорчики, грибочки, аджика и свежий хлеб. Рюмки были чистыми и удобными, а водка холодной.

– Ну, за знакомство, – сказал он, поднимая рюмку, – меня, кстати, Геннадием зовут, а то мы не познакомились…

– Игорь.

– Вот теперь можно и за знакомство… Ты хлеб в аджику макай. Нет ничего лучше для водки, чем хлеб с аджикой. Ты ешь. По глазам вижу, голодный.

Я приготовился к куче вопросов, но вместо этого он показал рукой на старые часы, шумно отсчитывающие секунды.

– Присмотрись внимательно. Ничего не находишь в них необычного.

– Странные они какие-то.

– А точней?

– Точней не скажу.

– Это ошибка часовщика. В этих часах стрелки останавливаются не 60, а 61 раз. 61 минута, состоящая из 61 секунды. Но идут точно. Месяцами можно не подводить.

– Странная штуковина.

– Странная и символичная. Я когда их в карты выиграл, долго не мог поверить. Специально считал раз за разом… Они изменили моё представление о жизни и о времени. Двадцать пятый кадр, шестьдесят первая секунда… Скрытая секунда. Одна на час. За годы жизни, знаешь, сколько их таких набегает. Если собрать все секунды, которые от нас убежали… Знаешь, сколько в среднем живёт человек?

– Сложный вопрос.

– Несколько минут. Всего каких-то несколько минут. Всё остальное время он занимается чёрти чем. Всю жизнь мы носимся в поисках чёрти чего, замечая лишь на мгновения жизнь. И таких мгновений всего на несколько минут. А некоторые так и умирают лет в восемьдесят, не прожив и секунды…

– За это можно и выпить.

– За это необходимо выпить!

– А ты знаешь, – заговорил он, закусив водку капусткой, – что в астрологии один градус земной орбиты соответствует одному дню.

– Не стыкуется. Триста шестьдесят и триста шестьдесят пять.

– Это дань принципу неопределённости.

Он разлил остатки водки по рюмкам.

– А теперь спать.

– Может, останешься? – спросил он, накормив меня на следующий день завтраком.

– Да нет, я пойду. Спасибо.

– А то оставайся. Место есть, да и мне веселее.

– Нет, спасибо. Мне действительно надо.

– Ну, надо, так иди.

Мы крепко пожали руки.

– Ты это… Я завтра уезжаю. Ключ будет вот здесь, – он показал мне малозаметный гвоздь, – если надо… ты не стесняйся.

– Спасибо.

Я хотел ещё что-то сказать этому, по сути, совсем чужому мне человеку, как-то выразить нахлынувшую на меня волну сыновней нежности, но в голову лезли только банальные глупости, и я решил ничего не говорить. Только спасибо, и всё.

Я повернулся и быстрым шагом пошёл прочь от приютившего меня странного человека. Я вновь был бездомным беглецом, бойцом с тенью, параноиком. Впереди был весь мир, страшный, организованный в борьбе со мной, с такими, как я, мир. В кармане было чуть больше двух тысяч рублей, в голове самый насущный в мире вопрос: Куда? И откуда-то из глубины подсознания ко мне пробился тихий, спокойный ответ: Вовик.

Конечно же, Вовик! Как я мог о нём забыть! Позвонить? Или лучше нагрянуть незваным гостем? Немного подумав, я решил обойтись без звонка. Не до церемоний.

– А я о тебе только что вспоминал, – сказал мне Вовик, открывая дверь.

– Я не помешал?

– Заходи. Чай будешь?

– Буду. Ты точно не занят?

– Заходи.

Не успел я войти, как в дверь позвонил кто-то ещё.

– Чайковского трахаете? – на пороге был улыбающийся Дима. – Я тоже хочу.

– Кстати, я кое-что принёс, – сообщил Дима, садясь за стол. – Специально для вас. Только послушайте, – он развернул пожелтевшую методичку и начал читать: – «Лягушка кладется на стол под стеклянный колпак. Через одну-две минуты производят постукивание по крышке стола, при этом отмечают реакцию животного на стук. Затем подкожно в брюшной области вводят 1 мл 0,02 %-го раствора стрихнина. Через каждые 2–3 минуты повторяют стук по столу. Отмечают постепенное усиление реакции на раздражение. Наконец, наступает время, когда в ответ на звук возникают генерализованные судороги в виде гипертонуса мышц-разгибателей…». Или вот: «Готовят спинальную лягушку, т. е. лягушку с удалением головных частей центральной нервной системы, кроме спинного мозга. Затем лягушку подвешивают на штативе за нижнюю челюсть. Выжидают несколько минут, пока не пройдут явления шока. Раздражение кожных рецепторов задней лапки производят растворами серной или соляной кислоты возрастающей крепости, каждый раз изменяя время рефлекса. Погружаются только кончики длинного пальца и всегда на одинаковую глубину. Перед каждым новым раздражением остатки кислоты от предыдущего раздражения тщательно смывают погружением лапки в стакан с водой…». Этот опыт, помнится, нам рекомендовали проделывать в школе. А вот ещё: «Лягушку заворачивают в салфетку так, чтобы голова её осталась открытой. Ножницами делают поперечный разрез кожи позади ноздрей, от краев которого проводят два длинных косых разреза до туловища лягушки. Образовавшийся трапециевидный лоскут кожи отгибают вниз. Срезают верхнюю часть черепной коробки. Для этого делают небольшой поперечный разрез кости по краю переднего разреза кожи, а затем осторожно (чтобы не повредить мозг), прижимая брашну ножниц к крышке черепа, срезают её с двух сторон и обнажают головной мозг. После вскрытия черепной коробки головной мозг перерезается по заднему краю больших полушарий. Удаляют из полости черепа части мозга, лежащие кпереди от разреза. Лягушку подвешивают за нижнюю челюсть на штативе и через пять минут определяют время сгибательного рефлекса задних конечностей, пользуясь 0,5 %-ым раствором кислоты. Пробу повторяют три раза с интервалом 1–2 минуты. После каждого определения тщательно обмывают лапку водой. После определения времени рефлекса разрез просушивают ватным тампоном и накладывают на него небольшой кристаллик поваренной соли. Через одну минуту измеряют значение рефлекса. Пробы повторяют через каждые 3 минуты. Примечание. Если после наложения кристаллика соли наступают конвульсии, значит, соль затекла в нижележащие отделы мозга. Мозг следует промыть, осторожно просушить ваткой и опыт повторить снова». А вот как рекомендуется делать ЭКГ: «Лягушку обездвиживают разрушением спинного мозга, прикалывают к дощечке спиной вниз, вскрывают грудную клетку. В области сердца вскрывают сердечную сумку, перевязывают уздечку и перерезают. К верхушке сердца прикрепляют специальный зажим – серфин. Нитку, идущую от серфина, соединяют с тензометрическим датчиком…»

