Глава седьмая
Приём у мэра
Чествование офицеров русской эскадры происходило в здании городского совета, именуемом Сити-Холлом. Выстроенное в стиле французского Ренессанса, оно являло собой поистине уголок европейской изысканности посреди кирпичных громадин делового центра Нью-Йорка. С фасада перед зданием простирался уютный парк, засаженный клёнами и дубками. По бокам тянулись мостовые, за которыми высились коробки однообразных каменных строений в несколько этажей. Само здание представляло собой образец симметричности, так милой сердцу Франциска Первого. В центре находилась ратуша с колокольней и часами, ограниченная по сторонам двумя массивными крыльями. В ратушу вело широкое мраморное крыльцо с колоннадой, над которым нависал ряд высоких полусферических окон как в средневековых соборах. На крыше, чуть выдвинутые вперёд, торчали два длинных шеста с американскими флагами. Выглядело всё это очень торжественно и величаво.
– Прямо дворец князя Юсупова, – проворчал Лесовский, сходя с дрожек.
– Согласен с вами, – отозвался Костенко.
На ступенях выстроились шеренгой чёрные лакеи. Они непроницаемым взором смотрели на гостей, блестя в полутьме зрачками. Двое негров у дверей, кланяясь, приглашали русских войти. Внутри, на площадке роскошной мраморной лестницы, что, изгибаясь, вела на второй этаж, их встретил оркестр, грянувший российский гимн. Вправо и влево глазам вошедших отрылась анфилада комнат. В дверных проёмах навытяжку стояли негры в ливреях. Хозяин, шестидесятилетний мэр Джордж Опдайк, раскинув руки, неспешно сошёл по лестнице и сердечно приветствовал контр-адмирала и его спутников.
– Это честь для нас – видеть в этих стенах офицеров императорского флота, – перевёл Костенко его слова. – Надеюсь, пребывание в Нью-Йорке запомнится вам с самой лучшей стороны.
Лесовский, пожав его ладонь, ответил дежурными комплиментами в адрес гостеприимных хозяев и, ведомый мэром, прошествовал в один из боковых залов. Следом за ним потянулись офицеры.
Комнаты в доме были вытянутые, с высокими потолками. На стенах висели портреты известных деятелей прошлого. Вдоль окон молчаливой толпой стояли члены городского совета, финансисты, предприниматели, представители европейских стран. Присутствовал и Катакази, что неприятно удивило Семёна Родионовича. Все были во фраках, сияли накрахмаленными манишками. Опдайк, пройдя вдоль этого чёрно-белого великолепия, представил гостей Лесовскому. Некоторых контр-адмирал уже знал, например, Вуда, Сеймура и Твида. Других, вроде английского и французского консулов, видел впервые. Адмирал, не разбиравшийся в тонкостях американской политики, воспринял их пребывание как должное. Зато Костенко насторожился. Не знак ли это для России, посланный Линкольном, что США не собираются договариваться с ней за спиной европейских держав?
Закончив представления, мэр произнёс несколько приличествующих случаю слов о вечной дружбе между российским и американским народами, о восхищении, которое он всегда питал к российскому государю, и так далее в том же духе. Потом негры внесли подносы с вином, и начались тосты. Играла музыка, гости пили за здоровье царя и президента, за скорое окончание войны, за укрепление дружеских уз.
Пока Опдайк обхаживал Лесовского, к Костенко пробрались Твид и Вуд. Поздравив его со счастливым избавлением из плена, они сообщили, что в ближайшее время Оделл, как обещал, поднимет вопрос о польских капёрах в Конгрессе.
– Между нами, президент очень недоволен этим, – многозначительно двигая бровями, заявил Твид. – Но мы не позволим ему отвертеться.
– Я весьма признателен вам за хлопоты, – сухо ответил Семён Родионович.
Краем глаза он наблюдал, как Катакази непринуждённо беседует с европейскими дипломатами. Это зрелище наполнило его желчью.
– Что делают здесь эти люди? – спросил он, показывая на консулов.
– Уступка Опдайка администрации президента, – усмехаясь, объяснил Вуд. – Наше правительство цепенеет от ужаса при мысли о возможной интервенции. А потому делает всё, чтобы засвидетельствовать европейцам наши добрые намерения. Таковы республиканцы – они кланяются нашим врагам и тысячами убивают своих соотечественников. Между прочим, как обстоят дела с сибирским телеграфом?
– Понятия не имею, – ответил Костенко, удивлённый этим вопросом. – А что?
– Если бы мы имели непосредственную связь с Россией, это облегчило бы наше сотрудничество. Я слышал, Камерон, когда был послом, вёз конкретные инструкции на этот счёт. Вы ничего не знаете об этом?
