За неторопливым домашним ужином глядел я на Даю и дивился Марату: как удалось ему отыскать в первобытном племени такую воплощённую женственность и нежность, такую тихую, достойную и совсем не рабскую покорность? Подобное сочетание и в наших-то женщинах — величайшая редкость. По крайней мере из тех, кто пошёл в «Малахит», я ни одной не назвал бы.

Впрочем, может, покорных по натуре туда просто не брали?

Мне кажется, Дая понимала, что все вокруг желают ей только добра и могут сделать это добро несравненно лучше, чем она сама себе сделает. Потому что больше знают и умеют. Потому что знания окружающих несоизмеримы с её собственными. И оттого чем более покорной она будет, тем лучше ей и станет.

Понимание этого, выраженное в полной готовности слушаться, говорило о природном уме и доверчивости. Дая как бы постоянно ждала: чему ещё её научат? Какое добро ей сделают? И не ожидала подвохов.

Может, Марат воспитал в ней это постоянное ожидание одного только хорошего от нашего «племени»?

А может, напротив, природная доверчивость и послушность привлекли к ней Марата?

Она очень мало говорила — только когда её спрашивали! — но с интересом слушала всех, переводя большие тёмные глаза с одного на другого. А из-за неё да из-за Лу-у все мы были в мыслеприёмниках.

— Не уснёт Дая за ужином? — тихо спросил я маму на кухне.

— Я её кофейком напоила, — призналась мама.

В этот день Лу-у помогала Дае наводить чистоту в хирургических подсобках, коридорах и ординаторских. Дая уже знала, что там к чему, где вымыть и что протереть. Лу-у видела это сверкающее великолепие впервые. Операций сегодня не было. Обе «сестрёнки» просто поддерживали чистоту и заведённый до них порядок. И, кажется, успели подружиться, если это вообще возможно за день. Они чувствовали себя на равных и знали, что окружены заботой одних и тех же людей. Это сближало.

О прожитом дне мы за ужином почти не говорили. Мама знала, что про «Большой хурал» услышит от Михаила позже. А Лу-у о нём и понятия не имела. Как и Дая. Наши дела вне дома пока не попадали в сферу их интересов. Речь шла больше о завтрашней поездке к морю, в Зону отдыха, где ждали нашу семью номера в гостинице, солнечные солярии, золотой песочек пляжа и ласковые зелёные волны. Для Лу-у важно было море — «Большая вода»! — которую видела она лишь сверху, да неведомый новый город. Дая отлично знала море, ничего нового от него не ждала, и ей важны были люди, которые заботятся о ней и поедут с нею.

Впрочем, всех, кроме меня и Лу-у, она знала. И потому интерес её был направлен главным образам на нас двоих. Она будто догадывалась, что именно от нас с Лу-у её будущее зависит больше, чем от кого-либо другого. Хотя всё главное для неё было сделано без нас.

Ещё до ужина мама подготовила для каждого пластиковый пакет со всякими мелочами — плавками, тапочками, шапочками, зубными щётками и так далее. На каждом пакете она написала имя. Но Лу-у-то читать не умела! И потому я предложил:

— Ма! Положи Лушину сумку в мою.

— Зачем? — возразила мама. — Пусть у Луши будет своя сумка. Я нарисую ей весёлую рожицу.

Так случайно родилось домашнее имя: Луша, Лушенька.

Лу-у быстро поняла, что это относится только к ней, и стала на это имя откликаться. Но потом, в Зоне отдыха, спросила:

— Почему вы стали звать меня «Луша»?

— Ты заметила, что дома меня зовут «Алик»? — поинтересовался я.

— Заметила.

— А вождя Миха зовут «Миша». Заметила?

— Да.

— У нас так принято. Для купов я «Сан». Для друзей — «Сандро». А дома — «Алик». Если у тебя появилось здесь домашнее имя, значит, тут твой дом, ты тут своя. Нравится тебе это?

Лу-у молча потёрлась носом о моё плечо. Для неё это было равнозначно поцелую. Несмотря на все мои «уроки», целоваться первая она не начинала.

