Книга: Я вернусь через тысячу лет. Книга 3
Назад: 7. Наше профессиональное чтение
Дальше: 9. Мы в ответе за тех, кого приручили

8. Что важнее всего на свете

Утром я загрузил в вертолёт всё, что могло понадобиться для первого делового разговора в племени беглецов: вёдра и стаканчики, каёлку и сапёрную лопатку, пилу-ножовку и геологический молоток, банки тушёнки и связку ложек, бутылочки с тайпой и мыслеприёмники. По карманам рассовал зажигалки, перочинные ножи и мотки пластыря. Уложил в вертолёт и ранец. Мало ли что случится?
— Возьми меня с собой, — попросила Лу-у.
— Не стоит, — возразил я. — Может, придётся выйти из машины. Я буду за тебя бояться и охранять вертолёт. А надо думать об этом племени.
Она опустила голову. Как обычно — смирилась. Хотя не раз говорила мне, что с карларом и слипом ей ничего не страшно.
Но я отлично помнил гибель Бируты. У неё тоже висели на поясе и карлар, и слип, и даже пистолет. Ей тоже не было страшно…
Пошёл я на запад низко и небыстро. Вода начала спадать, На месте слияния Большой и Малой Аки озеро заметно уменьшилось, оставляя после себя широкое заиленное и замусоренное кольцо. Скоро буйная высокая трава всё скроет. Вдоль низкого северного берега Аки тянулась извилистая полоса обожжённых сучьев и древесных стволов, вымытых водою кустов и увядшей травы. Горелую древесину могло принести сюда только из горевшего перед разливом леса. Тёмная, местами сплошь чёрная, полоса отчётливо обозначала самый высокий уровень воды. Сегодня он находился довольно далеко от реки.
Думалось о том, что на обратном пути хорошо бы завернуть в холмы, копнуть хоть слегка малахит и боксит, набрать по ведёрку «красок» для наших геологов и для колдуна Риха. Обещал ведь ему… Как без обещанного появляться теперь в племени ту-пу?
Над пещерным посёлком этого племени прошёл я совсем низко и отчётливо увидел Даю на верхнем балкончике в южной половине пещер. Возле Даи суетилась крошечная девочка, и обе они помахали вертолёту руками. Кто ещё мог бы сделать это, кроме моей сестрёнки?
Судя по всему, племя беглецов остановилось там, где и вышло вчера к реке. Не двинулось ни на запад, ни на восток. Не попыталось форсировать реку. Остановилось и замерло, глядя на страшный чёрный горелый лес справа — по ту сторону Аки. Левее уходил к северу лес зелёный — дожди спасли его от пожара. Однако и по нему протянулся на северо-запад длинный чёрный язык, вдали от реки. Беглецы не могли увидеть его с противоположного берега. А я с высоты видел отлично.
Устали, наверное, бежать. И уже смысла не видели. Разлившаяся широкая река не сулила лёгкой переправы. Да и не манила ничем. С противоположного берега наверняка тянуло ощутимым холодком. Вместе с запахом гари.
По крайней мере, беглецы уже ставили вдоль берега шалаши. На прежних ночных стоянках этого не наблюдалось. Суетились мужчины, ломая молодые деревья, тащили к берегу тонкие стволы и сучья, женщины хлопотали возле костров.
Тоненькой линией уходила вкось от берега на юго-запад странная лесная просека.
Начиналась она от самой воды срезанными и обожжёнными верхушками деревьев. Подальше деревья были обломаны и обожжены посерёдке. Ещё дальше — только обгорелые пни торчали. Между ними валялись замшелые стволы. Ещё дальше шла гладкая, заросшая травой поляна отчётливой прямоугольной формы. Упиралась она в почти идеально круглый котлован, заполненный водой и окружённый кольцом горелого леса. Как будто взорвалось тут что-то и опалило всё вокруг.
Если бы водилась на планете тяжёлая артиллерия, я мог бы сказать, что лес пропахал громадный снаряд. Но артиллерии на планете не существовало. И, значит, образовать просеку с котлованом под занавес мог только очень крупный метеорит. И сравнительно недавний. Упал он тут несколько лет назад. Травой всё позарастало, а кустарник на полянке ещё не вытянулся, не заматерел. Вполне можно сажать вертолёт прямо на него — не помешает. Собственно, если и сажать, то только здесь. Больше такого простора на южном берегу реки нет.