– Ничего. Я не встречался с ним в Петербурге.
– А здесь?
Костенко хотел было ответить, но вдруг осёкся и пристально посмотрел на Вуда. С чего вдруг тот начал спрашивать его о Камероне? Уж не пронюхал ли чего?
– И здесь тоже, – ответил он.
– Как продвигается расследование по вашему делу? – спросил Твид.
– Пока рано делать выводы.
– Уже есть подозреваемые? – полюбопытствовал Вуд.
– Это надо спросить у следователя.
– А вы сами что думаете? Кто мог вас похитить? – снова спросил Твид.
– Бандиты, разбойники… Мало ли кто.
– Они знали, что вы – русский?
– Даже если и нет, в ходе нашей беседы это неизбежно обнаружилось.
– Значит, вы вели с ними беседы?
– Случалось, – уклончиво ответил Костенко.
– И о чём, если не секрет?
– Так, всякий вздор…
Семён Родионович почувствовал, что становится жарко. Эта парочка вцепилась в него всеми когтями и не собиралась отпускать. На его счастье, в зале появились менестрели. Мэр попросил тишины. Присутствующие тут же замолчали и обратили на него свои взоры. Опдайк объявил название ансамбля и захлопал, приветствуя артистов. Тех было шесть человек; все, как полагается, с нагуталиненными лицами и в белых сюртуках а-ля дядюшка Том. Выстроившись в линию, они сняли свои соломенные шляпы и исполнили очень грустную и красивую песню об уборщиках сахарного тростника.
Солнце светит ярко у меня в Кентукки;
И весёлых песен раздаются звуки.
Кукуруза зреет, и луга цветут,
Птицы на деверьях лету гимн поют.
Молодые негры пляшут у порога,
Все женаты, счастливы и пьяны немного;
Но нужда тяжёлая в двери их стучится,
Не пора ль, ребята, спать уже ложиться?
Ты не плачь, подруга,
Слёзы зря не лей!
Мы про наш Кентукки песни будем петь,
Чтоб вдали от дома нам не умереть.
Не стрелять им больше по лесам енота.
Времена такие – кончилась охота.
При мерцаньи лунном песни им не петь,
На скамейках ночью больше не сидеть.
Полное печали, сердце гулко бьётся,
Беззаботной юности время не вернётся.
Вот пришла пора чёрным разлучиться.
Не пора ль, ребята, спать уже ложиться?
Ты не плачь, подруга,
Слёзы зря не лей!
Мы про наш Кентукки песни будем петь,
Чтоб вдали от дома нам не умереть.
Их удел – пред белыми голову склонять,
Чёрным на судьбу нечего пенять.
Дни минуют тяжкие, и тоска пройдёт
На полях, где сахарный наш тростник растёт.
День пройдёт за днём, груз они снесут,
Что и говорить, мало счастья тут.
Но наступит час домой им возвратиться.
Не пора ль, ребята, спать уже ложиться?
Ты не плачь, подруга,
Слёзы зря не лей!
Мы про наш Кентукки песни будем петь,
Чтоб вдали от дома нам не умереть.
– У вас странное отношение к неграм, – заметил Костенко, когда артисты закончили своё выступление. – С одной стороны, они находятся на отшибе жизни, с другой же оказывают значительное влияние на вашу культуру.
– Каким образом, позвольте спросить? – поинтересовался Вуд.
– Да вот этими самыми песнями. Разве они – не творчество чёрных?
– Вуд обменялся со своим «сахемом» насмешливым взглядом и ухмыльнулся.
– Боюсь вас разочаровать, но прозвучавшая только что песня принадлежит перу нашего поэта Стивена Фостера. Чёрные в принципе не способны к творчеству.
– Я этого не знал, – ответил поражённый Семён Родионович.
– Именно так. Потому-то меня и тревожит происходящая сейчас эмансипация рабов. Это противоестественно. Одни люди рождены господами, другие – рабами. Так распорядился бог, и ничего здесь не сделаешь. Конечно, мне бы хотелось, чтобы все люди на земле были одинаково одарены от природы, но это невозможно. Всегда есть кто-то наверху, и кто-то внизу. При этом тех, кто внизу, неизбежно будет куда больше, чем тех, кто наверху. Ведь образование и интеллектуальное развитие – привилегии немногих. Если их предоставить всем, общество рухнет. Недаром пирамида – самое прочное из зданий.
– Другими словами, вы против освобождения рабов.
