Уездный предводитель Пореченского уезда Алексей Баранцев, завершив в Смоленске все свои неотложные дела, возвращался, наконец-то, домой, в родное Поречье. Как и было уговорено, с собою прихватил он Павла Энгельгардта, пореченского помещика, землевладельца хоть и не богатого, но личность весомую во всех отношениях.

В дороге, проезжая мимо бесчисленных топей, озер, лесов, как правило заболоченных, говорили они исключительно о движущихся прямо, как сказывал на днях губернатор, на Поречье основных силах проклятого Бонапарта.

Предводитель Баранцев при содействии Пореченского городничего Амболевского уже почти что набрал свой отряд добровольцев. Состоял он из нескольких дворян, представителей мелкой шляхты, но в основном из пореченских исправников, квартальных надзирателей и рядовых полицейских чинов. Наиболее же крупные пореченские помещики, как рассказал предводитель, зарыв в тайных местах столовое серебро и фамильные драгоценности, в основном уже преспокойненько обретались в соседних губерниях.

Вот случай, один из многих.

Помещик Лутковский, когда приближались французы, взял своего преданного старосту и с ним, уложив серебро и другие ценные вещи, отправился в лес. Зарыли. Лутковский уехал в безопасные губернии. Когда пришли французы в его имение, кто-то из дворовых велел передать им чрез переводчика: «Староста с барином закапывали в лесу серебро и прочее». Французы стали допрашивать старосту, бить, мучить. Сперва он отговаривался в несправедливости этого показания, а потом, когда его стали уличать доносчики, сказал: «Хотя и заливал с барином клад, но не помню — где». Его изверги стали ещё более мучить, выпытывая, где клад. Но он молчал, отпирался беспамятством. Староста так и не открыл неприятелю истины. Лутковский, когда война кончилась, возвратился и нашёл все свои сокровища. Такая вот история.

А теперь вернёмся к поездке из Смоленска в Поречье, состоявшейся 11 июля 1812 года.

Говоря о необходимости сопротивления, которое надобно оказать грозному захватчику, Баранцев поведал Павлу Ивановичу о том, что пореченский мещанин Минченков из поречан простого звания набирает вовсю свой особый отряд. Во двор к сему Минченкову натащили несколько дерев, разрубили, настругали пики, приладили к ним металлические наконечники — и смертоносное оружие готово.

Сам же предводитель настоятельно звал Энгельгардта приписаться к своим добровольцам, дабы потом совместно действовать супротив французов: «Иди ко мне. Сообща и будем лупцевать супостата! Ох, и достанется ему от нас!»

На что Павел Иванович ответствовал: «Да стар я уже (а шёл ему 38-й год), любезный мой, чтобы подчиняться кому-то ни было. Так что буду уж сам со своими ребятами бить французов. Пусть они только попробуют подступиться к моему Дягилеву! Поверь уж, пощады им от меня не будет!»

В Поречье был как раз базарный день. И Баранцев высадил Энгельгардта за рынком, недалече от пристани и старой заброшенной таможни, где при Екатерине Великой брали пошлину с барок, плывших в Рижский порт.

Павел Иванович, потолкавшись немного среди гулявших по пристани, двинулся на рынок и там легко отыскал мужика своего Мишку Лаврентьева, неизменно торговавшего там семенами дягиля (а ведь с любого из этих растений ссыплется за сезон никак не менее тысячи семян) и цукатами из почек дягиля — вкуснейшее лакомство, должен вам признаться.

Завидев барина, сей Мишка мигом схватил два огромных парусиновых мешка (в одном были семена, а в другом цукаты), крепко перевязал их бечёвками, взвалил на плечи и резво, демонстрируя повышенное подобострастие, двинулся вслед за Павлом Ивановичем, который шёл уже к их телеге, стоявшей в переулке за площадью.

И отправился подполковник Энгельгардт в родное своё именьице Дягилево, за которым успел в Смоленске ужас как соскучиться.

