Глава четвёртая
Следствие начинается

Попов прислал Лесовскому телеграфный запрос относительно офицеров, отправленных им в Нью-Йорк. Лесовский отвечал, что после телеграммы из Фолсома не имеет от тех никаких сведений. Костенко, с которым Степан Степанович консультировался перед отправкой телеграммы, вновь погрузился в пучину депрессии. Ведь это была его обязанность – ехать за картами в Калифорнию. И хоть он был непричастен к медвежьей самодеятельности командующего Тихоокеанской эскадрой, ощущение своей бесполезности донимало его всё сильнее. Не находя себе места, он решил пренебречь советами Стекля и снова посетить полицейское управление Нью-Йорка – на этот раз с целью узнать имя следователя, ведущего дело об убийстве Моравского. Он был почти убеждён, что это преступление связано с его похищением; сомнения же на этот счёт русского посла он объяснял тем, что барон вообще не хотел вмешивать русских подданных в местные интриги. Это могло боком выйти и самому послу, и подданным, и всей конструкции русско-американских отношений.

Костенко не мог сидеть сложа руки. Его деятельная натура и двусмысленное положение, в котором он оказался после истории с похищением, требовали какого-то выхода. Не сказав никому ни слова, он нанял бричку и поехал в управление.

Это было ранним утром. Он рассчитывал, что в это время в учреждении будет мало народу, но ошибался. Вестибюль был полон. Семёну Родионовичу пришлось протискиваться к столу секретаря и громко выспрашивать дежурного офицера. Этот ход подсказал ему Нисон на случай, если он захочет ещё раз навестить полицию.

Дежурный офицер не заставил себя долго ждать. Выслушав просьбу Костенко, он сверился с какой-то книгой, верёвкой привязанной к столу, и ушёл докладывать. Спустя пару минут вернулся – Семёну Родионовичу предлагалось пройти в комнату нумер 23. «Это на втором этаже», – добавил офицер, захлопывая книгу и протягивая ему пропуск – белую карточку с печатью, на которой было написано его имя.

Семён Родионович поднялся по лестнице, предъявил пропуск охранникам и, найдя комнату двадцать три, постучал в дверь.

– Войдите, – прозвучало изнутри.

Он вошёл. За столом, заваленном папками и бумагами, сидел пожилой седовласый господин в расстёгнутом чёрном сюртуке, тёмно-синей рубашке и красном шёлковом платке на шее. Большие мудрые глаза его смотрели проникновенно и печально.

– Садитесь, пожалуйста, господин Костенко, – мягко произнёс он, показывая на стул возле письменного стола. – Меня зовут Уильям Гаррисон, я веду дело об убийстве Джулиуса Моравского. Вы хотели встретиться со мной?

– Очень приятно, господин Гаррисон, – ответил Семён Родионович, опускаясь на стул. – Да, мне хотелось поговорить с вами…

– Я вас слушаю.

Костенко вздохнул, собираясь с мыслями. Отчего-то он почувствовал неловкость. Ему казалось, что он пришёл сюда с ерундой, поддавшись глупым страхам, и вот теперь сидит, отвлекает от работы занятого человека. Но делать было нечего, и он начал говорить.

Его сумбурная речь длилась минут десять. Перескакивая с предмета на предмет и путаясь в словах, он изложил полицейскому суть своих подозрений. Тот внимательно выслушал его, задумчиво поигрывая карандашом и неотрывно глядя в столешницу. Когда Костенко замолчал, следователь потянулся к одной из папок, раскрыл её, подвинул к собеседнику.

– Взгляните на этих людей. Вы узнаёте кого-нибудь из них?

Костенко опустил глаза, увидел дагерротип человека. Подпись под ним гласила, что это – Теодор Ростворовский по прозвищу «Дубинщик». Семён Родионович перевернул страницу. Там был снимок Джорджа Станьского по прозвищу «Три цента». Он начал листать. Вся папка была наполнена фотографиями бандитов с польскими фамилиями.

– Нет, я никого здесь не знаю, – с сожалением сказал Костенко, отодвигая папку. – Кто это? Преступники?

– Члены уличных группировок.

– Они как-то связаны с убийством Моравского?

Гаррисон помолчал, тонко улыбнулся.

– Скажите, господин Костенко, похитители не упоминали каких-либо имён?

– Нет… – он запнулся. – Кажется, нет.

– А в ваших беседах в Таммани-Холле не проскальзывало имя Моравского?

– Барон Стекль, наш посол, упоминал о нём. Говорил, что этот человек пользуется большим влиянием среди местных поляков.

– Ваши собеседники в Демократической партии тоже говорили о нём?

– Нет. Ни слова.

– После своего освобождения вы уже встречались с ними?

– Нет.

Гаррисон откинулся на спинку стула и сложил руки на животе.

– Скажите, господин Костенко, что вы ожидаете от этого расследования?

– Не знаю… – растерялся Семён Родионович. – Правды, пожалуй.

– Вы в этом уверены?

– А почему вы спрашиваете?

– Мне показалось, что вы главным образом ищете подтверждения своего гипотезы.

Костенко нахохлился.

– Видите ли, господин Гаррисон, меня столь усиленно разубеждали в ней, что я невольно пришёл к выводу в её правильности.