– Разумеется. Рабство – это магистральный путь развития человечества. Вы слыхали о Фицхью? Наш современный мыслитель, родом из Виргинии. Великий человек! Он написал книгу о рабстве и свободе. Прочтите обязательно.
– Постараюсь.
– Со времён Древнего Востока, – продолжал Вуд, – жизнь любого общества основывалась на рабстве. Вспомните: античные цивилизации Греции и Рима, крепостное право Средневековья, плантационное рабство в испанских и английских колониях; наконец, наш нынешний Юг. Любой разумный порядок имеет в своих основах рабство. Крикуны из Республиканской партии и всякие там радетели за гражданские права называют его бесчеловечным. Напротив, рабство – самая человечная из систем. Подумайте, разве рачительный хозяин будет напрасно изнурять невольника, рискуя потерять свои деньги? Никогда! Раб для него – тот же ребёнок; он печётся о нём и лелеет, кормит, поит его и одевает, он даёт ему кров и лечит от болезней. Взгляните – разве на Юге, среди рабов была хоть одна забастовка? Даже сейчас, когда наше неразумное правительство так опрометчиво провозгласило освобождение невольников, разве те восстали хоть однажды против своих хозяев? Ничего подобного! Они не хотят свободы! Понимаете? Не хотят. Свобода – это тяжкий груз; она как огромный океан, в котором барахтается бессильный человек. Взгляните на негров Севера. Они свободны. Но разве это принесло им счастье? А белые? Вспомните рабочих на угольных карьерах Пенсильвании. Что им дала свобода? Голод и нужду. Свобода, – назидательно произнёс Вуд, – это путь к тирании. Она несовместима с равенством и демократией, ибо до бесконечности усиливает контрасты. Поглядите на наш Юг – там нет стачек, нет преступлений против собственности, и куда меньше, чем на Севере, тюрем и домов призрения. А всё отчего? Оттого, что нас, северян, развратила свободная система. Именно она, провозглашая всевозможные вольности, является на самом деле олицетворением мирового цинизма и беспощадности. Ни один владелец мануфактуры не станет лечить захворавшего рабочего. Он скорее выгонит его и возьмёт взамен здорового. Ни один банкир или промышленник не станет предоставлять кров семье, потерявшей кормильца. У нас человек ценится лишь до тех пор, пока он может приносить прибыль своему нанимателю. Но человеческий век короток, и поэтому работодатели спешат выжать из работника все соки, чтобы затем выбросить его за ненадобностью. Разве это не жестоко?..
– Если это так, господин Вуд, – с улыбкой ответил Костенко, – то вы, наверное, не отказались бы поменяться местами с рабом?
Твид с трудом подавил зевоту.
– Мне нет дела до рабов, господа, – сказал он, – но война очень вредит коммерции. А это плохо.
Собеседники его промолчали. Никто не собирался спорить с тем, что упадок коммерции – это плохо.
В этот момент к Твиду приблизился лакей и что-то прошептал ему на ухо.
– Господа, я вынужден вас оставить на какое-то время, – сказал тот. – Меня призывают дела.
– Было очень приятно побеседовать с вами, – поклонился ему Костенко.
Твид удалился, а к Костенко приблизился Катакази.
– Приятно видеть вас в добром здравии, Семён Родионович.
– Благодарю, Константин Гаврилович.
– Как продвигается ваше расследование?
– О чём вы? – притворно удивился Костенко.
– Ну как же! Разве вы на пару с офицером полиции не заняты розыском убийц несчастного Моравского? – Он засмеялся, обращаясь к Вуду. – Вообразите, господин Костенко твёрдо убеждён, что его похитителями были поляки. Что за странное предположение!.. Теперь он как заправский сыщик носится по Нью-Йорку, выслеживая всех поляков и допрашивая дипломатов. – Он расхохотался.
Вуд вежливо хихикнул.
– Похвальная настойчивость. Нашу полицию действительно следует понукать.
Посыл Катакази был ясен: он открещивался от любых действий Костенко, выставляя его на посмешище. Но Семёна Родионовича такой приём взбесил. Побагровев, он отхлебнул вина и процедил по-русски:
– Извольте не трепать вашим языком в присутствии иностранцев.
Катакази ошеломлённо замолк.
– Простите, если я вас…
– Не прощу, – оборвал его Семён Родионович. – Если бы вы столь бесцеремонно вторгались в мою личную жизнь, это ещё можно было бы понять. Но вы, милостивый государь, ставите под угрозу мою внешнеполитическую миссию, от которой, в некоторой степени, зависит судьба российско-американских отношений. Вот этого уже простить никак нельзя. Вы поняли меня?
Катакази бледно улыбнулся и перевёз взгляд на Вуда.