Ну, предположим, посажу я сейчас машину, пойду к здешним мужикам, скажу: «Здравствуйте, я ваш дядя! Вот, возьмите пилу, чтоб деревья валить. Хотите, научу ею пользоваться?»
Пока буду учить, мне сзади, вполне возможно, проломят голову дубиной. Чтоб не лез под горячую руку к озлобленным людям. Тем более что вертолёт они уже разглядели, узнали — как старого знакомого! — и вот бегом прячутся по кустам. За весь долгий и страшный их путь с юга на северо-запад не видели они от вертолётов ничего хорошего. Только дым, огонь, грохот, вой да ужасные красные фигуры прыгающих злобных богов.
Небось и сейчас беглецы ждут, что их отсюда прогонят.
Наверное, не так к ним надо прийти! Лучше уж на ранце — как человек к людям, как к купам я пришёл… Не знает же племя, что в вертолёте тоже сидит человек. Воспринимает машину как чудовище, как злого летающего дракона, этакого Змея Горыныча. И, может, со временем сложит былины про то, как местный Илья Муромец этого злого Горыныча обманул и победил.
Да и в другое время с ними лучше разговаривать, в спокойное. Когда они сыты, устроены и потому благодушны.
Ладно! Главную информацию я получил, через денёк можно её проверить, а сейчас — к холмам! На геологическую разведку.
…Крошечное голубое озерко посреди холмов гляделось сегодня совсем не так невинно и прелестно, как в первый раз. Берега его были замусорены, на них, словно язвы, чернели кострища, валялись обломанные стволы молодых деревьев, белели обглоданные кости. Один из костров ещё не погас и еле теплился. Возле него мне почудилось какое-то шевеление в кустах. Кто-то там, похоже, затаился. И вряд ли это был зверь. Не стал бы зверь прятаться возле костра.
Ну, что ж… Надену ранец, включу ЭМЗ, медленными шажками подойду к костру. Может, кого и обнаружу? Если и отстал кто, то наверняка больной или раненый. Авось, ни с копьём ни с палицей он на меня не бросится, оружие применять не придётся. А если получится разговор, узнаю хоть что-нибудь о племени.
Посадить вертолёт удалось недалеко от костра. Берег тут вдавался в озерко маленьким гладким мысом, который я видел в прошлые визиты сюда. Но тогда на этом мысу росли молодые деревья и кустарник. Теперь же от деревьев лишь пеньки торчали, кусты были выдраны и сожжены. Остались лишь песок, камни да свежие ямки от выдранного кустарника. На эти ямки и опустилась машина. Посадил я её ветровым стеклом на костёр. Чтобы понаблюдать прямо из пилотского кресла. Дикари обычно любопытны и нетерпеливы. Если они обнаружат мою неподвижность, начнут двигаться сами.
Так оно и вышло. Минут через десять кусты возле костра задвигались, и из них высунулась нечёсаная детская голова. Прямо на меня глядели пронзительные насторожённые глаза. Стекло кабины было слегка тонированное, снаружи сквозь него ничего не увидишь, и ребёнок не мог догадаться, что за ним наблюдают. Поэтому он постепенно осмелел и приподнялся. Под головой обнаружились худенькие тёмные плечи. А рядом вынырнула из кустов ещё одна детская голова. И под нею тоже обнаружились худенькие плечики. Второй ребёнок был явно младше первого.
Оба постояли в кустах молча, неподвижно, и старший ребёнок что-то сказал — раскрыл рот. Тотчас из кустов поднялась девочка-подросток, с полоской шкуры на худеньких бёдрах, с маленькой, едва обозначившейся грудью и копной нечёсаных волос на голове. Было ей, по моим понятиям, лет двенадцать-тринадцать.
Я понимал, что стоит мне задвигаться — и дети исчезнут, нырнут в кусты, убегут под их прикрытием. Надо чем-то их успокоить, привлечь, заворожить. Чем же, кроме музыки?
Ах, Розита, Розита! И тут ты меня выручаешь!.. Ведь в машине твой подарок — те кассеты, из которых давно стёрты тайные призывные любовные твои слова. Второй год таскаю кассеты с собой. А слова — помню. И рад бы забыть, да не могу.
И вот вставлена в маг кассета с шопеновскими вальсами, и включён наружный динамик — тихонько, робко! — и дети слушают, не шелохнутся, и глаза их из насторожённых становятся постепенно задумчивыми, растерянными, удивлёнными.