– Любопытно. И кто же вас разубеждал?

– Наш посол.

Следователь пытливо поглядел на него.

– Джулиус Моравский был фигурой достаточно весомой в определённых кругах. Копаясь в обстоятельствах его гибели, вы рискуете сломать себе шею. Зачем вам это? Вы – иностранец, приехали сюда ненадолго, к тому же связаны дипломатическим статусом, как я понимаю. К чему вам лезть в наши тёмные делишки?

– Я уже сказал, что хочу узнать правду. Но если вас не устраивает это объяснение, считайте, что мне необходимо разобраться в жизни местной Полонии. Это весьма интересует моё ведомство в связи с польским мятежом.

– Нисон в курсе вашего визита?

– Нет. Но я не скрывал от него своих подозрений.

– И что же он сказал?

– Что проверит эту версию.

– Вы, однако, не доверяете ему?

– Почему вы так думаете?

– Иначе вы не пришли бы ко мне.

Семён Родионович смешался.

– Видите ли, господин Гаррисон, я не имею оснований ставить под сомнение профессиональные качества господина Нисона, но мне показалось, что он отнёсся к моему предположению со скепсисом.

– А почему вы думаете, что я отнесусь к нему с доверием?

– Я так не думаю. Просто использую все возможные ходы для поиска истины.

Сыщик вздохнул, положил локти на стол.

– Что ж, возможно, вы правы, господин Костенко. Но что это меняет? Вы же не собираетесь устраивать здесь охоту на польских эмигрантов?

– Нет. Но я буду знать, кто меня похитил. Разве этого недостаточно?

– В таком случае, собирайтесь. Мы посетим кое-кого.

Следователь поднялся, сгрёб все папки в ящик стола и взял с вешалки бежевую шляпу с прямыми полями. Выйдя вместе с Костенко в коридор, он прошествовал к одной из дверей, приоткрыл её и коротко сказал:

– Джесси, пусть мне подгонят двуколку ко входу.

– Хорошо, мистер Гаррисон, – донёсся изнутри женский голос.

Следователь направился к лестнице. Выйдя с Семёном Родионовичем на улицу, он близоруко прищурился и улыбнулся.

– Попытаемся извлечь прибыль из вашего визита, господин Костенко. Проверим некоторые связи покойного.

К ним подкатили дрожки, управляемые молодым парнем в красной рубахе, кожаной жилетке и тёмно-серых шерстяных брюках. На ступнях его красовались видавшие виды ботинки с гвоздями в подошвах.

– Ваш экипаж, мистер Гаррисон, – бодро доложил он.

– Спасибо, Денни.

Мужчины забрались в бричку, и лошадь рысью понесла их по Тутовой улице, вдоль дорогих лавок и ресторанов.

– Вам должно быть известно, что Моравский занимался аптечным делом, – сказал Гаррисон. – Мы проверили его отчётность в надежде найти какие-нибудь зацепки, возможно – конфликты интересов или что-то вроде того, но не обнаружили ничего, кроме мелких махинаций с налогами. Его партнёры и компаньоны в один голос утверждают, что убитый отличался большой осторожностью в своей предпринимательской деятельности и не заключал сделок, в которых не был уверен. Другими словами, его деловая активность вряд ли могла привести к столь печальному концу. С другой стороны, как вы верно подметили, покойный был весьма значимой личностью в среде эмиграции, в частности – польской, что не могло не отражаться на его бизнесе. И в самом деле, мы нашли какие-то ниточки ведущие к британским и французским фирмам, имеющим свои представительства в Нью-Йорке, Бостоне и других городах Новой Англии. Само по себе это не преступление, хотя известно, что под прикрытием многих европейских контор действуют контрабандисты, торгующие с Югом. Это, впрочем, отдельная тема, требующая особого разбирательства… Как любой промышленник, Моравский был знаком с массой деловых людей, в том числе из Европы. Их визитные карточки мы нашли в его бумажнике. Проверять всех не хватит никакого времени. Поэтому мы сосредоточились на тех, с кем Моравский встречался чаще остальных. Их круг довольно широк, но среди них есть люди, чья близость покойному представляется нам необъяснимой. Это прежде всего – европейские бизнесмены, занимающиеся далёкими от фармацевтики делами, например, торговлей рыбой и тому подобным. Это также дипломаты, известные своими теневыми связями. Например, гамбургский посланник Шлайдер. Вы слышали это имя? Говорят, он является неформальным представителем южан перед европейскими послами в Вашингтоне. Странное качество для посланника далёкого немецкого города, не правда ли? Он немало времени проводит в Нью-Йорке, и даже имеет здесь свой дом. Туда-то мы и направляемся. Я уже давно намеревался побеседовать с ним, но всё не мог выбраться в Вашингтон, да и кто бы меня пустил в здание миссии? Сегодня же, по моим сведениями, Шлайдер находится в Нью-Йорке, и я решил не упускать такого случая. Если вы не против, я использую вас в качестве тарана, чтобы взломать его оборону. Говорят, он очень скользкий тип…

– Пользуйтесь мною как вам будет заблагорассудится, – с улыбкой ответил Костенко.

– Благодарю вас.

– Скажите, а вы не опрашивали здешних поляков? Я слышал, здесь имеется польский храм. Моравский, наверное, посещал его. И вообще, соотечественники могут многое знать о своём земляке.