– Ждите сенсаций, – бросил он, отходя в сторону.
– Что случилось? – спросил Семёна Родионовича бывший мэр.
– Ничего особенного. Мы с господином Катакази по-разному понимаем роль дипломатических поверенных в чужих краях. Конфликт интересов, знаете ли.
– О да, я вас понимаю…
В этот момент опять раздался громовой голос Опдайка.
– Прошу минуту внимания, господа! Специально для русских гостей наш вечер осчастливила своим присутствием знаменитая труппа братьев Бутов. Они исполнят нам сцены из Шекспира. Поприветствуем их!
Раздались аплодисменты, мэр махнул кому-то рукой. В помещение гуськом вошли три человека в древнеримской одежде. Поклонившись зрителям, они приняли театральные позы, и один, выступив вперёд, объявил:
– Позвольте нам выразить искреннюю признательность господину мэру за приглашение на этот блестящий вечер. Это большая честь для нас – играть в стенах Сити-Холла. Мы исполним отрывок из пьесы Уильяма Шекспира «Юлий Цезарь». Надеемся, что бессмертные строки великого англичанина придутся вам по сердцу и отвлекут от повседневных забот…
Тем временем Твид вышел на крыльцо и увидел внизу невысокого молодого человека, лукаво глядящего на него из-под полы широкой фетровой шляпы. Лакей тихо сообщил:
– Этот господин желал видеть вас, мистер Твид.
«Сахем» молча кивнул и медленно спустился по ступенькам.
– Кто вы такой, сударь? – грубым голосом осведомился он.
– Лейтенант нью-йоркской полиции Джек Нисон, – приподнял шляпу человек.
– Что вам надо?
– Почти ничего. Только услышать несколько слов в качестве подтверждения своей правоты.
Твид смерил его тяжёлым взглядом.
– Если у вас какое-то дело, извольте явиться завтра в мою контору. А сейчас я, как видите, занят.
– Боюсь, что дело, с которым я пришёл, не терпит отлагательства.
– Тогда выкладывайте его и побыстрее.
– Вы не против пройтись по парку?
Твид покосился на лакеев.
– Не против. – Он достал трубку, набил её табаком и задымил, медленно идя по дорожке.
– Я веду дело о похищении русского дипломата Семёна Костенко, – сообщил Нисон.
– Любопытно.
– В ходе расследования я выяснил, что это похищение было организовано двумя людьми: Тадеушем Грохолей и Джулиусом Моравским. Они совершили его с целью получить сведения о тайной миссии русского агента и передать его в руки английской разведки. Вторую задачу им выполнить не удалось, ибо агент был отбит у них членами банды «Мёртвые кролики», которые анонимно доставили его в полицейский участок. Вскоре после этого Моравский был убит…
– Всё это очень интересно, но при чём тут я? – прервал его Твид.
– При том, что это вы приказали убить Моравского.
Миллионер остановился.
– Вы в своём уме, офицер?
– Разве я похож на сумасшедшего? – улыбнулся Нисон.
– Хм… Пожалуй, нет. И зачем же, по-вашему, мне это понадобилось?
– Не знаю. Возможно, вы не сговорились с Моравским относительно дальнейшей судьбы Костенко. А может быть, отомстили ему за то, что он действовал за вашей спиной.
– И у вас, конечно, есть доказательства…
– Разумеется. Не думаете же вы, что я пришёл к вам просто поболтать. Тадеуш Грохоля был сегодня арестован и доставлен мной в тайное место, где его не найдут ваши головорезы. Он готов дать показания против вас. В этом его поддержит и британский консул Уитенфорд, который, если не ошибаюсь, присутствует на сегодняшнем мероприятии. Если желаете, мы можем войти и спросить его самого.
Твид исподлобья посмотрел на сыщика.
– Не бери меня на понт, щенок. У тебя ничего нет, кроме догадок и предположений…
– Полагаю, для Сайски будет достаточно и догадок.
– Ты встречался с Сайски?
– Да. И обещал передать ему всю информацию, которую раздобуду.
Повисла пауза. Два человека сверлили друг друга взглядами, словно проверяя на прочность.
– Знаю, о чём вы думаете, – сказал Нисон. – Хотите избавиться от настырного копа. Не советую. Перед тем, как отправиться сюда, я оставил записку в управлении. Если со мной что-нибудь случится, вы будете первым подозреваемым.
Твид засопел, отворачиваясь.
– Двадцать кусков тебе достаточно?
– Мистер Твид, вы ворочаете миллионами. Неужели вам жалко какой-то сотни тысяч для бедного полицейского?
