8
– А ты зачем до передовой напросился ехать с рядовым бойцом Красной Армии Василием Матрёновичем? – заинтересованно спрашивал в штабе начальник особого отдела в звании майора.
Сказать, что был пьян и по этому случаю очутился на передовой? Стыдно. Скажут: «Тыловая крыса, здесь люди жизнь отдают, а ты пьянствуешь, сволочь! Молчать!»
А что на это сказать? Нечего сказать! Сволочь тыловая, да и только!
– Виноват! – говорит отец. – Василий Матрёнович, мой давний знакомый, попросил: «Помоги в дороге, а то чего чёрт не сделает, пока Бог спит. Засядешь где, а груз стратегический. Его в части, ох, как ждут! Помоги!» Вот я и помогал, как мог. Машину, когда в бучило попали, вытаскивал… Виноват!
– Какое бучило, когда второй месяц дождей нет? Чего ты мелешь?
– В овраге бочажок был с прошлой весны, вот мы туда и втюряхались. Отпусти, начальник! Документы – вон они! Чистые. Бронь у меня на войну. Выпили мы с Матрёнычем, конечно. Куда ж денешься? Вот и приехали! Я б этому фрицу зубами кадык выгрыз, – отец потрогал ладонью опухшую щёку, где страшно ныли два выбитых зуба.
– Ну, вот что, вояка! Завтра поедешь со мной в Воронеж, сдам я тебя из рук в руки твоей конторе. Пусть они разберутся и тебя накажут за самовольную отлучку. А ночь пока под замком посидишь. Максимыч! – крикнул майор, высунувшись в окно, пожилому солдату, истоптавшему возле дверного проёма большую рыжую круговину в траве. – Замкни этого субчика до завтра в пищеблок. Всё равно там только крысы одни. Иди! – миролюбиво тронул он за плечо незадачливого волонтёра. – Передать бы тебя выше куда, да жалко тебе жизнь гробить. Иди!
Назавтра они с майором особого отдела были в управлении кинофикации Воронежа, где мой родитель был сдан в руки отдела кадров.
Там его принадлежность к органам культуры и благонадёжность подтвердили, но дали понять, что в воспитательных целях об этом инциденте будет доложено куда следует.
«Жалко Матрёныча. Русский человек был, хоть и сын народа. Вот они, сёстры-неразлучницы, – война и смерть. Одна без другой жить не могут. И-эх!» – горестно вздыхал отец, умащиваясь на голой и скользкой верхней полке дымного шумного поезда с подслеповатыми прокопчёнными окнами, сквозь которые едва продирался дневной свет.
Что было за окном – не видно, да и смотреть там было особенно нечего: бескрайние русские поля да бедная равнодушная природа, которой всё равно, что смерть какого-то Василия Матрёновича, сражённого раскалённым немецким осколком, что жука-скарабея, опрокинутого навзничь привередливой вороной-птицей. Так-то…
Отец закрыл глаза, вслушиваясь в скучный перестук колёс, как будто в гигантских часах толкался чугунный маятник, проворачивая жернова несокрушимого времени. Болела угарно голова, То ли выбитые зубы не давали покоя, то ли всё пережитое им за последние сутки аукалось в его темени. Василий Матрёныч, Василий Матрёныч… Весь ужас смерти заключался в её обыденности. Шутили, разговаривали, пытались ещё что-то спеть, а, видишь, как вышло! Да и сам-то он тоже возле острия, возле самого кончика косы топтался. Мог бы железным немецким блином, как его недавний товарищ, подавиться, а мог бы словить и свинцовый орех от неразборчивого и скорого на руку своего родного защитника отечества…