– Представьте себе, опрашивали.

– И кого же они считают виновником его гибели?

– Вас.

– Меня?

– Ну, не конкретно вас, а кого-то, кто прибыл на вашей эскадре. Раз русские в городе – значит, жди беды. Таково их мнение.

Минут через двадцать они подкатили к двухэтажному романскому особняку, выкрашенному в жёлтый цвет. Над дверью красовался скромный лютеранский крест. Гаррисон сошёл с дрожек, оглядел строгий классический фасад, дёрнул шнурок звонка. Дверь приоткрылась, в щели показалось лицо камердинера с бакенбардами.

– Что вам угодно, господа?

– Мы бы хотели видеть герра Шлайдера. Он дома?

– Как вас отрекомендовать?

– Капитан нью-йоркской полиции Уильям Гаррисон и сотрудник министерства иностранных дел России Семён Костенко.

На лице камердинера отразилось лёгкое удивление. Он, однако, ничего не сказал, лишь кивнул и пропустил гостей в прихожую.

– Подождите здесь, пожалуйста.

Прихожая имела столь же суровый вид, как и фасад. Стены со светло-зелёными обоями, на них – небольшие чёрно-белые картины с городскими видами, скромная деревянная вешалка, пара плетёных стульев, полка для обуви. Вправо открывался дверной проём, впереди темнела каменная лестница. Никаких излишеств. Как видно, хозяин придерживался спартанских понятий об удобствах и не был склонен к изяществу форм. Истинный протестант.

Вскоре он появился – в облегающих белых лосинах по моде двадцатых годов, и голубой рубашке под коротким зеленоватым сюртуком. На ногах были синие шлёпанцы.

– Чем обязан вашему визиту, господа? – отрывисто спросил дипломат.

Голос у него был резкий, неприятный, словно Шлайдер выстреливал словами в собеседников.

– Мы пришли поговорить с вами об убийстве Джулиуса Моравского, – ответил Гаррисон.

– Почему со мной?

– Мы опрашиваем всех его знакомых. Ваше имя часто встречается в его записной книжке.

– А герр Костенко? Он тоже опрашивает?

– Я здесь с неофициальным визитом, господин Шлайдер, – ответил Семён Родионович. – Полагаю, у вас и у меня имеется личный интерес, связанный с этим преступлением.

– Тогда прошу ко мне в кабинет.

Они поднялись по лестнице в просторную комнату, обставленную с той же пуританской сдержанностью, что и весь дом. Огромный дубовый стол, книжные полки вдоль стен, деревянные стулья; возле окна стоял массивный кожаный диван. Хозяин молча указал гостям на стулья, сам же разместился на краешке дивана.

– Итак, я вас слушаю, господа.

Гаррисон, усевшись, задал консулу несколько дежурных вопросов о его связях с жертвой. Немец коротко ответил, не сообщив ничего нового. Да, они играли в карты в клубах, но совместных дел не вели; разговоры о политике? Джулиус был слишком деловит для этого… Обычные полицейские вопросы, и столь же банальные ответы. Минут через пять Шлайдер, словно спохватившись, спросил:

– Господин Гаррисон, вы что же, учиняете мне допрос? Тогда я попросил бы господина Костенко оставить нас. Насколько я понимаю, он пока не работает в штате полицейского управления Нью-Йорка.

Семён Родионович неуверенно взглянул на следователя. Тот и бровью не повёл.

– Господин Костенко недавно чудом вырвался из рук неизвестных похитителей. Они допрашивали его и даже били. В их разговорах нередко проскальзывала ваша фамилия. Согласитесь, это наводит на некоторые мысли. Мне хотелось устроить вам очную ставку с господином Костенко, но я решил не делать этого. Пока. Зачем портить репутацию дипломата? Во мне ещё живёт надежда, что всё это – лишь недоразумение, которое рассеется при внимательном рассмотрении. Вы согласны со мной?

Шлайдер нахмурился, посмотрел исподлобья на обоих.

– Я слышал об этом похищении. Но совершенно не понимаю, какое касательство оно имеет ко мне. Подумаешь, кто-то назвал мою фамилию! Это несерьёзно, господин Гаррисон.

– Вы полагаете? А если я скажу вам, что похитителями были поляки, и они не раз вспоминали в беседах некоего Юлиуша? Вы знаете, что такое Юлиуш? Польская форма имени Джулиус.

– Немец бросил взгляд на Семёна Родионовича, прищурился.

– Вы что же, обвиняете меня в соучастии?

– Отнюдь нет. Но то, что ваше имя звучит применительно сразу к двум делам, заставляет насторожиться. Судите сами: неизвестные поляки похищают мистера Костенко и походя обсуждают некоего Шлайдера. Затем погибает Джулиус Моравский – фигура, как мы знаем, весьма почтенная в среде местных поляков, – и в его записной книжке я опять же нахожу вашу фамилию. Причём, упоминается она настолько часто, что, извините меня, это поневоле заставляет считать вас его близким знакомым. Мне продолжать или достаточно?

Шлайдер сложил руки на груди.

– Джулиус был моим другом, хорошим другом. И более я вам ничего не скажу. А если вас не устраивает этот ответ, можете убираться ко всем чертям.