В Зону отдыха мы решили не лететь, а ехать, биолётами. Это, конечно, подольше, но могло создать дополнительный праздник для Лу-у и Даи. Обе уже летали на вертолётах. Но ещё не ездили по земле, не знали прелести быстрой езды, очарования стремительной смены пейзажей. И потому за ужином было решено, что поведём биолёты я и Райко, а на передних местах будут Дая и Лу-у. Со мною поедут родители, а Райко, кроме Даи, повезёт Свету и трёхлетнего сына Димку, которого по такому случаю утречком заберут из интерната и покормят в дороге.

Дим был весёлый парень, любил, когда я подкидывал его к потолку, визжал от страха и восторга, но требовал:

— Ещё! Ещё! Ещё!

Кроме того, он любил кататься на моей шее, звонко цокал и подгонял:

— Но, лошадка! Но!

Для него я был единственно возможной «лошадкой». Ни одной лошади на материке не водилось. Хотя эмбрионы их и лежали в холодильниках каждого звездолёта. Однако нужды в лошадях пока не возникало.

Утром мы вышли на прохладную из-за вечной тени стоянку биолётов у выезда из городского кольца и ждали там Свету и Дима. Потом выяснилось, что Дим капризничал, не хотел вставать, и Света одевала его в интернате сонного.

А на стоянке в это время собиралась вся киберлаборатория. По давней, ещё при мне заведённой традиции, на работу ездили вместе: и веселее, и безопаснее, И среди старых своих друзей — Бруно, Ната, Грицько и Ружены — вдруг увидел я Розиту. И естественно возник вопрос:

— Зачем?

— За репортажем, понятно, — объяснила Розита. — Готовят роботов-разведчиков для урановых пещер. На днях туда пойдут геологи в скафандрах и принесут блоки местной памяти. Остальное почти готово. Надо же отметить!

Розита успела поцеловаться с мамой, по-дружески обняла Даю и Лу-у, и в это время подошла Света с Димкой. Мы стали рассаживаться в два биолёта, киберлаборатория — тоже в два. Я заметил, как глядела Розита на всех нас — самую большую семью в Городе. Глаза её были какими-то пронзительными, жёсткими и сухими. Ни разу не видел я её плачущей. Но сколько тоски и боли было в её сухих чуть-чуть прищуренных глазах!.. Возможно, думала она о том, что место в этой большой семье было предназначено Богом для неё.

Что ж… Для каждого из нас приходит однажды момент просветления, когда понимаешь, что спрос за несбывшееся — прежде всего с себя самого… У меня это уже было. Теперь, видимо, у неё.

Волна острой жалости захлестнула меня. Впервые за всё время нашего знакомства мне стало до боли жалко Розиту. И я отвернулся. Чтоб она этого не заметила и не поняла. Её, неизменно гордую, жалость в моих глазах могла бы только унизить.

В биолёте я сразу вложил в маг кассету с шопеновскими вальсами и «Венгерскими танцами» Брамса. Для Лу-у… Пусть праздник движения будет для неё одновременно и праздником музыки. Жизнь дома пока не оставляет на это времени. Нет возможности просто сесть и послушать. И не устроишь музыку в птичнике. Какие уж вальсы под постоянное кудахтанье наседок и вопли горластого петуха?

Зато когда мы летели в этот раз через море, я включил «Лунную сонату» и выводил прямо из городской библиотеки на экран подобранные лунные пейзажи Куинджи, Айвазовского, Крамского, Шишкина и более поздних художников. А затем — просто видовые фильмы с Луной. И тихо, неспешно рассказывал о лунных ночах на далёкой земле, откуда пришли сюда все «сыны неба», о низеньком глухом лохматом и замкнутом человеке, которого звали Люд-виг, который всю жизнь сочинял музыку и смог сочинить такую волшебную, лучшую на свете музыку о лунных ночах. Для Лу-у это был первый рассказ о сочинении музыки. До него она считала, что музыку умеет сочинять только Розита.

Земную Луну моя жёнушка обозначила на «глобе» очень точно: «найт сан» — ночное солнце. Лучше не придумаешь! И тут же подарила это имя мне:

— Моё ночное солнце — это ты, — сказала Лу-у. — С тобой всегда светло.