Оно и понятно: ничего подобного никогда они не слыхали. На их месте и я задумался бы и удивился.
Дети боязливо выходят из кустов, медленно, с опаской, двигаются к вертолёту и впитывают в себя нежные мелодии.
И под них я так же медленно, осторожно открываю дверцу, выглядываю из машины и улыбаюсь детям самой широкой и лучезарной улыбкой, на какую способен.
Они смотрят на меня молча, поначалу испуганно, но я неподвижен, и мальчишка, который выглянул из кустов первым, первым же и улыбается мне.
Я показываю ему издалека, несколько раз, действие зажигалки, и это заставляет его сделать ещё несколько шагов к вертолёту. Со ступенек лесенки я медленно протягиваю зажигалку к его рукам. Он стремительно подскакивает, выхватывает её из моих пальцев и отпрыгивает обратно, к своим сёстрам. Потому что маленький ребёнок, весь голенький, оказывается девочкой. Ей лет семь-восемь. А мальчишке — десять-одиннадцать. Они очень похожи друг на друга, даже издалека видно: одна кровь!
Разумеется, зажигалка в пальцах мальчишки не действует. Я вынимаю из кармана вторую и показываю её действие на расстоянии. Мальчишка внимательно смотрит, приближается, пытается повторить мои движения. Мелькает искра, и уже одно это приводит его в полный восторг. Он даже подпрыгивает от радости.
Кончается наш немой диалог тем, что мальчишка доверчиво стоит рядом со мной, щёлкает зажигалкой, заворожённо смотрит на живой огонёк, задувает его и щёлкает снова. Ребёнок есть ребёнок!
И тогда я медленно надеваю на себя мыслеприёмник, протягиваю второй ему и знаками прощу надеть на голову — так же, как я.
Он берёт мыслеприёмник осторожно, разглядывает, обнюхивает, пытается разогнуть пружинящую дугу, зажав зажигалку в зубах, и в конце концов надевает.
И тут же я прошу его:
— Не снимай эту дугу! Она позволит нам разговаривать, понимать друг друга. Я пойму тебя. Ты поймёшь меня, Я помогу тебе и твоим сёстрам. Я накормлю вас. Я сделаю всё, что вы захотите.
— Чем накормишь? — вдруг спрашивает он, вынув зажигалку изо рта.
— Хочешь мяса?
— Хочу.
— Подожди здесь. Не уходи. Сейчас принесу мясо. Подождёшь?
Он молча кивает. Как на Урале или в Москве. Как в Париже или Токио. Кивает! Первый из коренных жителей этой планеты!
Купы и айкупы выражают согласие, поглаживая по голове себя или собеседника. А чаще всего — просто длительным молчанием. Не возражают! Ту-пу соглашаются, прижимая ладонь к своей груди. У килов знак согласия — похлопать себя по плечу. А знак согласия на любовь — похлопать партнёра по попке. Когда с чем-то соглашается Вук, он поглаживает своё ухо.
А это дитя кивает!!!
Подфартило же мне выйти на такую счастливую случайность!
Я взлетаю в вертолёт, выношу три банки тушёнки, три ложки, три бутылочки тайпы.
Мальчишка ждёт. И даже зажигалкой не щёлкает. Я показываю ему нехитрую практику еды ложкой из консервной банки, и он осваивает её за две минуты, опустив зажигалку на землю и придавив босой ногой. Жуёт, торопится, судорожно глотает, словно боится, что я отниму эту удивительно вкусную пахучую еду.
Когда банка пустеет, я даю ему запить тушёнку тайпой. Прямо из горлышка. Потом спрашиваю:
— Как зовут тебя?
— Тат, — отвечает он.
— А твоих сестёр?
— Тата. — Он показывает на старшую. — Тати. — Показывает на младшую. — А ты кто?
— Меня зовут Сан.
— Ты дашь мяса моим сёстрам?
— Бери.
Я открываю две банки, всовываю в них две ложки и протягиваю ему в двух руках.
Он подхватывает с земли зажигалку, прижимает снизу к одной из банок, берёт обе и убегает к сёстрам.
Собственно, бежать недалеко. Они стоят поблизости. Видимо, шаг за шагом приближались. Любопытство брало верх над страхом.
Тат учит сестёр пользоваться ложкой. Они голодны и не разглядывают ни ложку, ни банку. Стремятся быстрей отправить еду в рот. У малышки, понятно, получается медленнее, чем у старшей.