Гаррисон переглянулся с Костенко.

– Герр Шлайдер, – вкрадчиво произнёс Семён Родионович. – Вы ведь – гамбургский посланник, не так ли? У России хорошие отношения с вашей родиной, но они легко могут испортиться в случае вашей неуступчивости. В частности, мы можем пересмотреть хлебные тарифы. Нужно ли объяснять, чем это грозит славному городу Гамбургу? От вас требуется самая малость – рассказать просто и искренно о том, что связывало вас с убитым. Неужто это так сложно? Или вам есть что скрывать?

– Вы угрожаете мне?

– Да… пожалуй.

Шлайдер надменно усмехнулся.

– Я – тёртый калач, господин Костенко, и вам меня не запугать. Россия сейчас не в том положении, чтобы пересматривать с кем-то тарифы, и уж во всяком случае, не станет этого делать ради какого-то резидента.

– А если мы передадим русским наши данные об английской контрабанде? – вставил Гаррисон. – В Нью-Йорке как раз гостит русская эскадра, а у вас ведь есть кое какое имущество в Нассау. Ну же, признайтесь – ведь есть?

Посланник перевёл на него взор.

– Что вы хотите этим сказать, капитан?

– Нам прекрасно известно, что вы имеете свой куш в торговле контрабандными товарами. Нам также известно, что в ваших делишках участвовал прежний мэр города. Без его покровительства вам вряд ли удалось бы так развернуться. Но сейчас другая власть, герр Шлайдер, и мы больше не намерены безучастно взирать, как вы поддерживаете наших врагов. Боюсь, мне придётся написать рапорт начальству, чтобы оно прикрыло вашу контору. Как она там называется? «Калифорниан Атлантик Кампани», кажется?

– Я не имею к этой фирме никакого отношения.

– Официально – нет. Но втайне, из подполья – разве не вы руководите ею? Бросьте юлить, господин Шлайдер, и отвечайте по существу. Что связывало вас с Моравским?

Посланник вдруг хитро улыбнулся и повернул голову к Семёну Родионовичу.

– Господин Костенко, вы поставили в известность о своих действиях вашего посла?

– Какое это имеет значение?

– Огромное, поверьте мне.

– Барон ничего об этом не знает.

– В таком случае я советовал бы вам поговорить с ним, прежде чем начинать собственное расследование.

– Прошу вас, господин Шлайдер, не учить меня моей работе. Лучше ответьте на поставленный вопрос.

– Вы прямо заправский полицейский. Разрешите вам, однако, напомнить, что вы находитесь в Соединённых Штатах Америки, а не в России, и извольте вести себя соответственно законам этой страны.

– Поверьте мне, господин Шлайдер, если бы мы находились в России, с вами говорил бы сейчас не я, а совсем другие лица, располагающие куда более широким набором средств для развязывания языков.

Гаррисон сухо закашлялся от смеха.

– Господа, давайте вернём нашу беседу в конструктивное русло. Итак, господин Шлайдер, вы намерены отвечать нам?

Посланник засопел.

– «Калифорниан Атлантик Кампани» – уважаемая фирма и не станет мараться убийствами, тем более своих партнёров. Для нас смерть Джулиуса – громадная потеря, никаких выгод от неё мы не имеем. Вы не там копаете, господа.

– А где же нам следует копать?

Посланник слегка помедлил с ответом.

– Сдаётся мне, это – политическое дело. Джулиус был известным англофилом, а в наши времена это немодно. Кроме того, он из лагеря демократов, что также не могло вызывать симпатий у нынешней власти. Приказ о его устранении мог поступить с самого верха.

– Вы имеете в виду членов правительства?

– Ну зачем же так! Едва ли Джулиус представлял для них угрозу. Не того калибра человек. Но вот лидеры местных республиканцев вполне могли это сделать. Для них он был как бельмо на глазу.

– Чем же он мог насолить республиканцам?

– Например, своими добрыми отношениями с европейцами. Что греха таить, Джулиус был частым гостем британского консула, а это не остаётся незамеченным. Кроме того, могло сыграть свою роль чувство мести за летние погромы. Почему-то утвердилось мнение, что главную вину за них несут ирландцы, хотя поляки тоже внесли посильный вклад в убийство шефа полиции и сожжение дома мэра. Такое невозможно забыть.

– Господин Шлайдер, – сказал Гаррисон, – я не большой знаток политики, но кое в чём разбираюсь. Насколько мне известно, Моравский ходил в приятелях Вуда и прочих «медянок», а это не очень вяжется с англофильством. Общеизвестно, что наши местные демократы ненавидят англичан всеми фибрами души.

Немец снисходительно усмехнулся.

– Капитан, когда на сцену выходят коммерческие интересы, всё прочее отступает на второй план. И потом, поляки традиционно питают добрые чувства к англичанам и французам. Что же тут удивительного?

– Тогда, может, Моравского устранили демократы?

– Маловероятно. Вуду было прекрасно известно о контактах Джулиуса с британцами, но он никогда не выражал своего негодования по этому поводу. Ему это даже льстило – иметь своего человека в английском консульстве. Всё-таки война войной, а денежки счёт любят. Нельзя вот так просто взять и порвать с европейцами. Вы слишком завязаны с Европой, чтобы отворачиваться от неё. Всегда нужно иметь какой-то запасной путь на случай новых обстоятельств. Для местных демократов, «медянок», как вы изволили выразиться, таким путём была местная Полония, а точнее, Джулиус и «Калифорниан Атлантик Кампани».

