15

Жизнь прошла, чего уж там…

Отмахнув от себя воспоминания заревой молодости, Иван Захарович Метелкин, санаторный сторож без стажа и опыта в охранном деле, отнесся к своей новой должности серьезно.

Все обошел. Все оглядел. Ничего подозрительного. Оставалось только заглянуть в клуб для отдыхающих.

Он вошел в широкое, осадистое здание из красного кирпича, больше похожее на складское помещение, чем на увеселительное заведение. Но сквозь легкомысленное перемигивание разноцветных лампочек, резкий дух застарелого греха и алкоголя били наотмашь.

А может, это только с непривычки?

Огляделся Иван: танцующим, вернее, топчущимся, далеко за сорок, а некоторым и за пятьдесят, но это нисколько не уменьшало их подстегнутого громыхающей радиоаппаратурой энтузиазма, задора и всплеска накатившей последней девятой волны.

Почему не разгуляться в отрыве от семьи, от надоедливых внуков, от дебета и кредита домашней бухгалтерии?

Правда, а почему ж не оторваться – вход свободный?! Однова живем!

Навязчивое женское преимущество сразу бросилось в глаза: обветшалые, рыхлые телеса так и выпирали из всех щелей, выползали наружу.

У Ивана были свои представления на этот счет. Всякому овощу – свое время. Нет ничего безобразнее и гаже престарелой блудливой женской похоти с претензиями на любовь. Климакс – это когда мужчина за безопасный секс, а женщина: «Да как изволите! Я ваша!» Жизнь прошла, терять нечего, а свое урвать, хоть под занавес, хочется.

Климакс превращает одиноких вдовиц или разведенок, посчитавших себя обойденными, в настоящих охотниц, в чем Метелкин позже, работая здесь, неоднократно убеждался.

Санаторный клуб для окрестных баб-волонтеров давно стал клубом «для тех, кому за сорок», с той же податливостью, искусственным возбуждением и мнимой веселостью.

Сам санаторий был кардиологического направления. Сюда съезжались отдохнуть и подлечиться – совместить приятное с полезным – в большинстве своем мужское сословие бывших руководителей, этаких советских буржуев, теперь оттесненных от рычагов и всяческих рулей молодыми, нахрапистыми внуками этих же самых руководителей, да провинциальные криминальные, вхожие в местное руководство, авторитеты.

Свято место пусто не бывает.

Вся новая публика едет на развлекаловку к лазурным берегам экзотических забугорных курортов, а деды – вот здесь, прячутся от стенокардии и коронарной недостаточности.

Но короткая свобода и передышка от материнской опеки собственных жен, близость заканчивающих дистанцию женщин делают курортников будущими инфарктниками.

Один такой случай Иван Захарович Метелкин наблюдал, когда помогал санитарам выносить из палаты женского отделения огрузшего от сердечного удара в самый кульминационный момент мужчину.

«Испекся!» – коротко сказал санитар, прикрывая голое тело простынкой.

Но это было потом, когда Метелкин уже пообтесался и в клубе, и в стенах самого санатория, где из первых рук получал горячий дармовой ужин, по калорийности не уступающий бойцовскому. Да и к женским волонтерам он потом стал относиться без ханжеского скрипа. Вольному – воля! Эти волонтеры тоже заработали себе капельку удовольствия, оставшись, наконец, освобожденными от страха быть поколоченными пьяницей-мужем, от его деспотической власти в семье, от бледной немочи безденежья: пенсия хоть небольшая, а надежная.

А что делать? Дети давно разъехались, внуками не успокоишься, вот и встречают эти женщины свою запоздалую пору осенних предненастных дней, превращаясь хоть на вечер в тех самых, надушенных «Красной Москвой», девчат, чьи шелковые локоны теребил Иван в приступах неизъяснимой нежности в свою соловьиную пору, отдавшись течению молодости.

Зрелость плода не в его оболочке, а в сердцевине. Работа сторожем делала Метелкина философом.

А пока Иван с иронической усмешкой, стоя в дверях клуба, наблюдал, как под железнодорожный грохот музыкальных механизмов конвульсировало и нелепо двигалось в противоестественном ритме желе человеческих тел далеко не праздного возраста.

Густой запах женских подмышек будил темные воспоминания…

Вдруг удивленный голос окликнул Метелкина по имени. Иван, вздрогнув, повернулся.

Перед ним стояла густо напомаженная баба с высоким шиньоном на голове. Такие прически носили советские модницы лет сорок назад. Баба в молодежном джинсовом костюме с яркими аппликациями, противоречащим ее округлым формам и возрасту, имела вид великосветской львицы, помноженный на рыночную оторву, промышляющую челночным бизнесом.

Все ее существо говорило, что она женщина хоть и одинокая, но обеспеченная и вполне счастливая в своем положении, не обделенная мужским вниманием, как некоторые в ее возрасте. Но под обильной косметикой угадывалась уверенная поступь времени: пунцовые маки румян на тоненьких стебельках морщин высвечивались особенно четко, уголки глаз, жирно обведенных графитовым стержнем, пыльно лучились к вискам наподобие птичьих лапок, и все-таки в них, вопреки всему, светилось женское, еще не ушедшее кокетство.

Как же это он сразу не догадался? Верка! Точно, она! Вера Павловна, как она любила себя называть. Крановщица. Но вся другая. От прежних времен у нее остались только этот взбитый горкой шиньон, да румяна, да глаза зовущие.

Румянец, правда, тогда был от жаркой молодой крови, а не от косметики. Маки цвели прямо на щеках, а не на жухлых стеблях. И клубнички губ были не как сейчас, мятые, а тугого налива, свежие и крепкие, и сладостно сочились, стоило только к ним прикоснуться.

Ох, и целовалась же она! Скользкая, как угорь! Как не стискивай ее – все равно изворотится! Думаешь – вот, все, приплыла, а она вывернется и ускользнет с тихим смешком. А на другой день еще и издеваться начинает: «Чтой-то у тебя походочка такая, вроде без седла всю ночь скакал?» Отшутится Иван. Скажет – на работе балкой прищемило. Стерва, а не девка!

Много лет прошло, а все мнится то время…