Пока они едят, Тат возвращается ко мне и деловито протягивает руки за бутылками. Я отвинчиваю колпачки, отдаю бутылки, он относит их сёстрам, оставляет у их ног и снова возвращается ко мне.
— Ты дашь ещё мяса? — спрашивает он.
— Тебе?
— Нет. Тану и Тани.
— Кто это? Где они?
Он показывает на затухающий костёр. Позади него, на фоне кустов, стоят двое взрослых, которые раньше были не видны, а теперь наблюдают за нами. Это мужчина и женщина средних лет. Наверное, родители. У мужчины что-то с ногой. От вертолёта она кажется колодой. Что-то на неё намотано. И много!
— Сейчас принесу мяса для Тана и Тани. Подождёшь, Тат?
Он снова кивает. До чего приятно видеть этот кивок! Если бы только он знал!
Я выношу ещё две банки, две ложки, две бутылки, отвинчиваю колпачки, откидываю крышки, втыкаю ложки в пахучее мясо.
— Донесёшь? — спрашиваю Тата.
Он молча кивает, засовывает тушёнку подмышки, приподнимает бутылки за горлышки и бежит к костру.
Сёстры глядят ему вслед и продолжают жевать. От вертолёта не отходят. Они стоят почти рядом.
Хорошо бы предложить мыслеприёмник старшей, Тате, и поговорить с нею. Но ведь наверняка испугается, отшатнётся, может, убежит.
Лучше не спешить!
Вдалеке, у костра, Тат учит родителей (если это родители) пользоваться ложкой и пить тайпу из горлышка. А я тем временем достаю из вертолёта вёдра и стаканчики. К родителям придётся идти, ногу Тана придётся лечить. Вода понадобится…
Возвращается Тат спокойно, неторопливо, солидно — как человек, выполнивший важную работу.
— У Тана повреждена нога? — спрашиваю я.
Тат кивает.
— Хочешь, я её вылечу?
— А ты умеешь?
— Я колдун. Умею.
Тат вдруг падает передо мною на землю, упирается лбом в кустик травы и кричит:
— Вылечи отца! Вылечи отца!
И сёстры тоже падают на землю и что-то кричат. Но на них нет мыслеприёмников, и я не слышу перевода. Я поднимаю Тата и прошу:
— Веди меня к отцу. Буду его лечить.
Тат бежит впереди, всё время оглядывается: иду ли я за ним? Сёстры торопятся за нами.
— Я привёл колдуна! — кричит Тат издалека. — Он вылечит ногу Тана!
— Дай отцу эту дугу! — прощу я мальчишку. — Пусть наденет. Мне надо его спросить.
Тат выхватывает у меня мыслеприёмник, несётся к отцу и сам надевает на нечёсаную отцовскую шевелюру. Отец не сопротивляется, ему не до того — он ещё не справился с тушёнкой. Ложка верится в неловких толстых и коротких пальцах, выскальзывает, он ловит её и потому ест медленно.
— Тан, размотай ногу, — прошу я. — Кость у тебя цела?
Он удивлённо смотрит на меня, явно пытаясь постичь технику передачи смысла. Похоже, не связывает этот процесс с дугой на голове. Он вроде её и не заметил. Ведь надевал не сам, а сын. Сам-то он увлечён едой…
На вид Тану лет тридцать с гаком. Но ведь они тут стареют рано… Крупный приплюснутый нос, редкая седеющая бородка, смуглая, но не чёрная кожа, пронзительные страдающие серые глаза, У Тата — такие же серые.
Нога Тана обмотана крупными листьями, типа наших лопухов, и обвязала лианами. Но это не лопухи. На Западном материке ничего подобного нашим милым громадным уральским лопухам я не встречал.
Приятно, что семья не бросила Тана в беде, осталась с ним, не ушла с племенем. Невольно вспоминается, что молоденькую Налу, нынешнюю жену Жюля Фуке, вполне благополучное племя леров бросило одну посреди леса точно в такой же ситуации. И сестра ушла с племенем, и родители ушли. И осталась девчонка одна, среди диких зверей, вооружённая всего лишь дубиной и не способная убежать. Запросто могла бы погибнуть, если бы случайно не наткнулся на неё Жюль и не унёс к берегу Восточного материка на своём ранце. А уж оттуда доставили её вертолётом через море, в Нефть.