Именьице было совсем небольшое, ежели не крошечное, но Павел Иванович, при всем своём буйном нраве и неумеренной привязанности к горячительным напиткам, оказался необычайно рачительным и оборотистым хозяином. Как это ни поразительно, но он сумел создать наиуспешнейшее хозяйство, хотя у него почти что ничего не произрастало.

Судите сами!

На пригорке примостился двухэтажный деревянный домишко, совсем как будто непрезентабельный. За домом каменный одноэтажный флигель вполне добротный. Сзади к пригорку, на коем стоят дом, флигель и хозяйственные службы, примыкает стена леса, не слишком большого, ибо лес перерезает тракт — дорога, ведущая из Белого на Духовщину. Перед пригорком, внизу расположены две довольно большие поляны, которые разделяло несколько ветвистых яблонь. Несколько десятков убогих крестьянских изб были разбросаны также внизу пригорка, как бы у основания господского дома.

И это всё. Так что именьице не то, что небольшое, а крошечное. Что же такого смог напридумать Павел Иванович, как смог устроить наиуспешнейшее хозяйство?

Счастье Энгельгардта было в том, что крошечное именьице его было расположено в местах мокрых, топких и, значит, дягильных.

На дягиле как раз и было основано всё процветание Павла Ивановича.

Дягиль, ежели произрастает он в сухом месте, в душном лесу, будет вялым, худосочным и может прожить хоть двадцать лет, так и не зацветя. А вот дягиль, произрастающий на краю болота или просто на сильно увлажненной почве, достигает аж двух метров, обязательно на втором году жизни зацветает и представляет собой истинно чудо-растение, целебные свойства коего неисчислимы.

Именьице Павла Ивановича Энгельгардта было окружено заболоченным лесом, и на краю была целая россыпь дягилевых полян. Растение это, живое, сочное, громадное окружало его крохотное владение и составляло его подлинный центр.

Для Павла Ивановича дягиль был равен чуть ли не золоту. И он, не удовлетворившись тем, что тот произрастал на краю леса, примыкавшего к его владениям, ещё и засеял семенами дягиля одну из своих полян, которая была окружена рядком ульев. Дело всё в том, что дягиль отличный медонос, из него получается ароматнейший мед красноватого оттенка. Дягилевый мед Энгельгардта на пореченской ярмарке ценился необычайно высоко, один бочонок шёл аж за сорок рублей, представляя собою чуть ли не целое состояние. Около поляны с дягилем и ульями днем и ночью дежурило двое мужиков.

Естественные дягилевые поляны, окаймлявшие лес вдоль тракта от Белого на Духовщину, тянулись на двадцать километров и также постоянно охранялись мужиками Павла Ивановича. Он ставил там живую цепь стрелков из тридцати мужиков.

Ранней весной Энгельгардт посылал своих девок в лес, и они специальными ножичками нарезали набухшие почки дягиля. Потом замачивали в соляном растворе и поджаривали — вкуснятина необычайная! Ещё почки замачивали в сахарном сиропе и делали из них наичудеснейшие, несравненные цукаты. Но это не всё.

Сочные литья дягиля шли в салаты; кроме того, они высушивались, и получаемый дягилевый порошок, острый, пряный добавлялся к мясным и рыбным приправам. Но и это ещё не всё.

К листьям и черешкам дягиля добавлялись маленькие яблочки (свои же), и из этого состава готовилось варенье — сладкое, но с незабываемою горчинкой.

Но самая главная часть дягиля — это его корень («корень святого духа»). Во-первых, из него выдавливалось масло, из коего делались мази, чудодейственно омоложавшие кожу зрелых дам. На пореченской ярмарке небольшой флакончик дягилевого масла шёл за 15 рублей.