– Губа не дура. Я подумаю.
– Нет-нет, мистер Твид. Мне бы хотелось получить от вас чек прямо сейчас, если можно.
Они шли по парковой дорожке, мимо строящегося здания суда. Твид скрежетал зубами и матерился про себя. Что и говорить, прыткий лейтенант загнал его в угол. Если бы у него не было других проблем с законом, он бы послал офицера далеко и надолго. Но в том-то и дело, что случай с Моравским был уже не первым и мог переполнить чашу терпения местных властей. Ах, как всё неудачно сложилось! В мэрах нынче сидит его политический соперник, а Таммани-Холл прячет бывшего министра, спасающегося от правосудия. Напрасно он предоставил ему убежище. Это был опрометчивый поступок, за который он теперь будет долго расплачиваться. Да ещё это здание… Твид покосился на строительство. Как он радовался, придумав такую ловкую схему: возвести новое здание суда и под благовидным предлогом отмыть пару десятков миллионов. Но теперь, в свете грозящих ему опасностей, эта идея вовсе не казалась ему такой привлекательной. К сожалению, маховик уже закрутился, и его не остановить. Стоит только казначейству поднять счета, и правда выплывет наружу. Хорошо, что там есть свой человек – Джон Сиско. Но и он не сможет спасти его шкуру, если этот наглый коп вылезет со своими разоблачениями. Журналисты – народ ушлый, им дай только наживку, они съедят его вместе с потрохами…
– Ладно, ты получишь свои деньги, легавый, – процедил Твид. Он остановился и достал из-за пазухи чековую книжку. – Но учти, если ты хоть кому-нибудь вякнешь об этом, отправишься кормить рыб на дно бухты.
– Можете не напоминать мне об этом, мистер Твид. Я ценю джентельменские соглашения.
Твид выписал ему чек и, не попрощавшись, направился к крыльцу Сити-Холла.
– Мы обеспокоены тем, что наши дезертиры, калеча себя, сбегают из ваших больниц, – пожаловался Лесовский Опдайку. – Это возмутительно.
– Что же я могу поделать, господин адмирал? – развёл руками мэр. – Запретить им лечиться?
– Но ведь они сбегают в вашу армию. Неужели так трудно препровождать их оттуда обратно на эскадру?
– Боюсь, это невозможно. Наши вербовочные пункты не проверяют подданство волонтёров.
– Тогда пусть начнут проверять!
– И кто тогда пойдёт в нашу армию? Вы понимаете, федеральные силы – это своего рода индульгенция от прошлых грехов. Туда берут всех, кто готов умирать за Соединённые Штаты…
– И за чечевичную похлёбку в триста долларов, – угрюмо вставил Лесовский.
– Да, – подтвердил Опдайк. – А как иначе заманить добровольцев? Без них южане давно бы уже захватили Вашингтон и Филадельфию.
– Чёрт знает что, – пробурчал адмирал.
Последнюю фразу Костенко не стал переводить. Он смущённо улыбнулся и произнёс:
– Однако смею вас уверить, господин мэр, эти прискорбные случаи не поставят под сомнение дружескую связь наших держав.
– Не сомневаюсь.
Они беседовали втроём, стоя возле окна. Краем глаза Семён Родионович наблюдал, как Вуд, маяча возле дверей, о чём-то шушукается с вернувшимся в залу Твидом. Лицо у «сахема» было мрачнее некуда, он то и дело бросал подозрительные взгляды на русского резидента и ожесточённо пыхтел своей трубкой.
– Господин Опдайк, разрешите задать вам один вопрос, – обратился Костенко к мэру.
– Прошу вас.
– Я не большой знаток партийной системы, но, если не ошибаюсь, вы – республиканец.
– Совершенно верно.
– Почему же тогда я вижу здесь немало демократов? Разве они не из лагеря ваших противников?
– Ха-ха, всё не так просто, мистер Костенко. Демократы, коих вы видите здесь, принадлежат к высшему слою нью-йоркского общества, не пригласить их было невежливо. К тому же, многие из них внесли большой вклад в развитие нашего города. Вы заметили строящееся рядом здание? Это – будущий суд графства, его возведение целиком оплачивает господин Уильям Твид, наш известный предприниматель и филантроп. Разве могли мы отказать такому человеку в посещении сегодняшнего вечера?
Твид между тем приблизился к Уитенфорду. Консул пожал ему руку, перебросился парой фраз, потом вдруг окаменел лицом и что-то произнёс сквозь зубы. «Сахем», зловеще усмехаясь, ответил ему в том же духе. Уитенфорд громко заявил:
– Я бы попросил вас, мистер Твид, не вмешиваться в работу дипломатической миссии её величества.
