А время шло своим чередом, подбирая, как яблоки, дни, брошенные нам под ноги года.

Отец привык к церковному обиходу, почти не матерился. Вечернюю зарю и утреннюю зарю провожал молитвами.

Уже совсем слепого батюшку Рафаила забрали в город родственники, и вскоре осиротевший наш храм принял на руки молодой, со шкиперской бородкой и красным обветренным лицом моряка, отец Александр.

На службе в толстых пальцах его старинный обложенный серебряными пластинами церковный крест прятался по самой перекладине. Говорили, что он бывший капитан подводной лодки, которая затонула у берегов Шпицбергена, а ему с двумя моряками удалось чудом спастись, остальных поглотила ледяная мгла. Якобы после этого случая он был разжалован в матросы, уволен с флота и осуждён. Но как-то так получилось, что, отсидев положенное, он сумел окончить духовную семинарию, смущая наставников своих. В его виде было много от мира, но духовные отцы сумели направить его силу и ещё неистраченную молодость в горние сферы и в нашу церковную обитель.

После патриархального, благостного отца Рафаила, батюшку Александра боголюбивые старушки по первости не принимали, гневались, говорили, что будем писать самому патриарху, чтобы прислали к ним в приход тоже боголюбивого старца. Неужели праведники перевелись в России?

Но патриарх, конечно, этих слов не услышал, а может, старушки запамятовали писать иерарху, постепенно привыкли к зычному голосу бывшего моряка-подводника.

Мой родитель к новому батюшке отнёсся с недоверием, подозревая, что это КГБ направило его к нам работать ловцом человеческих душ. Мол, вышел негласный указ всем церковнослужителям вступать в партию и каждое слово исповеди брать на веру и отмечать в своём кондуите.

Зря, я думаю, отец не доверял священнику, а в отношении КГБ хватил лишку. Батюшка как батюшка, правда, непривычно молод и широк в плечах. А где это написано, что священник должен всенепременно быть хилым и благостным? Вон, послушник Ослябя, какой богатырь был!

Примерно, таким образом, я успокаивал своего, начинавшего возмущаться, родителя.

– Какой Ослябя? Что ты мелешь и меня с толку сбиваешь? Опять умничаешь?

На этот счёт с батяней было спорить бесполезно.

Скорее всего, отец Александр, наверное, пережив свою смерть, в стрессовом состоянии увидел лицо Бога и поклялся навечно служить ему – вот и всё.

Отец Александр и в судьбе моего родителя тоже сыграл свою, я бы сказал, сокрушительную роль.

Услышав сектантские рассуждения своего старосты о Боге, он однажды, откупорив бутылку Кагора, позвал его за собой в сторожку, поставил два стакана, размашисто перекрестил их и наполнил густой тёмно-красной влагой, от вида которой перекрестился и своенравный староста:

– Господи, помилуй и спаси раба твоего Василия!

– Пей! – мрачно сказал отец Александр и, сжав горстью, как снегиря, красногрудый стакан, опрокинул его в себя. Снегирь юркнул в густые заросли, и обескрыленный стакан остался густо розоветь стеклом на клеточной клеёнке стола церковной сторожки.

Отец выпил, пошевелил губами сладкую терпкую пустоту и пододвинул свой опорожнённый стакан к бутылке, в которой ещё проживала пара снегирей в ожидании выпорхнуть.

– Кровь твоя, Господи, как водица сладкая! Сколько её надо выпить, чтоб в голову швырнуло?

– Не сори словами, брат Василий, а то языком твоим мести раскалённое железо придётся. Помнишь, как написано? «Вначале было слово. И слово было у Бога. И слово было Бог…» А ты верующим простосердным людям суесловишь. Вот опять, сказывали, ты им притчи Соломоновы растолковывал по бытовщине своей непотребной. Зачем народ пугаешь? «Страх есть не что иное, как лишение помощи рассудка», – вот как сказано у Соломона. «Чем меньше надежды внутри, тем больше представляется неизвестность причины, производящей мучение. Свищущий ли ветер, или среди густых ветвей сладкозвучный голос птиц, или сила быстротекущей воды, или сильный треск низвергающихся камней, или незримое беганье скачущих животных, иди голос ревущих свирепейших зверей, или отдающее из горных углублений эхо, – всё это, ужасая их, подвергало в расслабление. Ибо весь мир был освещаем ясным светом, и занимался беспрепятственно делами: а под ними одними была распростёрта тяжёлая ночь, образ тьмы, умевший некогда объять их, но сами для себя они были тягостнее тьмы!» – прочитал отец Александр, бывший моряк и каторжник почти дословно отцу одну из премудростей Соломона о власти страха над усомнившимися в твёрдости длани Господней.

– Каша у тебя в голове, дорогой староста, несъедобна и горчит. Выблюй её и умой лицо своё. Ты зачем, читая Книгу пророка Амоса, растолковывал её на наш грядущий день? – Отец Александр отодвинул ящик под столешницей, вытащил глыбастую, изукрашенную витой кириллицей старинную книгу, ещё дореволюционного издания, раскрыл её, как раскрывают по весне оконные створки, чтобы впустить в душную избу лопотанье первых листочков и птичью разноголосицу.