Кроме того, корни дягиля измельчались в порошок, и получался особый, истинно волшебный чай, которым снимал судороги, ублажал нервишки и успокаивал желудок. Маленький пакетик такого чая шёл на пореченской ярмарке за два рубля.

И, наконец, на корнях дягиля, нарезанных ломтиками, настаивалась водка, и получалось что-то вроде охотничьего «Ерофеича», но только волшебней. Это была «дягилевка», из-за коей Павел Иванович просто с ума сходил и никогда с нею не расставался. Если же он перепивал «дягилевки», то спасался дягилевым чаем.

Из корней дягиля делали у Энгельгардта ещё и сладкий, а вернее горько-сладкий ликёр (род французского шартреза): 500 грамм корней, листья мяты и семена полыни, 30 литров водки, 10 литров мягкой воды, всё это перегонялось, очищалось и ещё потом заливалось двадцатью килограммами дягилевого меда. Это уже была не «дягилевка», а «дягильница». Пореченские дамы её обожали.

А супруга Павла Ивановича, Елена Александровна (урожденная Корсакова) стала употреблять «дягильницу» в таких количествах, что чуть ли не начала терять благородный облик свой. Так поговаривали в уезде и во всей губернии даже. Во всяком случае, Энгельгардт сильно осерчал и вовсе прогнал её. Это уж точно.

И отправилась Елена Александровна в именье своё Боровка Ельнинского уезда, в коем было 123 крестьянской души.

Правда, соседние помещицы божились, что Елена Александровна в рот не брала спиртного, но что она не могла вынести того, что от супруг её слишком много внимания уделял дворовым девкам.

Сам Энгельгардт рассказывал дело несколько иначе. Будто бы сначала он запретил ей употреблять «дягильницу» сверх одного флакона в месяц. Елена Александровна будто бы стала подворовывать желанный ликёрчик. Тогда Павел Иванович весьма сильно осерчал и прогнал её, крикнув в сердцах, что ему не нужна жена-пьяница. Так или иначе, Елена Александровна была отправлена к своей матушке. В родовое поместье.

Но вернёмся покамест в Дягилево.

Ежели на первой поляне в именьице Энгельгардта дягиль засеивали и взращивали, то на второй поляне разрезали и сушили на солнышке корни дягиля, раскладывали соцветия, из коих потом вылущивали семена, нарезали листья дягиля и черешки. Всё это раскладывалось по банкам (они плотно закупоривались) и отправлялось во флигель, примостившийся за господским домом.

Во флигельке, охранявшемся четырьмя дородными, заматерелыми бабами, находились юные девицы, сочные, маслянистые как молодой дягиль, и они готовили из дягиля всё: чай, варенье, порошок к приправам, листья в салаты, черешки для цукатов. Причём, сии роскошные девицы занимались не только всевозможною обработкою дягиля, а ещё и ублажали всячески Павла Ивановича. Это, собственно, и был его гарем, о коем прослышал даже сам государь император Александр Павлович, величайший соблазнитель своего столетия.

«Дягилевка» же и «дягильница» изготавливались четырьмя особыми мужиками, мастерами перегонять водку и делать наливки, — Энгельгардт специально подбирал для сего дела непьющих.

В общем, дягилевое хозяйство у Павла Ивановича было устроено наипревосходнейшим образом.

Энгельгардт гордился им по праву, и он делал всё, дабы разнообразная продукция из дягиля, производимая в его небольшом именьице, зорко и надёжно охранялась.

Когда-то бывали случаи нападений мужиков, приказчиков и даже землевладельцев из окрестных поместий на разнообразные дягилевы припасы Павла Ивановича, но энгельгардтовские ребята живо отбили охоту у чужаков полакомиться «дягилевкой», «дягильницей», вареньем, цукатами, медом и т. д.

В 1812 году ситуация вдруг резко и даже страшно осложнилась по причине грандиозной, жесточайшей военной компании, которую начал Наполеон, вторгшись в пределы Российской империи. А он ведь уже на второй месяц своего нашествия самолично появился на земле смоленской и неумолимо двигался к центру её (Смоленску) — и как раз чрез Поречье.