Похоже, она родилась поэтом. А стала вот птичницей…

Вылетели мы в Город засветло, а прилетели в темноте. Потому что шли навстречу ночи. И когда появились в темноте огни Города, и я выключил музыку, Лу-у тихо подвела итог:

— Ты уже колдун, — сказала она. — Если для всех купов ты сделаешь то же, что сегодня для меня, все скажут, что ты колдун.

Теперь она слушала светлые грустные вальсы, смотрела во все глаза на разбегающиеся перед нею изумрудные леса нашего Материка, быстро оглядывалась на голубые лужи в придорожных кюветах, оставшиеся после ночного дождя, и ждала рассказа о человеке, сочинившем эти светлые мелодии.

Однако рассказывать ей сейчас о наполненной терзаниями жизни Шопена я не решился. Сзади сидели мама и Михаил. Лекция о композиторе показалась бы им неуместной. А один деликатный вопрос к Михаилу вертелся у меня со вчерашнего вечера. И, может, лучшего времени задать его не представится.

— Знаешь ты геолога Сергея Агеева? — спросил я, повернув голову к Михаилу.

— Как не знать? — Тушин пожал плечами. — Я всех тут знаю. Это моя работа.

— Он как, в порядке?

— У тебя был шанс в этом усомниться?

— Вчера. По рекомендации Совета я говорил с ним о перспективах по урумту. Мне показалось, он чего-то не понимает.

— А конкретно?

— Хочет снабдить «курсантов» топорами. Для колки дров. И охотничьими ножами. Но если «курсанты» привезут в племя охотничьи ножи, вождь Вук обидится на меня. Отношения с племенем не улучшатся, а испортятся. Вук однозначно просил: никому больше таких ножей не давать! В племени только один нож — тот, что я сбросил Вуку с вертолёта. Наверняка символ власти… Но на Агеева мои доводы не произвели впечатления. Потому я и спросил, в порядке ли он.

Тушин нахмурился, помолчал, ровно ответил:

— Не Агеев будет определять, что возьмут и что не возьмут с собой «курсанты». Я попрошу Фёдора…

— А как вообще Агеев сюда попал?

— Тёмная история! — Тушин грустно вздохнул. — Как сюда попал твой лучший друг Верхов? Кто ему посодействовал?

— Выходит, я.

— Ну, и Агееву тоже кто-то. По словам командиров второго корабля — начальник вашего «Малахита». Родственник… Мальчик рос без отца. Вот ему и устроили карьеру… Оба командира по сей день мучаются: привезли дуролома. Он и на дежурстве в космосе как-то себя обнаружил. И гибель Вано Челидзе тоже, считай, на нём.

— Как?! Вано?

— Да, Вано, — тихо согласился Михаил. — Твой первый наставник… Мы же потом выясняли, анализировали… Самописцы соседней буровой записывали все сигналы. Обычная дублирующая запись… Возникли резкие колебания грунта под самым буром. Надо было немедленно всё обесточить, остановить бур, прекратить давление на породу. И обошлось бы без взрыва, без факела. Вано был бы жив. Законсервировали бы буровую и потихоньку разобрались. Дежурил как раз Агеев. Нурдаль Берг спал. Мы уж не стали всё это афишировать. Какой с дурака спрос? Он же не специально! Перевели его с буровой. Сейчас камешки сортирует. По сути — коллектор. Ну, перепутает камешки — дело поправимое.

«Так вот в чём горе бедной Сумико! — подумал я. — Вот почему она так бесшабашно рвётся из семьи!.. Не разобралась в «Малахите»… Красивый парень, сильный, здоровый… Но «кое-чего» не понимает… Какая же это беспросветная тоска — изо дня в день жить с дураком! И знать, что конца этому не будет!»

Невольно вспомнилась невероятно давняя история, до которой докопался я, когда готовил в школе доклад о Второй мировой воине. Почти аналогичная история! И совершенно уральская. Рассказать, что ли?

— Хочешь неизбитую историческую аналогию? — спросил я Михаила.

— Давай! — Тушин кивнул. — Историю люблю. Может, потому что плохо знаю?

