Я остановился на прощании Павла Ивановича пред самою казнию своей с духовником своим отцом Никифором (Мурзакевичем).

Отец Никифор сказал сквозь слезы, обильно орошавшие его лицо:

«Павел Иванович! Перекрестись и скажи: „В руце Твои предаю дух мой!“»

Энгельгардт начал истово молиться, с особым чувством повторяя сказанные ему отцом Никифором слова. А потом он с глубоким вздохом сделал последний глоток обожаемой своей «дягилевки», обернулся, отдал флягу свою фамильную Мурзакевичу-старшему (не изменникам же Рагулину и Костенецкому отдавать) и спокойно стал ждать выстрелов.

Раздался залп. Но сначала выстрелы были сделаны в ногу подполковника, и это совсем не было случайностью. Так приказал полковник Костенецкий. Да, да! Именно так: стрелять в ногу. И в этом не было совершенно никакого произвола. Всё делалось по заранее разработанному плану генерала Виллебланша.

Энгельгардт упал на одно колено. Тогда к нему мигом подбежал полковник Костенецкий, наклонился и стал шептать в самое ухо:

«Павел Иванович, если вы сейчас согласитесь записаться во французскую службу, казнь тут же будет отменена. Таково личное распоряжение самого императора Франции. Не упрямьтесь — сейчас вовсе не время для этого. Сие есть последний шанс для вас».

Энгельгардт, не медля ни единого мгновения, резко отрицательно мотнул кудлатой своей головой, послав Костенецкому гневно-презрительный взгляд. Весь вид могучей фигуры Энгельгардта выражал собою полнейшую решимость.

Тогда полковник Костенецкий, как видно, крайне раздосадованный полученным от русского отказом, торопливо и недовольно махнул рукой, и тут же раздался новый залп.

Было сделано 18 выстрелов. Две пули попали в грудь, а одна в живот.

Энгельгардт упал сначала на колени, потом навзничь, потом воздел глаза к небу, а потом уже начал кончаться. Но ещё продолжал стонать и, значит, был жив. Тогда один из солдат зарядил ружье, приблизился и выстрелил ему в висок.

Отец Никифор надел ризу и начал исполнять провод. Сын его Иван детским голоском вторил ему «Господи, помилуй!», плача и глотая слезы.

Комиссар же Рагулин деловито, хотя при этом слишком уж торопливо, суетливо даже, распоряжался копанием могилы. Фёдор Прокофьевич был как будто даже подобострастен при этом, рассчитывая, видимо, на всевидящие очи начальника своего генерала Армана Виллебланша.

Рагулин видел, что полковник Костенецкий поглядывает за ним, выказывал свой исполнительский раж в полной мере.

Не успел ещё отец Никифор закончить петь, как солдаты уже кинулись на теплое ещё тело Павла Ивановича, раздели его и потом уже бросили тело в яму, абсолютно нагим.

Окровавленную одежду и обувь казнённого солдаты тут же поделили между собою, чем они были полностию удовлетворены и даже рады. И тут же расстрельная команда ретировалась, нагруженная добычею.

Ужасная и несправедливая казнь свершилась. И мысль о непоправимости случившегося читалась на лицах отца Никифора и двух сыновей его. Лица же комиссара Рагулина и полковника Костенецкого, кажется, ничего особого не выражали в тот момент (во всяком случае, ни комиссар, ни полковник не рыдали) или же выражали некое общее удовлетворение: порученное самим Наполеоном неотложное дело, наконец-то, кончено и, в общем-то, в самом лучшем виде.

Правда, Энгельгардт так и не согласился идти во французскую службу, зато казнь совершилась по всем правилам, приговор был приведен в исполнение, не встретив никаких препятствий со стороны народонаселения Смоленска, чего Рагулин несколько побаивался, хотя день казни и держался в тайне.

В тайне-то в тайне, но отец Никифор знал ведь, что 15-го всё должно решиться. В общем, опасения были, но всё прошло спокойно.

Теперь можно было, наконец-то, передохнуть и приступать к исполнению новых предписаний высшего начальства. О только что совершившейся казни можно было забыть. Теперь она должна была заботить (и то временно) бригадного генерала Жомини, который должен составить соответствующий отчёт на имя своего императора.

Между тем, на деле подполковника Павла Ивановича Энгельгардта не была ещё поставлена последняя точка. Скорее даже наоборот: это дело по-настоящему только начиналось. Но, конечно, ни комиссар Рагулин, ни член военно-полевого суда полковник Костенецкий ни о чём подобном даже и помыслить в тот день не могли. И естественно, они не догадывались, каким именно образом они сами войдут в историю 1812 года. Но, так или иначе, им, начиная с этой даты (15 октября), была уготована роль палачей.