Примета № 16. Если вам снится покойник, зовущий за собой – это очень плохой знак
4 ноября
– Вы неужели не понимаете, что лето давно закончилось? Вы же девушка, неужели не задумываетесь о том, что вам детей рожать? Почему же вы себя так не бережете? – Коллекция стандартных фраз от лечащего врача.
– Что со мной? – Я снова почувствовала в горле этот железобетонный колючий ком.
– У вас воспаление легких. Неудивительно, учитывая то, как легко вы одеваетесь. Босоножки в такую-то погоду – это что? Ну, что это? – Он не переставал возмущаться, сверля меня взглядом сквозь прямоугольные линзы очков.
А мне он показался очень смешным. Доктор был совершенно лысым. Но не старым, почетным и облысевшим, а тридцатилетним примерно, и абсолютно без единого намека на прорезающуюся растительность. Наверное, он был одним из тех, про кого обычно говорили: «умные волосы покинули глупую голову».
– К вам пришли родители. Я ещё к вам в палату зайду, чуть позже, – сверкнув очками, он удалился.
По мере того, как они говорили, моё раздражение неумолимо росло. Хотелось, очень хотелось закрыть глаза и потереть пальцами виски. Но это выдало бы меня. Пришлось с полукаменным лицом выслушивать о том, какое я, на самом деле, чудовище. Как я забыла о том, что такое долг ребенка перед родителями. И что недоверие в семье – это худшее, что только может быть. И что я всегда всё могу им рассказать, в любую, самую сложную секунду своей жизни могу уткнуться в их надёжное родительское плечо. И, конечно же, нет сомнений в том, что они, без всяких колебаний поддержат меня во всём. Никто не будет ругаться и топать неистово ногами. Только я должна им всё и всегда рассказывать.
Интересно, эти люди, сидящие напротив меня, они когда-нибудь были чьими-то детьми? Они сами-то могли рассказать кому-нибудь то, что происходило с ними в не такой уж и далекой юности?
Мне так часто казалось, что они сразу же родились взрослыми, умудренными колоссальным жизненным опытом, никогда не делающими ошибок, что я уже и сама поверила в это. Они никогда не были на моём месте, значит, они меня понять не смогут. Тогда, откуда же взяться доверию?
Когда время посещений закончилось, родители ушли. Мне принесли обед на небольшом обшарпанном подносе.
Вообще, стационар при районной больнице особого комфорта не предусматривал. Лампы здесь горели даже днем, а еда имела отвратный привкус и запах хлорированной воды.
«А Сатира действительно была права, когда придумала себе фобию, связанную с больницей», – я отложила поднос, утыкаясь лицом в подушку. Но даже и постельное белье здесь имело свой неповторимый, безрадостно-мёртвый аромат.
Однако же, этот запах лекарств, спирта и застиранной крови достаточно быстро усыпил меня, погружая в теплую, тяжёлую дремоту. Холодом тянуло только откуда-то издалека, наверное, это просто ещё не спала температура.
И мне снилась Сатира.
Она сидела одиноко на стуле, одетая в то самое летнее ситцевое платье, в котором я в последний раз видела её настоящей и счастливой. Той самой Любящей меня девушкой. Ее нежные белые ноги стояли в пластмассовом ярко-зеленом тазу, в котором не таяли кубики яркого прозрачного льда.
Сатира долго смотрела на меня грустными, ярко подведенными глазами, а потом сказала дрожащим голосом:
– Мне холодно, Любимая. Забери меня отсюда…
Вечером ко мне пришел Юлий. Он едва слышно прошел в палату, принеся с собой три нежно-алые розы. Мне даже нечего ему было сказать.
Он тоже сначала помолчал, потом собрался с мыслями и проговорил:
– Я виноват перед тобой. Ты прости, Кнопка…
– Сколько ещё раз ты будешь извиняться? – Я, нехотя, повернула к нему лицо, но взгляд Серого Кардинала поймать было трудно. Он предпочитал смотреть куда угодно, лишь бы не мне в глаза.