Шум в зале сразу стал тише, все изумлённо повернулись к ним. Уитенфорд, смутившись, отпил вина и облизнул губы. Мэр, рассыпаясь в извинениях, заспешил к британцу.
– Скажу вам по совести, Семён Родионович, мне не нравится атмосфера этого приёма, – сказал Лесовский.
– Соглашусь с вами, Степан Степанович.
Консул меж тем, успокоенный мэром, отошёл от Твида и неспешно направился в сторону окон. Проходя мимо Костенко, он озлобленно бросил ему:
– Я вижу, вы обзавелись здесь покровителями.
Изумлённый Семён Родионович растерялся и не нашёлся что ответить.
– Что он сказал? – спросил адмирал.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Костенко.
К нему неслышно подступил Вуд.
– Скажите, мистер Костенко, вы общались здесь с кем-либо из вожаков польской диаспоры?
– Не имел такого удовольствия.
– Однако господин Катакази утверждает обратное.
– Пусть это останется на совести господина Катакази.
– То есть вы не встречались ни с кем из поляков и не проводили собственного расследования?
– К чему эти вопросы, господин Вуд?
Бывший мэр умильно улыбнулся и сложил руки за спиной.
– Видите ли, господин Костенко, некоторые люди в Нью-Йорке могут использовать вас в своих целях. Пользуясь вашей неосведомлённостью в местных нравах, они попытаются свести личные счёты и будут стараться проложить путь для своей карьеры. Позвольте дать вам совет: не слишком доверяйте полиции. Она на содержании у республиканцев и потому не очень жалует нас, демократов.
– Я благодарен вам за совет, но вы обращаетесь не по адресу. Заявление в полицию касательно моего похищения подавал не я, а барон Стекль. К нему и все претензии.
– Барон – наш очень, очень хороший друг, но и он не чужд предрассудков. Увы.
– Поговорите на этот счёт с господином Катакази. Уверен, он передаст барону ваши слова.
– Благодарю вас. Прошу меня простить, если я вас чем-то задел.
Вуд отошёл в сторону, а Костенко возмущённо заурчал.
– О чём вы говорили? – снова спросил его адмирал.
– О местных нравах. Вуд предостерегал меня от слепого доверия полиции.
– Странный совет для бывшего градоначальника.
Семён Родионович поискал глазами Твида. Того нигде не было. Видимо, он уже покинул приём.
– Вы позволите оставить вас? – обратился Костенко к Лесовскому. – Мне нужно поговорить с британским консулом.
– Да ради бога. Вы же не приставлены ко мне в качестве штатного переводчика.
Костенко ещё раз извинился и приблизился к Уитенфорду, который вёл оживлённую беседу с двумя промышленниками, имён которых Костенко не запомнил.
– Нет-нет, господа, – доказывал консул. – Ваша война – типичное проявление недостатков всеобщего избирательного права. Именно так! Позвольте голосовать разному отребью, и оно быстро доведёт страну до междоусобицы. Что нужно рабочим и фермерам? Трудиться как можно меньше, а получать как можно больше. Естественно, они будут выбирать того, кто им наобещает с три короба. Ваша система – настоящее раздолье для проходимцев и безответственных болтунов. Вы выберете любого пустомелю, лишь бы у него был подвешен язык. Деловые люди в вашей стране – заложники грубой и безграмотной толпы. Они вынуждены заискивать перед ней, осыпать её золотом и пустыми обещаниями, лишь бы приобрести то, что вы называете кредитом общественного доверия. Это – безумная и крайне расточительная система. Толпа всегда будет требовать хлеба и зрелищ. В этом её суть. Мудрость же государственного мужа состоит в том, чтобы встать над сиюминутными потребностями людей и заглянуть вдаль. Наш строй позволяет сделать это. У нас голосуют лишь те, кто обладает состоянием, ибо частновладелец только и может быть сознательным гражданином. Собственность даёт независимость. А у вас голосуют все кому не лень, и мы видим, к чему это приводит…
Американцы, соглашаясь с ним, скорбно кивали головами. Не приходилось сомневаться, что будь их воля, они бы лишили права голоса всех, кто хоть чуточку беднее, чем они.
– Господа, если вы не против, я присоединюсь к вашей беседе, – подал голос Костенко. – Ибо предмет, который вы обсуждаете, показался мне чрезвычайно интересным и животрепещущим. Как я понимаю, вы, сэр, не приемлете всеобщего избирательного права? – сказал он англичанину.
– Именно так, – отозвался тот, с неприязнью поглядывая на Костенко.
