Часть четвёртая
1
Зимние вечера длинные.
На улице метель хвостом метёт, а в операторской тепло, в эфире легонько потрескивает, словно в костре дрова разгораются, уютно, в дремоту клонит. В такое время в самый раз провокационную передачу включить, змея искусителя в себя впустить, сомнением заразиться, анекдоты про Чапаева послушать, глядишь – дежурство и кончилось!
Вот однажды в такой вечер надел отец наушники, покрутил тумблер на железном ящике, и заворковал ящик, заговорил человеческим голосом, стал рассказывать о житье-бытье членов Советского Политбюро в стране беспросветных коммунистов, и про разные их проделки, про гульбище ихнее… Интересно – страсть!
Забыл отец и про вещательную программу, которая транслировалась, и про нужду свою. Слушает, цокает языком. Поддакивает: «Да-да-да… Всё – правда! Колхозы разваливаются. Коров по весне на ремнях да на вожжах в стойлах держат, с голодухи в навоз валятся, падают. Вот-вот – точно! Жалованья хватает только до первого понедельника. Налогами да сельхозпоставками задушили. А они, сволочи откормленные, слуги народа, что вытворяют?! Что вытворяют, ай-яй-яй!»
Вдруг на телефонном аппарате замигала красная лампочка – значит звонок в операторскую. Тьфу ты! Кому-то потребовался!
Красную лампочку параллельно со звонком устроил начальник радиоузла, тоже большой любитель радиоэфира. В наушниках телефонного звонка не услышишь, а с лампочкой – вот он! Замигал огонёк, значит, бери трубку.
Отец с неудовольствием снял наушники, поднимает трубку, а из неё вместе с орлиным клёкотом голос секретаря райкома, товарища Мякишева, взволнованный и зловещий:
– Ах ты сволочь фашистская! Молчать! На Америку, гад, работаешь! Вражеский голос по трансляции на весь район пустил. Вредительской агитацией, паскуда, занимаешься. Я тебя под расстрел подведу!
Глянул отец на тумблер и похолодел: тумблер запасного блока, с которого он слушал Америку, переведён на общую трансляцию.
– Всё! Хана мне!
Кинулся выключать зловещий рычажок. В наушниках снова: «Говорит Москва! Московское время двадцать четыре часа, ноль-ноль минут». И гимн заиграли…
Может, приснился Мякишев? Примнился? Оглянулся – нет, трубка на столе верещит по-матерному, и в дверь входят два милиционера вместе с запасным, растерянным начальником радиоузла.
На месте составили протокол.
– Пройдёмте, гражданин!
Тьма застелила свет. Милиция рядом, за углом, а он до неё никак не дотащится, ноги чугунными сделались.
Конвойные молодые, шустрые.
– Давай, мужик, двигай! А то мы тебе пятки скипидаром смажем!
Вот и полуподвальное помещение районной милиции, как переход на тот свет – холод, сырость, стенки в плесневелой испарине. Звякнул звонок, как волкодав челюсть прихлопнул. Камера без окон. В потолке за решёткой ночник синий еле цедится, лавка на цепях к стенке пристёгнута, болтами привинчена. Сел на пол, обхватил голову руками и застонал горько и протяжно, так стонут только смертельно больные люди.
Вот оно, оказывается, как бывает, когда беда настоящая приходит! За вражескую агитацию наверняка четвертак дадут, если сжалятся и в расход не пустят. Как оправдаться, как не оговорить себя? Ну, по оплошности переключил тумблер на трансляцию, нечаянно, простите великодушно, исправлюсь!
А-а, по оплошности – скажут. Нет, сукин сын, нас не проведёшь! Сам передачу заразную слушаешь – это уже преступление против Советской власти, а уж если ты, черносотенец, вражеские голоса, как поганых ворон, из рукава выпустил, по всему району чуму погнал, – это уже работа на американскую разведку, сволочь! Убрать негодяя! На урановые рудники! Чтоб заживо гнил. А лучше к стенке поставить. Одним пособником и лазутчиком мирового империализма меньше станет. Воздух чище!
Сидит отец в угаре, качает головой, сам себя клянёт, что семью, детей подвёл, сиротами оставил. Жизнь им взрослую испортил. Скажут: «Дети врага народа? Коров пасти! Нечего им учиться! Исключить! – скажут. – Яблоко от яблони недалеко падает». Плачет так, а сделать ничего не может. Кусай локти, родимец! Слово не воробей, вон куда улетело! Не догонишь, назад не воротишь.
Вдруг в двери гавкнул по-собачьи замок, и свет, как удар молнии, выхватил из безысходности ко всему готовую, согнутую пополам в заплесневелом углу несчастную фигурку.
Оказывается, на улице уже давно день, что-то говорят собравшиеся в кучу милиционеры, где-то, как в другом мире, громко смеются.
Жизнь, словно ничего не случилось, продолжает ласкать счастливчиков. Горе тебе, отступник от непреложных истин! Газеты читал, знаешь законы, которые, как железный обруч на кадушке, сдерживают брожение – не дают повода сомневаться в правильности линии коммунистической партии…
В арестантскую вошёл моложавый человек в штатском, с бумажной папкой в руке и, оглядев «тёмную», так в народе называлась арестантская, привычно отстегнул от стены металлическую то ли лавку, то ли лежанку, одним словом – нары, на которые можно было упасть головой с думкой о невозвратном.
Камера – есть камера! Клетка – есть клетка!
Отец покорно опустился на этот железный топчан, жалобно заскуливший под ним, словно щенок, которому по нечаянности прижали хвост.
– Бедновато живём, гражданин Макаров! – распахивая на коленях папку, сочувственно сказал уполномоченный. – Детей куча, а ты связался с врагами народа. Может, тебя надоумил кто? Подсказал? Ты признавайся чистосердечно. Может, и не расстреляют. Припомнят прошлые заслуги. Вот тебе бумага, пиши – кто тобой руководит, и на чью разведку ты работаешь?
Отцу совсем стало плохо. Вот и начальник о детях заговорил… А кто же их теперь кормить будет?
Тяжёлая слеза пропахала щёку: страшные, нехорошие слова говорил начальник, от таких слов охолаживается сердце и темнеет разум…