– Вы хотите сказать, что он был её фактическим владельцем?

– Видите ли, у этой компании множество владельцев. Она представляет собой акционерное общество, где каждый член дирекции имеет свою долю в капитале.

– И ещё немалое число людей действуют через подставных лиц, – полуутвердительно заявил Гаррисон.

Шлайдер опять улыбнулся.

– Капитан, не нужно договаривать за меня. Я сказал ровно то, что сказал. Ни грамма больше. И вообще, мне кажется, наша беседа затянулась. Если у вас всё, позвольте проводить вас к выходу.

– Костенко и Гаррисон поднялись, пожали руки хозяину.

– Благодарю, что уделили нам время, мистер Шлайдер, – сказал сыщик.

– Не за что, капитан. Но в следующий раз, если захотите встретиться со мной, вам придётся заблаговременно уведомить секретариат.

– Как вам будет угодно.

Гости вышли на улицу.

– Плохо дело, – сказал Гаррисон, остановившись возле брички. – Если тут замешаны высокие сферы, нам придётся нелегко.

Они уселись в коляску.

– Что вы намерены делать дальше? – спросил Семён Родионович.

– Не знаю. Надо подумать. Среди политиков у меня нет никаких контактов. – Он досадливо крякнул. – Эх, кабы здесь была обычная уголовщина, всё было бы куда проще! Спросил того-другого, припугнул кого следует, полазил по картотеке – и дело раскрыто.

– А кто такие «медянки»? – помолчав, спросил Костенко.

– Демократы, выступающие за мир с Югом. Мы называем их «медянками» по имени гремучих змей, кусающих исподтишка.

– Значит, обитатели Таммани-Холла – «медянки»?

– Да.

Они проехали несколько минут в молчании. Гаррисон напряжённо думал о своих дальнейших действиях, Костенко переваривал полученную информацию. Отчего-то он почувствовал себя уязвлённым, словно его предал лучший друг. Ему внезапно стали ясны истинные замыслы хозяев Таммани-Холла, и это открытие больно укололо его. Он понял, что Вуд, Твид и их товарищи хотели просто использовать русских в своих интересах, и курили им фимиам, держа за спиной огромный булыжник. Сказать об этом Лесовскому или не стоит? Адмирал, кажется, и сам догадывался об этом судя по его разговорам, да и Стекль предостерегал от близкой дружбы с демократами. Но почему он, сотрудник министерства иностранных дел, искушённый в разного рода дипломатических интригах, дал себя так дёшево провести? Почему сразу не почувствовал фальши?

– Вы очень спешите? – вдруг спросил его Гаррисон.

– Нет, – вздрогнул Семён Родионович. – Почему вы спрашиваете?

– У меня проклюнулась идея. Вы можете мне пригодится.

– Я готов. Что от меня требуется?

– Ничего. Просто сидеть с умным видом и кивать, пока я буду говорить с одним человеком.

– Всего-то?

– Да.

– Что за человек?

– Камерон, бывший министр обороны. Вы должны его знать – он служил одно время послом в Петербурге.

– Как же! Я слышал о нём. Будет любопытно встретиться с ним здесь.

– Ваши пути не пересекались в России?

– Нет.

Они подъехали к зданию управления.

– Подождите меня здесь, – сказал Гаррисон, выходя из коляски. – Я выясню его адрес и вернусь.

– Хорошо.

Ожидая сыщика, Костенко опять погрузился в свои мысли. Можно ли верить этому Шлайдеру? Как далеко заведёт его это расследование? Не берёт ли он на себя слишком многого, колеся по Нью-Йорку с американским полицейским? Как на всё это посмотрит Стекль и что скажут в Петербурге? Все эти вопросы теснились в голове Семёна Родионовича, ввергая его в беспокойство. Он вдруг осознал, что влез в какую-то опасную игру, ставкой в которой может стать его карьера, а то и жизнь.

– Как вам наш город, мистер? – вдруг спросил его возница, обернувшись.

– Неплохой. Вы меня знаете?

– Нет. Вы, наверное, иностранец, правда?

– Да. Я из России.

– О, Россия! Это в Азии, да?

– В Азии. И в Европе тоже.

– Ну и как у вас там жизнь в России?

Семён Родионович, подняв бровь, посмотрел на него. Уж не шпион ли это?

– Не жалуемся.

– А у нас, как видите, полная дрянь…

Он пустился в рассуждения о том, что за проклятая штука – война, а Костенко, слушая его, всё более раздражался из-за длительного отсутствия Гаррисона, и мысленно честил болтливого парня. Наконец, сыщик вернулся.

– Извините, что так долго, – сказал он. – Из-за летнего пожара у нас до сих пор не могут навести порядок в картотеке. Пришлось облазить несколько комнат, чтобы найти адрес.

– Вы держите в управлении адреса членов правительства?