– А вы, господа, поддерживаете мистера Уитенфорда в его мнении, – полуутвердительно обратился он к американцам.
– Да, да, – ответили те.
– В таком случае, что вы думаете о монархии? Этот строй тоже не допускает к власти разных проходимцев и позволяет решать без проволочек и лишней болтовни сложные вопросы.
– Говоря о монархии, вы конечно же имеете в виду Россию, – усмехнулся консул. – Что ж, я понимаю вас. На фоне тех общественных потрясений, что переживают сейчас страны Запада, ваша страна и впрямь может показаться оазисом спокойствия. Но это заблуждение, уверяю вас. Наши потрясения сродни бурлению супа в кастрюле. Поначалу он выглядит на слишком аппетитно, но затем приобретает весьма привлекательный вид. А ваше спокойствие – отражение внутренней застылости, свойственной вообще азиатским народам. Люди в вашей стране погружены в полусон, их мозг пребывает в бездеятельности, ибо за них думает монарх; их способности пропадают втуне, так как надо всем довлеет обычай и привычка. Вы не развиваетесь, довольные тем, что есть. А мы идём вперёд, творя цивилизацию.
– Но вы так и не сказали о своём отношении к монархии, – напомнил Семён Родионович.
– Если вы говорите об абсолютной монархии, то я отношусь к ней отрицательно, как ко всякой тирании. Неограниченный монарх – такое же зло, как неограниченная демократия. Во всём должна быть своя мера. Плохо, когда политик играет на инстинктах толпы, добиваясь дешёвой популярности, но ещё хуже, когда вся страна зависит от капризов одного человека.
– Однако даже абсолютный монарх не правит в одиночестве.
– Да, у него есть советники. Но они никак не ограничивают его произвола. Ни один советник, если он не сумасшедший, не будет перечить воле государя, рискуя поплатиться за это своим добром, а то и жизнью.
– По-вашему, парламентская демократия – самый разумный строй? Чем-то мне всё это напоминает Гегеля с его превращениями Абсолютного Духа. Только йенский философ полагал высшей точкой развития общества прусское государство.
– И сам себе противоречил. Ведь его диалектика подразумевает бесконечное развитие всякого явления.
– Другими словами, ваша конституционная монархия тоже не есть что-то законченное.
– Несомненно. Я лишь говорю о сегодняшнем дне. Что будет дальше – нам неведомо.
– Превосходно. Коль скоро вы убеждены в безусловном преимуществе парламентской демократии над всеми прочими системами, объясните мне такую вещь: как получилось, что дворянская республика поляков довела их страну до полного бессилия перед лицом отсталых, как вы говорите, абсолютных монархий России, Пруссии и Австрии?
– Не путайте дворянскую республику с парламентской монархией, – мягко объяснил Уитенфорд. – У нас правом голоса обладает тот, кто владеет состоянием, независимо от его сословного происхождения. А у поляков избирателями были только дворяне. Неудивительно, что их система выродилась. Дворянство слишком разнородно по своему имущественному составу и представляет собой ту же толпу, только благородную. Кроме того, общеизвестно, что среди простолюдинов тоже встречаются достойные люди, хотя бы те же купцы. Политической близорукостью было не допускать их к управлению страной. Ведь купцы, коммерсанты – это хребет современного государства. Они приносят в страну богатство и больше других заинтересованы в её процветании.
– Должен признать, ваши доводы убедительны. Я подумаю над ними.
– Всегда к вашим услугам, – поклонился Уитенфорд.
Семён Родионович повернулся к американцам.
– Господа, вы не против, если мы пройдём с его превосходительством на крыльцо? Здесь становится душновато.
Костенко взял удивлённого англичанина под локоть и напористо потащил его из зала.
– Мистер Уитенфорд, – говорил он по пути. – Мне показалось, вы обижены на меня за резкости, которые вам отпустил Твид. Но клянусь вам, я не настраивал его против вас и совершенно не представляю, что он вам говорил. Вы верите мне?
Консул извлёк свой локоть из цепкого захвата Семёна Родионовича и, остановившись, заглянул ему в глаза.
– Дайте слово джентельмена, что вы не заодно с ним.
– Даю слово.
– Я верю вам.
– Благодарю.
Они вышли на крыльцо, втянули запах гари и солёной воды. Негров на ступеньках уже не было, лишь возле дверей недвижимо застыли две фигуры в ливреях. Из окон соседних домов бил яркий свет, что придавало улице праздничный вид. Сквозь листву деревьев пробивались желтоватые огни фонарей.
– О чём он вас спрашивал? – спросил Костенко.