– Перестань! – не выдержал я.

– Что, нервишки?

– Тут и без того хреново…

– Уроды, – поморщился Вовик.

– Великая наука требует великих жертв, и несколько миллионов лягушек по сравнению с… – Дима замялся. – В принципе неважно.

– Лучше бы они друг другу так ЭКГ измеряли, сволочи, – выдал Вовик.

– Измеряли. Всё это было, потом, правда, это назвали преступлением против человечества и долго обсуждали в Нюрнберге.

– А лягушек резать – это нормально?

– Кого-то же надо резать. Нам без этого нельзя. Евреев нельзя, негров нельзя, индейцев нельзя, гомосексуалистов, и тех нельзя… Если ещё лягушек запретить…

– Ну ладно, когда это действительно необходимо, например, поиск нового лекарства или ещё… но вот так, рекомендовать проворачивать подобные вещи на уроках…

– Воспитание необходимой доли исследовательского садизма у учащихся.

– Тогда почему все так вопят о насилии на экране?

– На экране – это аморально.

– А на уроке морально.

– На уроке морально. И после уроков, например, с соседскими кошками тоже морально.

– Мораль, нравственность… Она как презерватив – куда хочешь, туда и растягиваешь, лишь бы не лопнул.

– А потом и с соседскими детками, – продолжил свою мысль Дима.

– Не понимаю, почему для этого не воспользоваться рецидивистами и прочей дрянью?

– Ну как же. Какими бы они ни были, они представители человечества, или высшей формы жизни, мать её. Точно так же в своё время нигде в мире не казнили особ королевской крови.

– Геноцид. Биологический геноцид в самом отвратительном его проявлении.

– А как ты хотел. Мы без этого не можем. Вся наша цивилизация основана на принципе иерархии. Всегда есть те, кто второго сорта. Признай мы в них таких же, подобных нам, как мы все должны будем ужаснуться: концлагеря для животных, уничтожение ради интереса, бесчеловечные, хотя, вернее сказать, очень даже человечные опыты, зоопарки… мы же подмяли под себя всё, и нам ничего больше не остается, кроме как уничтожать их и дальше, лишая их, подобно христианам, души и обучаясь в школах ради, так сказать, научного интереса резать их на уроках. Поэтому везде декларируется только одна ветка исследований, говорящая, что у животных интеллекта нет, что они низшие твари, следовательно…

– Господа, а вы обратили внимание на мой букет? – спросил Вовик.

– Нет.

– В вазе на телевизоре…

В вазе на телевизоре стояли пять представителей искусственной флоры. На тридцати пяти – сорокамиллиметровых стеблях из алюминиевой проволоки распустились цветы-тампаксы с цветоложем и чашелистиками из укороченных (обрезал ножницами) аппликаторов. Листья, по два у каждого растения, были выполнены из прокладок на каждый день для трусиков танга. Получилось очень даже ничего.

– Красавец, – выдавил из себя Дима после приступа смеха, – после такого и покурить не грех. Пойдём? – предложил он мне.

– Покурим или курнём?

– И курнём, и покурим.

– На балкон, – милостиво разрешил Вовик, но с нами не пошёл.

– Как у тебя, кстати, дела? – спросил Дима, протягивая мне дымящуюся папиросу.

– Запарился. Они постоянно на хвосте. Если бы не факты, можно было бы подумать, что это паранойя. Я постоянно чувствую на себе их взгляд.

– Может, это эксперимент?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, кроме того, что это подходит под понятие эксперимента, а именно доведение человека до крайнего состояния.

– Ты хочешь сказать, что ОНИ пустили меня по лабиринту?

– А ты думаешь, что ты их дурачишь? Посмотри на себя. Ты от пьяного участкового сбежать не сможешь, не говоря уже о сверхмогущественной, как ты их описал, организации.

– Тогда что мне делать?

– Что бы ты ни сделал, всё равно тебя отымеют. Так что расслабься и попробуй получить удовольствие.

– Насколько ты уверен, что это эксперимент?

– А что, не эксперимент? В каком-то смысле всё эксперимент. Огромный, широкомасштабный эксперимент непонятно кого непонятно зачем. Бог, инопланетяне, случай, причуды материи… Какая в принципе разница? Какая нам в принципе разница…

Что-то Дима был слишком нервный для доморощенного философа. Он нервничал и нервничал сильно, пытаясь спрятать за философствованием свою нервозность.

– Что-то не так? – спросил я и внимательно посмотрел Диме в глаза.

– Не знаю. Предчувствие у меня нехорошее. Болит душа, хоть ты её выверни… Знаешь, я начинаю верить в твои бредни…