– Можешь считать, что я прошу у тебя прощения за вопрос, который собираюсь сейчас задать… – Он безразлично смотрел на пустую кровать по соседству.
– И что это за вопрос? – Глупо, но сердце забилось чаще. Мне вдруг представилось, что он мог бы предложить мне быть вместе с ним. Предложить мне место рядом с собой в его доме…
– Где Сатира? – Юлий вдруг перестал избегать моего взгляда, а наоборот, посмотрел прямо на меня: – Если ты знаешь, я прошу тебя, скажи…
Теперь мне хотелось исчезнуть под пристальностью его глаз. Глубоко вздохнув, я перевела взгляд с его лица на входную дверь палаты.
– Кнопка, пожалуйста…
Дверь за его спиной медленно-медленно начала раскрываться, и в узкой щели показался знакомый силуэт. Я услышала, как шуршит её бархатное платье, то самое, в котором она так была похожа на королеву. Белые волосы ниспадали на удивительно выразительные глаза.
– Сатира?
Юлий резко обернулся. В дверном проёме никого не было. Он подумал – я просто брежу. А потом схватил меня за плечи и аккуратно встряхнул:
– Да, Сатира… Где она сейчас?
– Я не знаю.
– Кнопка…
– Я не знаю, Юлий.
Он растер лоб рукой, тяжело вздыхая:
– Я не знаю, что мне делать без неё. А ведь ты обещала, что можешь мне помочь…
– Посмотри на меня, – я протянула к нему руки, показывая вздувшиеся синие полосы вен на запястьях: – Посмотри, в каком я состоянии. Могу ли я кому-либо сейчас помочь?
Юлий безжизненно посмотрел на меня:
– Не можешь? Нет сил?
Помотав головой, я, подумав, ответила:
– Я не хочу. Я усталая и больная. Я в больнице. Что ещё ты хочешь от меня?
Он ушел, и я сразу же об этом пожалела.
Но, только, что же я могла бы ему рассказать? Что видела девушку, отдаленно напоминавшую Сатиру? Что она не узнала меня, или сделала вид, что не узнала? Что я была в том состоянии, в котором легко ошибиться? Чем же я могла помочь Юлию?
Вечер наступил почти незаметно. Унылые больничные стены наводили тоску, время шло и шло, и следующая минута не отличалась от прошедшей. А прошедшая была настолько похожа на протекающую в данный момент, что пространство вокруг казалось ватным, тяжелым, отупляющим. Было немного душно, но медсестра запретила мне открыть окно. Проще было смириться, чем разбивать лоб о её железобетонные возражения.
Я попробовала заснуть, хотелось быстрее переждать это безысходное время. Только темнота всё шуршала складками черного бархатного платья, и прогнать этот страх было не так уж просто.
В коридоре стучали каблучки. Этот назойливый звон шпилек о бетонный пол. Переборов отвратительную дрожь, я поднялась с кровати и резко распахнула дверь. Тихонько выглядывать в приоткрытую щель было бы немного страшновато. А так передо мною сразу открывался полный вид длинного коридора из бело-синих скучных стен.
Её мелодичный нежный голос, казалось, не таил в себе никакой злобы, произнося слова ненависти в мой адрес:
– А вот и ты, Радость моя… Кнопка, дрянь, как же так получилось? – Она протянула ко мне руки, показывая ладони, перевязанные тонкими чёрными лентами: – Что ты смогла сделать такого, чего я не предусмотрела? Как получилось так, что на моем месте оказалась ты?..
Я отступила на несколько шагов назад. В пяти метрах от меня она остановилась, болезненно вздыхая, поджимая темные губы на бледном, холодном лице:
– Посмотри, дождь. За окном льет, словно под ледяным душем, – Сатира резко подняла руку, указывая мне на окно: – Смотри, дождь!
Следуя её указанию, я обернулась. Окно было плотно закрыто, шторы задернуты. Но если бы дождь и шёл, то это можно было бы узнать по стуку капель воды о карниз. Скорее всего, я просто бредила. Мое воображение, отравленное событиями нескольких последних недель, рисовало мне силуэт той, которую я встретить хотела теперь менее всего.