Появление в Пореченском уезде Смоленской губернии частей «Великой армии» сулило лично Павлу Ивановичу Энгельгардту и хозяйству его пребольшие опасности. Однако он не бежал в соседние губернии, как многие окрестные помещики, не попытался вывезти хотя бы часть бесценных своих припасов.

Более того, он дал себе слово, что ни один из вражьих солдат ни при каких условиях не получит ни единого глотка «дягилевки» или «дягильницы» и не полакомится ни одним бочоночком бесценного меда, даже чая из дягиля не попробует.

В общем, было решено: не получат НИЧЕГО ни сами захватчики, ни их подлые приспешники, кои, к несчастью, сразу нашлись среди местного населения Смоленской губернии, хотя, слава Богу, не в таком большом числе.

Всё дело в том, что набеги французских мародёров нередко сопровождали проводники-добровольцы, набиравшиеся по уездам. Им бестрепетный патриот российский Энгельгардт готовил ту же самую судьбу, что солдатам и офицерам «Великой армии».

И ещё Павел Иванович твёрдо пообещал себе нещадно уничтожать солдат и офицеров противника в той мере, в какой это только будет возможно, и где бы он ни встретил их, пусть даже и вдали от своего имения, которое берёг он как зеницу ока.

А Энгельгардт принятых решений сроду не отменял, и он таки сдержал своё слово и на сей раз, хотя и ценою собственной жизни.

Нравы его, подчас весьма буйные и громкие, многим соседям его частенько казались предосудительными, но он в итоге доказал всем, что именно он является человеком чести в полном смысле сего слова.

Павел Иванович сумел защитить себя и сумел, в отличие от некоторых сограждан своих по губернии и даже по уезду, не пойти в услужение к захватчику, посягнувшему на Отечество его.

Но, кажется, мы опять забежали несколько вперёд.

До гибели Энгельгардта оставалось никак не менее трёх месяцев.

Так что возвращаемся к середине июля 1812 года. Нам ещё есть, о чём рассказать. Времечко-то не простое было, чреватое самыми непонятными, страшными даже последствиями.

Партизанщина в Смоленской губернии только-только разворачивалась; можно сказать делала первые шажки свои — первые, но достаточно уверенные.

Правда, одни помещики просто сбежали (и их было немало), увезя или припрятав ценности. Но были смельчаки, которые остались, решившись лечь костьми, но не дать в обиду землю смоленскую. И легли. И не дали ведь. Таков был и наш Павел Иванович Энгельгардт.

А Денис Давыдов, кстати, начал свои самые начальные партизанские наезды только в последних числах августа, а по-настоящему только в сентябре, то бишь аж чрез два месяца после того, как партизанская война закипела по-настоящему на Смоленщине и закипела тогда, когда враг ещё был матер и опасен. В пределах же Смоленской губернии Давыдов появился не ранее первой недели сентября 1812 (в Юхновском и Вяземском уездах), когда в «Великой армии», кажется, ничего уже не напоминало великую армию.

Итак, возвращаемся к первой половине июля 1812 года, когда до оставления нашими войсками Смоленска оставалось более пятнадцати дней, а главные корпуса «Великой армии» буквально летели от Витебска к Пореченскому уезду и затем на город Красный, и к местечку Ляды, дабы окружить потом со всех сторон столицу губернии, бывшую некогда главным городом Смоленского воеводства и многобашенной крепостью.

Всё шло к неминуемой катастрофе. Бывшее Смоленское воеводство, древняя и славная русская земля вмиг готова была оказаться в железных объятиях жестокого, беспощадного противника. Армии российские остановить бешеный напор наседающей громады никак не могли. Что было делать? Как противостоять этому?