Давно это было. Ещё до моего появления на этой планете.
Видно, в обезумевшем племени, которое настойчиво загоняли мы в «лузу», несколько другие нравы.
…Неохотно Тан развязывает лианы, снимает с ноги один за другим крупные листья, потемневшие от крови, медленно роняет фразы:
— Мы ломали деревья. Одно распрямилось. Вначале я ещё мог идти. Потом не мог.
На голени громадная вертикальная рваная рана. Рядом с костью. Видимо, ободранный сучок проехался… Если вначале Тан шёл, значит, кость должна быть цела. Со сломанной костью и шага не сделаешь.
Жаль, не прихватил я холодильнички для анализов крови. Очень было бы кстати. Но не пришли в голову такие обстоятельства…
— Принеси воды, — прошу я Тата и протягиваю ему ведёрко.
Тат удивлённо разглядывает его, переворачивает и быстро понимает, что вода в нём должна удержаться. Бежит к воде и зачерпывает вначале вместе с илом. Потом разглядывает, выливает мутную воду обратно в озеро и заходит в него по пояс. Оттуда приносит воду прозрачную и протягивает ведёрко мне.
Я промываю рану из стаканчика, пустив в ход носовой платок. К счастью, рана не успела загноиться. Значит, зарастёт быстро. Хоть и не стремительно — слишком велика. Но, надеюсь, завтра Тан потихоньку заковыляет. А пока он только морщится. Я осторожен и стараюсь не причинить большей боли, чем та, что уже есть. Собственно, если станет больнее, Тан наверняка прогонит меня.
Когда рана промыта, я начинаю накладывать стрептимиоловый пластырь горизонтальными полосами, чтобы стянуть края. Потом бинтую пластырем ногу. Уходит на это почти всё, что было в карманах.
Полоски пластыря отрезаю ножом, и охотничий мой нож, понятно, вызывает самый жгучий интерес у всего семейства, кроме маленькой Тати. Лишь она остаётся безразличной к этой вещи. У остальных, как говорится, глаза горят.
Наверное, сейчас ко времени одарить Тана и его сынишку двумя перочинными ножами. Но что-то пока удерживает, даже и не знаю, что.
— Как называется твоё племя? — спрашиваю я Тана вроде бы между делом.
— Ори, — отвечает он. — А кто ты?
— Тат сказал тебе: колдун.
— Чей колдун?
— Этих мест. — Я обвожу руками вокруг. — Моё имя Сан. Все здешние племена меня знают.
— Мы не видели на своём пути ни одного племени, — задумчиво, с каким-то почти философским выражением лица замечает Тан.
— Потому что я отводил вас от них, — объясняю я. — Иначе они перебили бы вас всех. Вы обошли четыре племени. И все вы остались живы. Никто из твоего племени не убит. А могли быть убиты все. Почему вы упрямо сворачивали к холоду?
— Искали своих братьев. Они ушли к холоду раньше нас. Давно. Охотники говорили, что к холоду землю не трясёт.
— А у вас трясёт?
— Да. От этого ушли наши братья. А теперь ушли мы. Ушли все, кто был по эту сторону пропасти. Кто был по ту сторону, остался. Пропасть не перейдёшь.
Я вспоминаю снимок со спутника на своём экране. Часть шалашей осталась на южном краю пропасти. Значит, преодолеть её люди не смогли.
— Кто ваш вождь? — интересуюсь я.
— Он упал в пропасть.
— Кто ваш колдун?
— Он тоже упал в пропасть, — как-то обречённо произносит Тан.
Что ж, всё логично. Их шалаши, видимо, были в центре селения. Почти по центру и прошёл разлом. Хижина Тора — тоже в центре селения купов. Это только Фор, как новый вождь ту-пу, живёт пока «на окраине». А прежний — Уйду — жил в самом центре. Колдун Рих и сейчас там.
— Хочешь догнать своё племя? — спрашиваю я.
— Это невозможно, — отвечает Тан. — Нам придётся жить здесь.
— Я знаю, где сейчас твоё племя. Могу перенести туда вас всех.
— Это невозможно, — повторяет Тан.
— Может, ты видел, что моя хижина летает по небу?
— Видел.
— Вы войдёте в мою хижину и выйдете из неё в своём племени.
— Это невозможно, — настаивает Тан. — Даже колдун этого не может.
— А боги?
— Боги могут всё.