В коридоре уже никого не было. Я поспешно закрыла дверь, не понимая, что уже впустила призрак в своё сознание, и отвязаться от назойливого видения будет не так-то просто.
– А ты не думала обо мне? Ни разу? Ответь мне, Кнопка, скажи? – Белое нежное тело сидело на соседней кровати, положив ногу на ногу: – Ты не думала о том, что же будет со мной после того, как ты займешь мое место? Что теперь мне делать, скажи? Краситься в рыжий цвет и тащиться соблазнять твою бывшую девчонку? Я не хочу, меня тошнит от неё!
– Я не хотела причинять тебе боль… – Ответила я, замерев на месте.
– Но ты это сделала, разве не так?
– Он любит тебя. Он, Юлий.
– Он говорит, что любит, – Сатира смешно пожала плечиками, поднимаясь с постели: – Ну а проблемы свои он делит с тобой. Мне кажется, это не совсем правильно.
– И что?
– Я ненавижу тебя, – она ударила меня по щеке с такой силой, что я зажмурилась.
В одно мгновение в палате всё стихло. Видение пропало, или она ушла, так незаметно тихо, молниеносно, даже не хлопнув дверью.
Нет. Люди не уходят так незаметно, не оставив после себя ничего, даже боли от удара по моему лицу. А призраки не выходят через дверь, растворяясь безмолвно в воздухе.
Тишина давила мне на плечи. Как и в детстве, укрывшись теплым одеялом, я надеялась найти покой. Холодную подушку я сдвинула в сторону, она пахла медицинским спиртом и жалила вылезающими из неё перьями.
За окном проезжали редкие машины, тревожа меня гулом мотора и лучами фар, которые пробегали по комнате, словно свет далекого сонного маяка. Холодная постель никак не хотела согреваться. Пролежанный матрас был жесткой, обтянутой простыней льдиной, на которой не смог бы уснуть даже белый медведь.
Я закрывала глаза и видела отпечатавшееся в моем больном сознании лицо озлобленной Сатиры. Её безумные светло-серые глаза улыбались, окруженные тёмной пеленой чёрной растёкшейся подводки. Они пугали меня, эти крохотные суженные зрачки, не позволяющие заглянуть в её душу, оставившие лишь маленькую щёлку во внешний мир, через которую лилась безостановочно сырая острая ненависть.
Спать с открытыми глазами я ещё не научилась. Взгляд мой перебегал по полу к окну, упирался в сумрачный белый потолок, снова задерживался на окне и в бессилии падал на пол. Ватное время никак не хотело подпускать к моему окну рассвет.
Вдруг сквозь двойное стекло оконной рамы послышались резкие завывающие звуки. От неожиданного шума я едва не свалилась с кровати. Это сработала сигнализация чьей-то машины, оставленной под окнами дома напротив больницы. Глупые звуки всё никак не прекращались, наверное, владелец авто спал счастливым сном, ни на минуту не тревожась о том, что его машину может побеспокоить ветер, пробегающие мимо ночные собаки или нехорошая компания.
В поисках спасения от назойливого раздражающего шума я перевернулась на другой бок. Там лежала омерзительная подушка в грубой наволочке. Она обняла меня своими нежными руками и заговорила голосом преследуемой меня фантазии:
– Если бы я могла всё вернуть, я бы убила тебя, Кнопка. Ты не понимаешь, сколько мучений и ран ты мне причинила?
Я молча вдыхала запах её холодного тела, стараясь выровнять дыхание и позволить себе поверить, что это всего лишь очередной сон.
Но Сатира явно так не считала. Она обняла меня покрепче, поглаживая меня по замерзающей от её прикосновений спине:
– Ты меня считаешь безумной. Неправда. Безумной я была лишь один день. Я тебе подарила тогда цветы синей фиалки. Я знаю, что ты взяла у меня тогда книжку. Ты ведь даже не заметила, что за произведение ты украла у меня, верно?