Армии яростно отступали, заманивая противника вглубь территорий. И то не было хаотическое отступление. Там был гениальный план, который оценили лишь впоследствии.

Итак, происходил бег отходивших армий. А партизанские отряды во главе летучего корпуса генерал-адъютанта Винценгероде, наподобие россыпи заострённейших ножичков, врезались на ходу, причём с разных сторон, в летящую вражескую громаду и отсекали от неё кусочки и даже целые куски, отрезали средства пропитания. И страшная громада потихонечку слабела, хотя это и не очень ощущалось на первых порах. Но наносимый урон скоро стал совершенно очевиден. Из громады как бы стал выпускаться дух, и сила начала покидать её.

В июле-августе 1812 года урон «Великой армии» наносился именно с тылу, но при этом в совершенно разных направлениях. Враг не понимал и даже не предполагал, с какой стороны последует удар. Это делал летучий корпус Винценгероде и слепившиеся вокруг него по всем четырнадцати уездам Смоленской губернии партизанские отряды.

Регулярные же войска вступали в соприкосновение с противником лишь для того, чтобы ударить, даже ударить несколько раз кряду, даже сильно ударить, но потом тут же решительно отпрянуть, осуществляя тактику заманивания.

А что именно так и должно быть, предрекал военному министру Барклаю де Толли ещё в апреле 1812 года подполковник Пётр Чуйкевич, экспедитор секретного отдела российского военного министерства, военный теоретик, умница необычайный. Во всяком случае, так оценивал своего экспедитора сам Михаил Богданович Барклай де Толли, необычайно строгий, сдержанный и совершенно не склонный к пустому нахваливанию. В общем, он высоко ставил своего секретного экспедитора, а это было немало. И временный министр оказался тут так же прозорлив, как его подопечный в своём взгляде на то, как надо воевать с непобедимым Наполеоном.

Продолжаем наше повествование.

Хронологически мы находимся сейчас у самых-самых истоков формирования партизанского движения 1812 года. Место действия — Смоленская губерния.

Итак, государь Александр Павлович отправился из Смоленска далее в Москву, а Смоленская губерния начала готовиться к «встрече» с «Великой армией». И руководил, дирижировал сим сложнейшим и, в общем-то, непредсказуемым процессом никто иной, как Барклай де Толли, призвавший всех смолян к всенародному сопротивлению.

Уже 21 июля 1812 года Барклай дал следующее предписание смоленскому губернатору, барону Казимиру Ивановичу Ашу (привожу один лишь всего фрагмент, но достаточно, как мне кажется, выразительный):

«Именем Отечества просите обывателей всех близких к неприятелю мест вооружённою рукою напасть на уединённые части неприятельских войск, где оных увидят. К сему же я пригласил особым отзывом россиян в местах, французами занятых обитающих, дабы ни один неприятельский ратник не скрылся от мщения нашего за причинённые вере и Отечеству обиды».

Сей барон Аш, в коем, увы, не было ни должной воинственности, ни необходимой самоотверженности, вовсе был не тот человек, который способен организовать всенародное сопротивление. Барклай де Толли, как видно, всё это отлично понимал. Поэтому он и не ограничился одним лишь этим предписанием, отправленным им губернатору Ашу.

Барклай обратился непосредственно к смоленской шляхте и вообще ко всему населению губернии со следующим призывом: «Верные соотечественники! Оправдайте сими поступками мнение, которое имеет о вас целой свет. Да познают враги, на что народ наш способен. Не посрамите земли Русския!» И ещё он выпустил листовку (произошло это межу 22 и 26 июля), которая была распространена в трёх губерниях — Смоленской, Псковской и Калужской. Листовка эта представляла собою развернутый призыв к народной войне. Но мы опять, кажется, забежали вперёд.

Итак, народную войну в 1812 году возвестил именно Барклай де Толли. Он же инициировал и создание первого партизанского соединения, о чём как раз и пойдёт сейчас речь.