— Я попрошу за тебя богов. Они слышат мои просьбы.
В глазах Тана застывшее страдание сменяется ненадолго ироническим огоньком. Значит, боль начинает отпускать его. Иначе было бы не до иронии.
— Проси, — соглашается Тан.
Никогда ещё не просил я ни о чём богов. Но как-то надо. Раз уж колдун… И чтоб ему стало понятно.
Воздев руки к небу, по которому медленно, тяжело плывут на северо-запад последние, уже не дождевые тучки разлива, я начинаю кружиться в ритме бессмертного вальса и аккомпанирую себе любимой песенкой нашего «Малахита»:
Я пройду
Через тысячи бед,
Я вернусь
Через тысячу лет.
Я не брал
Ожиданья обет.
Я вернусь, —
А тебя уже нет,
Я вернусь
Через тысячу лет.
Так хоть в чём-то
Оставь мне
Свой след!

Останавливаюсь, вижу застывшие, вытянувшиеся лица зрителей и слушателей и нахально пользуюсь их временной потрясенностью:
— Боги согласны! Идёмте в мою хижину! Быстрей! Быстрей! Пока боги не передумали! Быстрей!
Я ору изо всех сил, сколько голоса хватает. И крик действует: Тан пытается подняться. Я помогаю ему, закинув его руку на свою шею.
— Копьё! — кричит Тан почти в моё ухо. — Стрелы!
— Быстрей! — кричу я в ответ.
Жена Тана торопливо подхватывает лежащие возле костра копьё и стрелы. Тат подхватывает лук и сумку из шкур.
— Быстрей! — тороплю я. — Быстрей! Пока боги не передумали!
Подросток Тата и малышка Тати лихорадочно собирают в ведро пустые консервные банки и бутылочки от тайпы. Для них же это великая ценность!
— Быстрей! — тороплю я. — А то боги передумают, и мы не найдём ваше племя!
И упорно тащу Тана к вертолёту. Он прыгает на одной ноге и боится наступить на другую.
Тат несётся впереди всех и застывает у лесенки машины.
— Лезь вверх! — кричу я ему вдогонку. — Быстрей!
Тат влетает в распахнутую дверку вертолёта и сразу выглядывает оттуда. Вслед за ним карабкаются Тата и Тати.
А мать их явно медлит. Она не хочет подниматься неведомо куда раньше мужа.
— Попроси жену подталкивать тебя сзади, — говорю я Тану. — А я потащу спереди.
Он выкрикивает несколько слов жене, и мы выстраиваемся по лесенке в цепочку: я вверху, он в середине, Тани — за ним. Копьё и стрелы мешает ей, и я снова прощу Тана:
— Прикажи жене отдать копьё и стрелы Тату! Быстрей! Быстрей!
Он опять выкрикивает несколько слов, и Тани послушно протягивает вверх копьё и пучок стрел. Тат хватает их и исчезает в машине.
Теперь, наконец, руки Тани свободны, и она упирает их в зад мужа, подталкивая его по лесенке. А я тащу его сверху за плечи.
— Быстрей! — тороплю я. — Пока боги не передумали!
Главное — не дать им опомниться и испугаться, не позволить задуматься.
В вертолёте я усаживаю четырёх пассажиров на боковые сиденья, а Тату командую:
— Садись сюда! Быстро!
И показываю на пол, по которому протянулось копьё.
Пока пассажиры не опомнились, я накидываю каждому через плечо страховочные ремни. Исключая, понятно, Тата…
— Не двигайтесь! — прощу я мужчин, поскольку женщины все равно ничего не понимают. Мыслеприёмников на них нет. — Сейчас боги поднимут нас в небо.
И включаю мотор.
Через три минуты озеро среди холмов оказывается у нас под ногами, и плавно уходит влево. В зеркале над штурвалом я вижу потрясённые серые глаза пассажиров. Чтобы хоть как-то успокоить их, нажимаю на маге клавишу обратной перемотки, а затем снова включаю успокаивающие шопеновские вальсы. И уже через несколько минут вижу в зеркале оттаивающие глаза первых людей племени ори, которых судьба подняла в небо. А они видят, что висят над землёй, что плывут под ногами леса, и это не мешает оставаться живыми.
Вертолёт идёт низко и небыстро. Машина почти перегружена: трое взрослых и трое детей. Хорошо, что ни одного контейнера не оказалось в салоне. А то пришлось бы оставлять его на озере.