Одной рукой она отстранила меня от себя и протянула мне небольшой серый томик:
– Это «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда, – когда я попыталась выдернуться из тонкой руки, надежно обнимающей меня за талию, она бросила книгу на пол и схватила меня за запястья. – «Знаешь, в бесконечном единообразном течении жизни бывают дни, когда кажется, что всё тебе непременно удастся. Просыпаешься утром с иллюзией, что любой замысел в этот самый день будет обречен на успех»…
Сердце было неспособно протолкнуть кровь по венам, которые Сатира с силой сжимала. Я начала ощущать, как кости моих рук быстро немеют:
– Отпусти меня, мне больно!
– А знаешь ли ты, как больно, когда к тебе в такой светлый летний день поворачиваются спиной? И не просто так, а для того, чтобы пойти следом за чужой мечтой, пускай и сбывшейся. Ты замахнулась не на своё, Дорогая. Я хотела тебя в тот день, и каково же было мое изумление, когда я поняла, что ты и не думала отступать от своих планов. Ты настолько четко метила на мое место рядом с ним, что, ни на минуту не задумываясь, растоптала мои возникшие чувства к тебе, даже не оглянувшись.
– Отпусти, не трогай меня! – Паника подступила к горлу, разливаясь слезами по моему лицу.
– Это подло с твоей стороны, знаешь ли, – она смотрела на меня немигающим взглядом, притворно растягивая своё ледяное личико в умиляющейся улыбке: – Я столько всего сделала, чтобы оказаться рядом с ним. Я столько всего продолжала делать, чтобы удержаться на этом месте, на которое он никого не подпускал до меня. Я играла столько ролей, что тебе и присниться столько не может, Кнопка. А ты пришла, и не просто увела его, но ещё и на меня наплевала.
Резко выдернув свои руки из её ладоней, я слетела с кровати. И, лишь больно ударившись копчиком о жесткий бетонный пол, я поняла: Сатиры на моей кровати не было. Грязно-белые перья из разорванной подушки кружились в темноте палаты, создавая иллюзию пушистого снега. Сухой пух мешал дышать, от него саднило горло. Только кисти рук ещё немного покалывало от вновь разлившейся по капиллярам крови.
– Господи, – я закрыла лицо руками, дрожа от озноба. – Ведь мне же всегда и во всем везло…
– Не заключай договоров с Господом Богом, – за спиной моей послышался мелодичный голосок: – Всё это заканчивается нехорошо, вспомни о бедной маленькой холодной Мэри…
Не оборачиваясь, я бросилась к окну. И споткнулась обо что-то плоское и твёрдое, лежащее на полу. Взгляд мой упал на книгу, раскрытую где-то на середине. По страницам, испещренным строками черных букв, порхали, кружась на ветру, невесомые синие цветочки, лишенные влаги и жизни.
Я даже не успела понять, почему окно уже открыто. Босые ноги соскользнули с шершавого деревянного подоконника, зацепляя подошвами десятки мелких пакостных заноз.
«Какая глупость», – промелькнуло у меня в голове, когда мое тело уже оказалось на земле: «Выброситься со второго этажа».
Неприятно ныла и мокла голова. Я упала на спину, и сил подняться не было. Холод жестоко ударял по телу, пошло лез под фланелевую больничную пижаму.
– Ты поймешь меня однажды, обещаю, – Сатира сочувственно гладила меня по голове, заботливо вытирая слезы, скатывающиеся из уголков моих уставших глаз: – Ну, ну, я здесь, с тобой. Всё хорошо.
А мне не верилось. Не верилось, что последняя холодная прогнившая листва настолько ненавидит меня, что готова медленно, искусно убивать мой разум, замораживая мысли ещё до того, как они вырывались наружу.
– Не плачь, – всхлипнула Сатира, и её подбородок судорожно задрожал: – Не плачь, Родная, иначе я тоже заплачу…
Я закрыла глаза, чтобы тяжелые капли освежающей воды не заливали мне мир. Капли барабанили по векам, по моему лбу, протекали по телу к земле, шуршали в изгнившей сырой листве, остужали боль раздраженных занозами ног.
Бархатная промокшая нежная рука заботливо легла мне на лицо, прикрывая и без того закрытые глаза:
– Посмотри, идет последний осенний дождь.