– Слушай, и не говори больше, что я тебя не предупреждал. – Отец Александр вытер пятернёй влажные ещё губы и прочитал: «Господь возгремит с Сиона и даст глас из Иерусалима, и восплачут хижины пастухов, и иссохнет вершина Кармила». Слышишь? – обратился от снова к отцу, – КАРМИЛА, а не Кремля, как ты проповедуешь! – И опять продолжил по Книге – Так говорит Господь: «За три преступления Дамаска и за четыре не пощажу его, потому что они молотили Галаад железными молотилами. И пошлю огонь на дом Азаила, и пожрёт он чертоги Венарада. И сокрушу затворы Дамаска, и истреблю жителей долины Авен и державшего Скипетр – из дома Еронова, и пойдёт народ Арамейский в плен в Кир», – говорит Господь. Причём здесь Советский Союз! Прищеми язык, Василий! В Книге говорится о временах далеко ушедших, а ты народ пугаешь, что сокрушится скипетр Державы и её поглотит молох, что в переднем углу вместо божницы будет стоять Телец, и люди снова будут поклоняться Ваал-Зебулу. Ты это говорил людям? Молчи! Допей вино и закуси своим языком!

Отец Александр встряхнул за плечи моего родителя и вышел из сторожки. К обедне надо было готовить Евхаристию.

Батяня, ошарашенный таким подходом к его понятию вечных истин, вылил в себя остатки из бутылки, минуя стакан, свернул самокрутку и, раскурив её, почесал голову, сплюнул под ноги, кинулся за батюшкой – непременно надо доказать ему наглядно гибельный конец России: «Предупреждал пророк – не ищи дорог ложных. Не ищи!» – бормотал он, топая прямо в алтарь, где отец Александр уже священнодействовал над Святыми Дарами для предстоящего богослужения.

Весь, как и был – в резиновых сапогах с налипшей бондарской грязью, по-паровозному дымя цигаркой, этим дьявольским кадилом, он, как святоотступник, шагнул в алтарь, оскверняя тем самым наисвященнейшее место в храме, куда не только женщинам, а и прихожанам вход воспрещался под страхом отлучения от церкви.

Не знаю, что произошло потом, но с тех пор отец в церковь больше не ходил, предпочитая молиться дома.

– Василий, – спрашивает мать, – к службе звонят, а ты ещё не собирался. Надень рубаху чистую да бороду расчеши, она у тебя, у лешего вроде, спутана. Скоро воробьи в ней гнёзда вить будут. Расчеши бороду-то, да ступай к службе. Нехорошо самому старосте приличия нарушать…

– Я в церковь больше не пойду, – сердито отвечает отец, – там все священники коммунисты. Сам Господь таких метлой гнал из храма. Христопродавцы!

– Отец Александр разве коммунист? Он в море тонул. За это и пострадал, как человек порядочный. Какой он коммунист?

– Он и есть – самый первый коммунист. Спортсмен. Боксёром на флоте выступал, мошенник! – отец трогает немного припухшую челюсть. – Я все церковные дела сдал. Пусть другого старосту выбирают, умники!

Кто «умники» было так и не понять – то ли прихожане, а то ли весь церковный клир во главе с батюшкой Александром.

…Если рассуждать по-теперешнему – не так уж был и прав бондарский священник, отставной моряк отец Александр. Плутократия передний угол России заслонила, вломилась, – ничего не видать – ни Бога, ни ангелов. Темно в глазах…

Теперь делать нечего. Сидит отец, сердито смотрит в печную топку, дым от цигарки голубым шарфиком вытягивается. Тяга – о-го-го, какая! Подмосковный уголь горит почти как торф, жёлтым пламенем, завозили для церковный печей, отец и выписал себе заодно полтонны по госрасценкам. Дёшево. Гори, гори ясно!

В доме жарко. Входит Сергей Степанович – дядя мой.

– Здорово, Макарыч!

– Здоровее тебя видали, – недовольно бурчит отец.

Дядя Серёжа не обращает на это внимание.

– Слыхал, ты в церкви набедокурил. В алтаре курил.

– А тебе какое дело? Учить пришёл?

– Тебя учить – сначала надо рукава засучить. Я тебе одно дело посоветую.

– Пошёл ты со своими советами!

– Я-то пойду, да ты с таком останешься. Кормиться с чего будешь? Детей рубанком строгал, теперь поднимать надо.

– Кха-кха! – отец так затянулся цигаркой, что его пробил кашель.

– Вот-вот! Я и говорю – хлопочи пенсию по инвалидности.

– Какой я инвалид? – отец бросил в огонь цигарку и заинтересованно повернулся к шурину. От недавней неприязни не осталось и следа.

– Какой инвалид, говоришь? А такой – всем психам, которые были на излечении у Сарницкой, присваивают инвалидную группу – вторую или первую. Кумекаешь? Ну, первую тебе, конечно, не присвоят, не заслужил пока, подожди, а вторая тебе в самый раз будет. Дело верное. Деньги будешь получать. Сиди, покуривай, а пенсию тебе почтальон каждый месяц носить будет, голова!

– Ох, и табачок у меня, Степаныч, на меду настоян. Не веришь? Накось, покури! – Сыплет в ладонь дяде Серёже золотую крупчатку.

Табак у моего родителя, действительно, душистый. Какие-то цветочки подмешаны. Один раз вдохнёшь, и голова плывёт. Сам пробовал. Хороший табак.

Дядя Серёжа держит ладонь лодочкой – кисть пулей раздроблена, но, несмотря на это, ухватиста.

– Сыпь, Макарыч, больше. Не жмись. За совет платить надо. А бутылку с первой пенсии поставишь.