Сажаю я вертолёт на просеку, прорубленную метеоритом. Люди внизу, под ногами, в ужасе разбегаются по кустам. Однако Тан успевает узнать своих.
— Ори! — кричит он. — Это ори!
В голосе его радость.
Когда останавливается винт, я выключаю музыку, поворачиваюсь на пилотском кресле к пассажирам, отстёгиваю ремни и прощу:
— Сидите! Пока сидите! Ещё немножко!
И ладонями показываю: сидите!
Они послушно сидят. Только Тат нетерпеливо ёрзает.
Из кармана я вынимаю перочинный нож с колечком и шнурком, раскрываю его и закрываю дважды и вешаю на шею Тату. Потом повторяю то же самое и вешаю нож на шею Тану, затем обещаю:
— Когда выйдете из моей хижины, я дам вам орудия, чтобы валить деревья и копать землю. Они прочнее камня. Вы сможете делать это лучше, быстрее всех в племени. Только не убегайте! Убежите — ничего не получите.
— Ты останешься с нами? — спрашивает Тат.
— Нет. Улечу. Так же — по небу. Жить вы будете без меня. Но я буду навещать вас. Буду помогать вам.
Я распахиваю дверцу, и Тат вылетает из неё первый. Просто спрыгивает на траву. За ним так же прыгает Тата. А я передаю им копьё, стрелы, сумку, ведро с банками… Тати спускается по лесенке как маленькая обезьянка. За нею спускается Тани и снизу помогает мне снять с машины Тана. Он плюхается на траву, вытягивает больную ногу и тяжело дышит.
Теперь можно сбросить под лесенку пилу, каёлку, молоток, лопатку, стопку вёдер. И вслед спуститься самому.
— Смотри, Тан! — прошу я. — Смотри, Тат!
Я втыкаю лопату в землю, надавливаю пяткой, выбрасываю вверх ком земли. Потом показываю работу каёлкой, разбиваю молотком первый попавшийся камень, спиливаю ножовкой тонкое деревце.
— Иди сюда, Тат! — прошу я.
Он подходит, и я показываю на другом деревце, как делать надрезы, чтобы дерево не упало на тебя самого.
Конечно, хорошо бы показать это не ребёнку и не в таком бешеном темпе. Но Тан сидит, и ему больно, женщинам показывать бесполезно, а остальные ори прячутся по кустам. Хорошо хоть не стреляют. Семья Тана надёжно защищает меня от стрел. Любые дикари понимают, что, если я привёз к ним отставшую семью, значит, не опасен и не желаю им зла.
— Попробуй, Тат! — предлагаю я и протягиваю ему ножовку. — Давай свалим это деревце!
Он неловко пытается пилить, ножовка ёрзает в пальцах, и я покрываю его кулачок своей ладонью. Мы вместе спиливаем одно деревце, затем он сам спиливает следующее. И в восторге прыгает возле пенька и вопит что-то нечленораздельное.
Что ж… Остаётся раздать им ещё по банке тушёнки, по бутылке тайпы и оставить на попечение родного племени. Теперь, надеюсь, они не пропадут. В местных племенах не принято отнимать чужую собственность, и со своими инструментами семья Тана наверняка получит и готовый шалаш и добрый кусок мяса.
— Сохраните эти дуги, — прошу я мужчин и показываю на свой мыслеприёмник. — Когда приду к вам, мы сможем снова говорить. Отдайте дуги Тани. Женщины сохраняют вещи лучше нас.
Так я и покидаю их — с открытыми консервными банками, из коих торчат ложки, с открытой бутылкой у каждого члена семьи. Машина «свечкой» уходит над просекой вверх, они остаются внизу, окружённые спрятавшимися по кустам соплеменниками, и, наверное, уже сегодня в ночной мгле всё случившееся станет казаться им сплошной сказкой — стремительной и невероятной.
Лишь зримые и осязаемые следы этой сказки останутся и будут помогать жить.
А мне возвращаться к копушкам в холмах уже поздно. До темноты ничего не успеть. Снова геология отодвигается. И никуда не денешься: человеческие судьбы важнее.
Они вообще важнее всего на свете. И если кто-то не понимает этого, значит, он не человек.
Даже если случайно, по какой-то нелепой ошибке природы, оказался в человеческом облике…
Назад: 7. Наше профессиональное чтение
Дальше: 9. Мы в ответе за тех, кого приручили