— В девятьсот сорок втором, — начал я, — тысячи российских девчат добровольно пошли в противовоздушную оборону. Прежде всего — в Москву. К концу войны в Московской противовоздушной обороне служили двадцать тысяч девушек. Половина — добровольцы. Три четверти добровольцев — уралочки. Отбирали их жёстко, просеивали через мелкое сито. В Нижней Салде военком пригласил к себе тех, кто уезжает, и предупредил: «Мы лучших отобрали. Вы сливки местного комсомола. И по тому, как вы себя покажете в армии, будут судить: можно девчат брать на фронт массами или нельзя».

— Так прямо и сказал? — Тушин удивился. — «Сливки»? Про девушек?

— Цитирую дословно, — подтвердил я. — По документам. Мальчишкой был. Память была крепкая.

— Ну, это и я помню, — вставила мама. — Ты же читал мне свой доклад. Тренировался на живом человеке…

А я и забыл, что читал тот доклад маме! Значит, всё-таки память стала не та…

— Показали они себя прекрасно! — продолжил я. — Сбивали фашистские самолёты пулемётными очередями, ловили в прожекторные лучи, погибали, спасая от бури аэростаты заграждения. Почти вся связь в ПВО держалась на девчатах. Тысячи были награждены. Многие стали офицерами. Прежде всего учительницы — самые грамотные. В историю мировой войны они вписали самый грандиозный женский коллективный подвиг. И всё же, всё же… В воспоминаниях одной тагильчанки есть вот эта щемящая нота: не может себе простить!

— Свой Сергей Агеев? — уточнил Тушин. — Только в юбке?

— Именно так! — согласился я. — Из Нижнего Тагила уходила колонна в сто семьдесят девчат. Город и два соседних района… Чемпионке города по лыжам сказали: «Вези их в Свердловск!» Её звали Нина Волженина. Девчата шли на вокзал с весёлыми песнями. А за ними бежали матери и бабки с истошным воем. Впервые в истории города столько девчат сразу уходило на войну… Нина эта стала потом в Москве первым среди девчат командиром аэростатного поста. Поднимала над Москвой Знамя победы в день окончания войны. А простить себе не могла того, что не разглядела одну землячку. Которая шла в той же колонне. Пела те же песни… В Москве эту тагильчанку перебрасывали с поста на пост. Везде она спала в караулах, сбегала в самоволки, заводила романы с командирами. Такие романы жёстко пресекались… В конце концов, её направили на пост к Нине Волжениной и сказали: «Ты привезла её в Москву — ты и воспитывай!» А та — в истерику: «Хочу на пост к мужчине!»… Десятки лет прошли, а Нина всё терзалась: «Как же я её в Тагиле не разглядела?» Так что ситуация почти типичная… Века миновали, а мы всё там же. Кто-нибудь да пролезет! Зачем только?

Мы помолчали, и я вдруг вспомнил две частушечные строчки, набросанные давным-давно выцветшими чернилами на полях воспоминаний Нины Волжениной. Про них я маме в ту пору не доложил…

— Там был абзац, — продолжил я рассказ, — где говорилось, как скудно кормили в военной Москве этих героических девчат. Хлебные крошки подбирали со стола после еды. По очереди! И кто-то на полях приписал: «Я хлебных крошек не едала — с войны до подлого Гайдара».

Мама удивлённо подняла бровь. Тушин погрузился в глубокое раздумье. Видно, мучительно вспоминал, кто такой Гайдар… Лу-у, по-моему, не уловила в этой тираде ни одного знакомого понятия. Тёмные глаза её выражали полную растерянность.

— Ты понял, о каком Гайдаре речь? — спросил я Тушина.

— Я встречал имя писателя Гайдара, — тихо ответил он. — Погибшего на войне. Был ещё один?

— Был! Внук этого писателя. Недолгий руководитель российского правительства. Но в разорении России преуспел очень много! Дед его дважды в жизни воевал за народную власть. Второй дед — уральский писатель Бажов — тоже сражался за неё в гражданскую. Внук власть предал и вверг свой народ в полную нищету. Почти полвека прошло после войны — и русские снова стали подъедать со стола хлебные крошки. В мирное время! Те строчки — как раз о внуке…

— Припечатали! — Тушин покачал головой. — Я где-то читал, что русская частушка — это народный суд. Самый объективный!