– Нет, – ответил полицейский, забираясь в коляску и плюхаясь рядом с Семёном Родионовичем. – Но Камерон проходил по громкому делу о коррупции, поэтому у нас сохранились его координаты. Денни, дружок, езжай по этому адресу, – он протянул вознице карточку и откинулся в сиденье. – Сейчас пощиплем бывшего министра, – довольно произнёс Гаррисон, когда коляска тронулась. – С ним будет легче, чем со Шлайдером. Всё-таки Камерон – пуганый воробей, он не станет упрямиться. Но на всякий случай я решил прихватить вас. Вы будете изображать живого свидетеля его неблаговидных делишек в Петербурге.

– Но я не знаю за ним никаких неблаговидных делишек.

– Это неважно. Главное, чтобы он видел – в Нью-Йорке есть человек, который может свидетельствовать против него. Так он будет сговорчивее.

– Ну и методы у вас в полиции, – покачал головой Семён Родионович.

– Ваша полиция действует иначе?

– Понятия не имею. Я там не служу.

– А мне показалось, что служите. Вы так реалистично намекнули на это в разговоре со Шлайдером…

– Я просто поддержал вашу игру.

– У вас это хорошо получилось.

Костенко промолчал.

– Скажите, господин Гаррисон, – произнёс он после паузы, – вы уверены, что этот немец не направил нас по ложному следу?

– Мы выясним это в ходе расследования.

– И потеряем уйму времени…

Капитан пристально посмотрел на него.

– Вы мне не нравитесь, мистер Костенко. С чего вдруг вы стали таким ворчливым?

– Не знаю. Погода, наверное… А может, мне претит роль подсадной утки.

– Что поделаешь! Издержки нашей профессии. Вы ведь хотели принять участие в расследовании? Я вам предоставил такую возможность. Или хотите сойти с поезда?

– Н-нет. Извините. Это временная слабость. Больше она не повторится.

Гаррисон хмыкнул и потёр бритый подбородок.

– Кстати, приятно сознавать, что вы не курите. Я, признаться, опасался этого. Не выношу табачный дым.

– Откуда вы знаете, что я не курю?

– Ваш указательный и средний палец на правой руке розового цвета. А у курильщиков они – жёлтые.

– Может быть, я левша.

Но на вашей левой руке они тоже розовые.

– Верно подмечено, – усмехнулся Семён Родионович.

– И потом, вы не сделали ни единой попытки вытащить папиросу. Даже когда я ходил в управление. Курильщик ни за что не упустил бы такую возможность.

– Я вижу, вы наблюдательны.

– О нет. Просто опыт.

Болтая о том о сём, они выехали на Пятую авеню и вскоре остановились перед трёхэтажным деревянным домом, стены которого были выкрашены в красный цвет, а крыша отделана под мрамор. Со стороны всё это выглядело довольно неказисто, и если не знать, что здесь живёт бывший министр, можно было принять дом за ночлежку или бордель. В некоторых окнах горел свет, но сквозь плотно задёрнутые белые шторы невозможно было разглядеть, есть там кто-нибудь или нет. Мужчины сошли с брички и приблизились к рассохшейся от времени двери, на которой кое-где ещё виднелась коричневая краска. По всему было заметно, что хозяин когда-то ворочал большими капиталами, но потом обеднел. Гаррисон дёрнул за шнурок звонка. Внутри раздался мелодичный звук, дверь со скрипом открылась, на пороге предстал молодой парень в тёмных замшевых штанах и красной рубашке.

– Вам кого? – осведомился он, не тратя времени на приветствия.

– Мы хотим видеть господина Камерона, – ответил сыщик. – Я – капитан полиции Нью-Йорка Уильям Гаррисон, а это – дипломат из России Семён Костенко.

– Хозяина сегодня нет дома.

– Где же он?

Парень пожал плечами.

– На рыбалке, должно быть. А может, в бильярд ушёл.

– Очень жаль. Когда же он вернётся?

– А кто его знает! Может, сегодня, а может – через три дня.

Гости переглянулись.

– В таком случае мы оставим наши карточки, – сказал полицейский. – И завтра придём с новым визитом.

– Ладно, – пожал плечами парень. – Оставляйте. Я передам.

– Спасибо.

– Мужчины отошли от дома и остановились в раздумьях.

– Вот что, – заявил Гаррисон. – На сегодня расследование закончим. Я вернусь в управление, покопаюсь в картотеке, поговорю с Нисоном – может, он что-нибудь нарыл. А завтра предпримем новую вылазку. Идёт?

– Хорошо.

– Подъезжайте в управление к восьми утра. Надеюсь, в это время мы застанем господина отставного министра. Хорошо?

– Да.

– Ну и прекрасно. Вас подвезти?

– Нет, благодарю. Я поброжу по городу…

– Только бродите осторожно, – засмеялся сыщик. – А то опять попадёте в историю.