Консул раскрыл серебряный портсигар, вставил в зубы толстую флоридскую сигару, другую пртянул Семёну Родионовичу. Тот отказался.
– О разных пустяках. Мне бы не хотелось возвращаться к этому.
– Почему же вы решили, что Твид – мой покровитель?
– Ну, он начал допытываться насчёт моих контактов с поляками, усматривая в них какую-то связь с вашим похищением. Возможно, при других обстоятельствах я бы с удовольствием просветил его, но он был настолько груб, что продолжать нашу беседу было просто оскорбительно для меня.
– Хм, странно… С чего вдруг он затеял с вами этот разговор?
– Лучше спросите у Твида. Он один знает ответ на этот вопрос.
– А вы действительно имеете доверительные отношения с поляками?
Консул подозрительно взглянул на Семёна Родионовича.
– Господин Костенко, вы уже почти начали мне нравиться. Не разрушайте это впечатление, прошу вас.
– Извините, – смущённо улыбнулся русский агент.
Они поговорили ещё немного, и вернулись в зал.
Вечер подходил к концу. Многие гости уже покинули Сити-Холл, шум поутих, на столах валялись объедки, офицеры допивали последние бокалы шампанского. Лесовский, беседуя с Катакази, обеспокоено поглядывал на часы.
Опдайк вышел на середину залы.
– Господа! Позвольте мне от имени американского народа ещё раз выразить признательность офицерам и матросам русского флота за их поддержку нашей стране в трудные для неё времена. Закончить наш торжественный приём мне бы хотелось песней Генри Такера, которая уже успела полюбиться многим американцам. Исполнить её любезно согласились знаменитые братья Буты. Я призываю всех, кто слышал эту песню и знает слова, подпевать им. Прошу, господа!
Он отошёл в сторону, приглашая на своё место актёров. Те уже переоделись в обычные костюмы и теперь мало чем отличались от остальных гостей. Послышались жидкие хлопки, все были утомлены, но всё же нашли в себе силы образовать нечто вроде полукруга, в котором как на сцене разместились трое братьев-актёров. Двое из них держали в руках банджо, один был со скрипкой. Поклонившись слушателям, они затянули песню о страданиях влюблённых, которых разлучила война.
Милый мой, ты помнишь,
Как прощались мы с тобой?
Как шептал слова любви ты,
Стоя предо мной?
Как был горд ты формой синей,
Уезжая на войну!
Клялся в бой идти отважно
За меня и за страну.
Семёну Родионовичу показалось, будто на словах «формой синей» кое-кто спел «серой», но это, конечно, был обман слуха. В серых мундирах сражались мятежники, и едва ли кому-нибудь пришло бы в голову сокрушаться по поводу их душевных мук.
Грустный, одинокий,
Ты молись о том,
Чтобы как вернёшься,
Быть нам вновь вдвоём.
Когда летний ветер дует,
Песнь моя слышна.
И когда приходит осень,
Не молчит она.
Часто в снах тебя я вижу:
Раненый лежишь,
И, покинутый друзьями,
Жалобно кричишь.
Грустный, одинокий,
Ты молись о том,
Чтобы как вернёшься,
Быть нам вновь вдвоём.
Может, ты в пылу сраженья
Смертью храбрых пал,
Вдалеке от той, чьё имя
Часто повторял.
Кто тебя теперь утешит,
Кто страдание уймёт?
Ах, тоска невыносимо
Когтем душу рвёт.
Грустный, одинокий,
Ты молись о том,
Чтобы как вернёшься,
Быть нам вновь вдвоём.
Родина зовёт, любимый,
Ангелы трубят,
А в церквах, молясь за милых,
Женщины стоят.
Если нынче устоим мы,
То поймут народы,
Как мы можем умирать
За звёздный стяг свободы.
Грустный, одинокий,
Ты молись о том,
Чтобы как вернёшься,
Быть нам вновь вдвоём.
В коридоре, уже направляясь к выходу, Семён Родионович услышал, как один из Бутов шёпотом выговаривал другому:
– Куда ты полез со свой серой формой? Мало тебе было неприятностей?
– Я своих симпатий не скрываю, – озлобленно отвечал тот. – У нас свободная страна, пою что хочу.
– Это – ребячество.
– Нет, мой политический выбор.
Вуд, шедший чуть позади Семёна Родионовича, тоже услышал этот диалог. Он остановился, и, повернувшись к актёрам, бросил им:
– Браво, господа! Пока есть такие люди как вы, тиранам не будет места в нашей стране. – Он помахал им рукой и направился к дверям.
– Бардак, – покачал головой Семён Родионович.