— А ведь точно! — согласился я. — Как математическая формула!.. Кстати, той же рукой на тех же полях воспоминаний было написано и другое: «В России порядочный человек — всегда в дураках. Что за напасть?»

— Скажи-ка, Алик, — вдруг резко спросил Тушин. — В чём ты видишь для себя смысл жизни? Если, конечно, задумывался над этим…

— Задумывался, — признался я. — Но для меня всё просто, Михаил. Должно быть, по молодости… Я давно понял, что зла в мире больше, чем добра. И зло более активно. Никакие общественные формации этого не отменяют. Но весы всё время колеблются. По сути, это весы энергетические. Однако и моя масса, помноженная на квадрат скорости, даёт какую-то энергию. Я кладу её на чашу добра. Массу я увеличивать не хочу, а в скорости напрягаюсь. Когда удаётся…

В водительском зеркале я увидел, как переглянулись Тушин и мама. И мне показалось, что мама моим ответом довольна. Все мы ехали в мыслеприёмниках. Лу-у молча слушала наш разговор, который шёл под тихие мелодии шопеновских вальсов и брамсовских «Венгерских танцев». Потом, в Зоне отдыха, Лу-у скажет мне, что рассердилась на глупого человека, который хочет дать ножи и топоры хурам. Она уже видела топоры на нашей ферме. И не хотела бы, чтоб такое страшное оружие досталось врагам её племени. Тем более что именно топорами, как она уже знала, убили мужа Даи… А про девчат-добровольцев и про какого-то Гайдара Лу-у не поняла ничего. Москва, Тагил, ПВО, пулемёты, прожекторы, аэростаты, самолёты и хлебные крошки были для неё пустыми сочетаниями звуков.

К холмам вокруг Зоны отдыха подъезжали мы под мелодии повторно поставленных «Венгерских танцев». И, как бы соответствуя рельефу местности, они тоже говорили о взлётах и провалах. Только в человеческой судьбе, которая никогда не бывает ровной, гладкой, спокойной. Если, конечно, она нормальная… Чего только в человеке не намешано! Даже в одном и том же человеке…

«В вас есть чёрт, в вас есть и ангел!» — сказал однажды генсек Хрущёв скульптору Эрнсту Неизвестному, поглядев на его непонятные генсековскому уму скульптуры и вполне понятную «яму» в спине. Клок мяса был вырван оттуда на фронте фашистским осколком.

«Как и в вас, Никита Сергеич!» — ответил бесстрашный художник.

Он ничего не боялся. Он уже был убит и оплакан всеми близкими.

А потом ему довелось делать надгробие Хрущёву. И скульптор выразил в камне мысль самого генсека: чёрная стела и белая, чёрт и ангел. В одном человеке!

Впрочем, для генсеков и их соратников тонкий лирик из костромской глубинки в ту же пору напророчил:

…Всё хорошее им позабудется.

Всё плохое за ними запишется!

…Мысли бежали — как дорога. Но у неё всегда бывает конец. Выехали мы рано и завтракали уже возле моря, на веранде гостиницы. А до послеобеденного пекла успели немного наплавать. Дая чувствовала себя в воде как рыба, свободно плыла любым стилем, будто в море родилась. Хотя о стилях вряд ли имела понятие. Но, может, имела? Учил же её чему-то Марат… А вот Лу-у пришлось учить — и лежать, и плыть на спине. Она ещё не понимала разницы между речной и морской водою, боялась довериться морю, и я подставлял ладони под её спину, чтобы снять страх.

Впрочем, вечером она осмелела и даже попросила:

— Убери руки! Но не отходи от меня!

Нас ждали три двухместных номера, и главный вопрос пришлось решить мне:

— Дая жила со всеми, кроме нас. Теперь пусть поживёт с нами.

И Дая разместилась в нашем с Лу-у номере.

К ужину я вспомнил про свой вертолёт, который загружался на обратный путь в Заводском районе, и вызвал диспетчерскую.