Он пожал Костенко руку, сел в дрожки и был таков. Семён Родионович неспешно направился по улице. Ему надо было сделать паузу, чтобы привести в порядок мысли. Событий было так много, что он начал задыхаться. Мимо проплывали яркие витрины и помпезные фасады, кованые металлические ограды и размашистые каменные арки; он всматривался в лица прохожих и невольно поражался, насколько похожи они были на лица жителей Петербурга. Он видел опухших от бессонницы прачек в платках, с руками, изъеденными крахмалом, и краснорожих рабочих, рано постаревших от изнуряющего труда и пьянства, детей с бледной, почти прозрачной кожей, в глазах которых стояло выражение вечного голода и страха, и забитых жизнью чиновников с облезлыми портфелями подмышкой, видел молодящихся дам полусвета, тщетно старающихся успеть за модой, и смешливых медсестёр, стреляющих глазами в офицеров. Но больше всего он видел солдат. Молодые и старые, в новенькой форме и в пропитанных порохом обносках, они неумолчно шумели на улицах, набиваясь в кабаки и бордели, затевая драки, цепляясь к женщинам и распевая песни. Одну из таких песен, видимо, особенно любимую нью-йоркцами, в какой-то момент подхватило сразу несколько глоток, после того, как её затянул на ступеньках забегаловки осоловевший забулдыга.

Гражданская война создаёт удивительные парадоксы. Люди одной крови, одной культуры, находясь в разных лагерях, поддерживают боевой дух одними и теми же песнями, в которых даже слова зачастую звучат те же самые. Семён Родионович и не догадывался, что пока он стоял на нью-йоркской улице, наслаждаясь грустными напевами, где-то в Юте то же самое пели сейчас конфедераты, державшие в плену посланца адмирала Попова. А посланец, сидя на горячей земле, тоже не подозревал, что песня, которую он слушал, неощутимо звучала сейчас на всём пространстве от океана до океана, связывая незримыми нитями всех людей, сошедшихся в смертельной схватке.

Наконец, эта песня затихла, но в ушах ещё долго стоял её мотив. Какой-то нечеловеческий вопль слышался в ней; вся печаль войны, отчаяние вдов и матерей, боль от утраты близких сквозили в незамысловатой мелодии. Догорали костры, солдаты разошлись по палаткам и фургонам, а Чихрадзе всё сидел на медленно остывающей земле и мычал себе под нос дивные звуки. Он вспомнил родное село, вспомнил стариков, выводящих тягучую грузинскую балладу, и джигитов, гарцующих на конях. Вспомнил слёзы соседки, получившей похоронку на сына, погибшего где-то на Дунае в войне с турками. Вспомнил поминки и бесконечно тоскливый голос батюшки, читавшего заупокойную молитву. Все эти картины прошлого, уже изрядно потускневшие, вдруг опять вспыхнули перед его внутренним взором, заставив мучительно сжать зубы от пронзившей его грусти.

Он вдруг остро ощутил своё одиночество. Его окружали чужие люди, говорившие на непонятном языке, кругом полыхала война, товарищи были далеко, а единственный спутник догнивал где-то на восточных склонах Сьерра-Невады. Предательское уныние заполнило его душу, он боролся с ним, но тоска возвращалась снова и снова. «Что же дальше? – думал в каком-то отчаянии Чихрадзе. – Неужто я больше не увижу дома?». Сам по себе этот факт не слишком удручал его – он и так большую часть жизни провёл вдали от родины. Плохо было другое – сослуживцы могли посчитать его дезертиром. Носить клеймо предателя было невыносимо.

Бесконечный переход, в который он оказался вовлечён прихотью судьбы, уже начал утомлять его. Однообразие обстановки и занятий изматывало не хуже дорожных тягот. Он чувствовал себя заключённым в огромной камере-одиночке, да таким по сути и был. Как ещё можно назвать человека, которого по многу часов безвылазно держат в душной смердящей повозке? Он не мог пожаловаться на отношение к себе, но неизбежная оторванность от общества, проистекавшая из незнания языка, сильно угнетала его. Не бреясь уже более двух недель, он зарос густой чёрной щетиной; волосы его свалялись в какие-то жёсткие пучки, под ногти забилась несмываемая грязь. Привыкший к чистоте, Чихрадзе с трудом переносил такую свою запущенность, но делать было нечего – вода в этом крае представляла собой большую редкость.

Впрочем, местность понемногу оживала. Каменистая пустыня прорежалась сосновыми перелесками, в скальных расщелинах всё чаще встречался хвойный кустарник. Ящериц и скорпионов сменили горные бараны, лисы и волки. Всё это отдалённо напоминало милый сердцу Кавказ. Тут и там встречались убогие ранчо со стадами тощих коз, вокруг хлипких дощатых хижин бегали босоногие дети в рваной одежде. Хозяева смотрели на проходящих солдат неприветливо – всякое появление в этих местах большого отряда грозило им разорением. Партизаны, впрочем, вели себя дисциплинированно – не грабили, не насиловали; если на пути встречалась церковь, они собирались в ней на молитву. Командир строго следил за порядком и исправно платил за все реквизиции, которые производили бойцы по его приказу. Правда, люди, у которых мятежники изымали мясо и молоко, были не слишком рады его деньгам; случалось даже, они ругались с ним, не желая принимать красненькие банкноты, но выбора у них не было.

Всякий раз, занимая некую позицию, командир рассылал во все стороны разъезды, которые, бывало, не возвращались по нескольку дней. Затем, по мере того, как отряд продвигался на восток, эти разъезды опять вливались в него, а на смену им приходили другие. Иногда, если партизаны находились вблизи оживлённой дороги или какого-нибудь поселения, где можно было встретить федеральные силы, они устраивали засады. В одну из таких засад и попал дилижанс с русскими офицерами.