Дежурил Толя Резников. Я попросил его скомплектовать небольшую посылочку в самой бесхитростной упаковке: десяток банок тушёнки и десяток небьющихся бутылочек «Тайпы». А ко всему этому приторочить парашютик — такой же, на каких спускала наша бригада посылки геологам, когда шла в Нефть на очередной ремонт киберов.

— Скомплектуем, — пообещал Толя. — Дело нехитрое. Если не секрет — кому?

— Вождю урумту, — признался я. — Тому, которого я когда-то допрашивал. Может, видел по ТВ?

— Видел. А почему не из рук в руки?

— Наверно, не придётся сесть. А через три дня туда лететь — смотреть площадку для «курсантов». Ну, вот — президентский подарочек… К этому меню он уже привык. Банки и бутылки открывать умеет.

— Эту цивилизацию они осваивают быстро. — Толя хмыкнул. — Магниты нужны?

— Сброшу с небольшой высоты. Далеко не уйдёт.

…Перед сном, после вечернего заплыва в море, Дая заглянула к нам с Лу-у в белом своём медицинском халатике, присела в кресло, на самый краешек, как хорошо воспитанная девочка, сложила тёмные руки на коленях и тихо сообщила:

— В нашем племени, если погибает муж, жена достаётся его старшему брату. Или младшему. Если старший откажется. А если откажутся все братья мужа, она становится свободной. И может сама искать нового мужа. Как решишь ты со мной? Что меня ждёт?

Она медленно перевела взгляд с меня на Лу-у, и Лу-у, глядя в пол, тихо добавила:

— Мы говорили вчера об этом. Я сказала, что Дая мне нравится. Если ты хочешь, пусть живёт в нашей хижине.

— Тебя ждёт свобода, — ответил я Дае. — Ты можешь жить где хочешь и с кем хочешь. Я был бы рад, если бы ты жила с нами. Как наша сестра. У нас принято так: можно иметь много сестёр и только одну жену. С кем бы ты ни жила, ты будешь сыта и одета. И твой ребёнок — тоже. Везде у вас будет своя хижина и такая же защита, как у нас. Мы не сможем тебя защитить только в племени ра и в твоём собственном.

— Это я поняла, — призналась Дая. — Буду жить с вами. Ближе вас у меня никого нет. Когда-нибудь найдётся в вашем племени для меня муж?

— Найдём! — весело пообещала Лу-у. — У нас много хороших охотников. Ты сама выберешь. У нас выбирает женщина.

Лу-у была необычно нежна со мною в эту ночь и необычно весела утром. Никогда я не видел её такой нежной ночью и такой весёлой днём. Она плескалась в морском прибое как ребёнок, бегала по песку, визжала от восторга, падала в воду на спину и лежала в ласковых волнах ровненько, «солдатиком», как учил я её вчера.

Одно удовольствие её учить — всё схватывает на лету. Кроме алфавита… Может, потому, что не видит в нём необходимости?

Перед обедом Лу-у вдруг спросила:

— Как называется лучшее место?

— Лучшее — где?

— Лучшее на земле.

— Рай.

— Значит, я — в рай?

— Ты — в раю, — поправил я.

— А ты?

— Тоже в раю. Тебе здесь нравится?

— Здесь рай! — уверенно заявила Лу-у. — Лучшего места быть не может!

— Мы построим такой же рай для всех купов, — пообещал я. — Море нельзя привести к купам. Но купов можно привести к морю. И у них будет свой рай.

— Я хотела бы показать им всё это. — Лу-у обвела вокруг рукой. — Когда вернусь. Можно?

— Покажем! — согласился я.

После обеда я взял у кибер-портье съёмочную камеру, поснимал Зону отдыха и всех нас в этой Зоне. Особенно Лу-у — на гостиничных террасах, в столовой, на глиссере, на пляже, в шезлонге, в воде, на водном велосипеде. Семейные съёмки!

Просмотрев их вечером, я наложил на кадры шопеновские вальсы и брамсовские «Венгерские танцы», которые понравились Лу-у не меньше бетховенской «Лунной сонаты». Получилась удобная ёмкая кассета. И осталось лишь научить Лу-у вставлять её в телевизор да включать и выключать его. Пусть смотрят!

Надо же показать им тот «рай», который ждёт их на пути превращения в морской народ!