В сами поселения мятежники предпочитали не соваться. Возможно, не хотели сталкиваться лоб с лоб с северянами, а может быть, опасались выдать себя. Лишь однажды они заняли какой-то захудалый городишко, но уже через день поспешили убраться оттуда, предварительно вычистив все закрома.

Неторопливое движение отряда иногда ускорялось, и тогда возницы немилосердно хлестали лошадей, а вдоль цепи повозок носились всадники с ружьями наперевес. По всей вероятности, это происходило в те моменты, когда рядом обнаруживалось крупное соединение федеральных войск. Самих федералов, впрочем, Чихрадзе почти не видел. После отвратительной сцены у реки, где были расстреляны трое солдат Союза, он только один раз столкнулся с ними – в том самом городке, кратковременно занятом мятежниками. Это были молодые ребята из казначейства, охранявшие местный банк. Когда южане вошли в город, они не сопротивлялись и спокойно дали себя разоружить, после чего были препровождены на какой-то склад, временно переоборудованный в тюрьму.

То кратковременное пребывание в городке запомнилось гардемарину показательной казнью нескольких представителей местной власти, которых повесили прямо перед зданием церкви. Удивительно, но эта расправа не вызвала у Чихрадзе никакого содрогания. Возможно, у него притупились чувства за время путешествия, а может быть, он подсознательно проникся симпатией к южанам и начал воспринимать их врагов как своих. Он смотрел на дрожащих бледных людей, которых вели к эшафоту, слушал, как командир оглашает приговор перед собравшейся толпой, и с каким-то кровожадным азартом наблюдал за тем, как несколько солдат очень умело управляются с верёвкой, вздёргивая на ней одного человека за другим. Он видел слёзы на глазах у женщин, и нахмуренные лица мужчин, но не ощущал ничего кроме скуки. Кто-то из приговорённых кричал и пытался вырваться, его огрели по голове прикладом и, полубессознательного, втащили на эшафот. Другие держались молодцами, только злобно взирали на своих палачей и молчали. Один принялся угрожать им, но ему тоже двинули по зубам прикладом, а затем изрядно потоптались, пока он не утих. После чего, подняв из пыли, вздёрнули вслед за остальными.

Они уходили из городка, провожаемые гробовым безмолвием. Жители отгородились от своих мучителей плотно закрытыми дверьми и ставнями окон. Ни единого человека не было на улице, только собаки вылезли из подворотен посмотреть, как пришельцы покидают скованное ужасом место…

Охранник положил гардемарину руку на плечо и отвлёк его от воспоминаний. Чихрадзе досадливо посмотрел на него, не желая возвращаться в своё узилище. Ему хотелось сидеть и сидеть, глазея на чернильно-бездонный небосвод, и чтобы над головой переливалась звёздная крупа, а вокруг фыркали невидимые во тьме кони. Чувство покоя, затопившее его впервые за многие месяцы, было так непередаваемо прекрасно, что он забыл на мгновение о гибели товарища и собственной незавидной судьбе, и наслаждался этим моментом, мечтая лишь о том, чтобы он продолжался как можно дольше. С огромной неохотой поднялся он на ноги и хотел уже лезть в фургон, как вдруг за спиной раздался короткий возглас, и охранник остановил его. Чихрадзе обернулся. Из темноты на него надвигались пять фигур. Сначала гардемарин не узнал их, но когда они подошли ближе, он увидел, что это командир отряда и несколько офицеров, в том числе тот, что выспрашивал его о бароне Стекле. Командир произнёс длинную тираду, показывая на своих спутников и жестами давая понять, что отныне пленный переходит в их распоряжение. Он изобразил, будто скачет на лошади.

– Что, прямо сейчас? – недовольно буркнул Чихрадзе.

Командир опять заговорил, повторяя свои жесты.

– Ладно, я понял, – сказал Чихрадзе по-грузински. – Когда отправляемся?

Командир засмеялся, похлопал его по плечу и ушёл. Офицер, что спрашивал о русском после, выступил вперёд, и медленно, с расстановкой, начал что-то говорить. Разумеется, Чихрадзе не понял ни слова. Но американца это не смутило. Он повторил два раза, ткнув себя в грудь:

– Макферсон. Том Макферсон.

– Понятно, – неохотно ответил Чихрадзе. – Тебя зовут Том Макферсон. А моё имя ты знаешь, так что представляться не буду.

Макферсон по очереди представил ему остальных офицеров. Затем принялся что-то длинно объяснять, яростно жестикулируя и крутясь волчком. Гардемарин устало слушал его, даже не пытаясь понять. Отчего-то ему вдруг стало безразлично, что дальше будет с ним и куда заведёт его эта авантюра. События развивались помимо его воли, а потому грузину оставалось лишь отдаться на волю стихии. Наконец, американец выдохся. Озабоченно посмотрев на молчаливого русского, он произнёс короткую фразу, показал на небо, и, бросив пару слов охранникам, удалился. Вместе с ним ушли и его спутники. Страж ткнул дулом в сторону повозки.

– Как ты мне надоел, – вздохнул Чихрадзе.

Он залез в фургон и начал устраиваться ко сну. Судя по всему, назавтра ему предстоял тяжёлый день.