Олаф вернулся от конунга Ингельда Молчаливого трезвым, но больше всего на свете ему хотелось захмелеть, забыться и никогда не помнить страшных слов, что сказал ему отец. Конунг Ингельд навел Олафа на мысль, что в смерти Гуннхильд виновата Горлунг. О, какие жуткие вещи рассказывал Ингельд о бабке Горлунг! Олаф невольно вспомнил, как в первую встречу с Горлунг, когда он был так очарован ею, та говорила, что всему её научила именно бабка. О, великий Один, была ли хоть крупица правды в словах отца? Или же нет, это был наговор? Но ежели это гнусная ложь, то ради чего его отец возвел столь чудовищный поклеп на Горлунг?

Олаф содрогался, думая о том, что женщина, о которой он столько грезил, была ведьмой, убийцей. Неужели Горлунг могла так поступить? На какой-то краткий миг Олаф вспомнил, как она хотела утопиться, и всем сердцем пожалел о том, что тогда ранней весной помешал Горлунг исполнить задуманное.

Необычную угрюмость и молчаливость Олафа подметили и хирдманны, сопровождавшие его во двор конунг Ингельда Молчаливого. Поэтому, завидев вдали крыши Утгарда, возвышающиеся над пустошью, все они невольно вздохнули с облегчением. Это путешествие, что задумывалось таким веселым, оказалось тягостно-мучительным, но всё-таки подошло к концу. Удивительно, но никто из жителей Утгарда не встречал Олафа во дворе, хирдманнов не было видно, треплей тоже, даже вездесущие мальчишки не сновали вокруг.

Спешившись с коня, Олаф отправился на поиски Горлунг, сжимая кулаки в яростной попытке успокоиться. Обнаружил он её в общем зале, где Горлунг восседала во главе стола, на его хозяйском месте, а вокруг неё толпились хирдманны. Олафу стало интересно, что же такого произошло за его отсутствие, что никто не вышел его встречать, поэтому, стараясь быть незамеченным, он прислонился к очагу, так чтобы на него падала тень.

— Но мы не согласны! — громко возразил Свенн.

— Почему? — тихо и хрипло спросила его Горлунг, всем пришлось немного утихнуть, чтобы расслышать её ответ.

— Но мы воины! — словно объясняя малолетнему ребенку прописные истины, медленно и четко ответил хирдманн.

— Я знаю, что вы воины. Доблестные воины, одни из лучших в Норэйг, двор Утгарда и все его жители гордятся вами, — переводя взор с одного хирдманна на другого, сказала Горлунг.

— Но почему ты заставляешь нас это делать? Ежели ты разумеешь все? — спросил Аре, стоящий позади остальных.

— Потому что все мы живет в Утгарде, и ни для кого из вас не тайна, что порядка здесь нет. Пока вы были в набеге, я прикладывала все свои усилия для того, чтобы везде было чисто, чтобы посмотреть по сторонам было не противно, чтобы зимой была еда, чтобы зерно было собрано вовремя. Разве вы не видите перемен?

Раздался гул одобрения, хирдманны качали головой, соглашаясь с Горлунг. Олаф осмотрелся вокруг, и, правда, ведь как чисто везде, и рабыни не бездельничают, и еда стала вкуснее, более не подается на стол ничего подгорелого. Он впервые после возвращения из похода оглядел всё вокруг удивленным взглядом.

— Но вы же всё прекрасно видите, что стены укреплений плохи, — продолжила Горлунг, — кое-где они осыпались, кое-где порушились. Нынче с утра я обошла все укрепления и нашла уйму прорех в них. Не можем же мы допустить, чтобы самым лучшим и доблестным воинам Норэйг перерезали шеи во сне, словно цыплятам слепым. Посему я и прошу вас отстроить их заново, пока не наступила вьюжная зима, пока есть возможность проводить работы. Треплей стало больше, нужно просто заготовить бревна и сложить укрепления.

— Мы хирдманны — воины, а не какие-нибудь… — Свенн замялся, подбирая нужные слова.

— Да, вы — воины. Но крепкие стены никому еще не помешали, они нужны. И дозор будет нести ночами легче. И жить спокойнее…

— Но Олаф нам ничего не говорил, — возразил Бьерн.

— Да, Олаф не говорил, — согласилась Горлунг — но вы же видите, что это необходимо. Я прошу вас о помощи, не одной же мне это нужно. Вы же видите всё это, знаете….

— Ты много на себя берешь, женщина, ты здесь никто, ты даже не жена Олафа, просто девка. Да, ты улучшила жизнь здесь, но это твоя бабья обязанность, не просто же так ты свой хлеб ешь, хотя ты его иным отрабатываешь, — едко сказал Аре.

Хирдманны захохотали и пошли прочь, оставив Горлунг одну в общем зале. Никто из них не заметил притаившегося Олафа, а тот из-за очага наблюдал за Горлунг.

Она сидела прямо, глядя в удаляющиеся спины, и когда все они скрылись, Горлунг ударила кулаком по столу со всей силы, лицо её исказила злость и досада.

— Всё будет по моему, псы шелудивые, по моему, — прошептала она.

В тот же миг лицо Горлунг приняло свое обычное спокойное выражение, но губы всё еще были сжаты в тонкую полоску. Встав с места Олафа, она медленно прошла к окну, постояла около него мгновение, успокаиваясь, а после тихо выскользнула из общего зала.

Олаф, несмотря на всю его злость, не мог не восхититься Горлунг. Он сам никогда не задумывался о надежности его двора, никогда не думал, что на Утгард кто-то может напасть. Но слова Горлунг поселили в нем тревогу, теперь он не мог не признать её правоты. И ему это было не по душе.

Олаф догнал Горлунг у её покоя, и грубо втолкнул в него. Когда Ингельд рассказал Олафу о дурной и черной крови Горлунг, в тот момент ему хотелось убить её, задушить, видеть как по капле из неё уходит жизнь. Но теперь, когда его гнев немного остыл, осталась лишь злость и обида, непонимание и неприятие её поступка и слабый огонек веры, что она всё-таки невиновна.

— Ты уже вернулся? — удивленно спросила Горлунг его.

— Да, — сжимая её локоть, ответил Олаф.

Горлунг смотрела как его сильные, цепкие пальцы стискивают её руку, словно пытаясь её разломить. Ей это не нравилось. Олаф вернулся каким-то странным, видимо, Ингельд постарался, будь он проклят!

— Олаф, я думаю, что укрепления возле Утгарда… — стараясь отвлечь его, проговорила быстро и не очень внятно Горлунг.

Но Олаф не слушал её, он смотрел в черные, сейчас немного испуганные глаза, и думал о том, что верно в этой женщине кроются все его беды. Каким счастливым был он до встречи с ней! У него была жена, что любила его, уважала и почитала, Гуннхильд никогда бы не озаботилась укреплениями Утгарда, не стала бы спорить с хирдманнами. Она принимала его главенство, устроенный богами порядок вещей и никогда ничего не хотела менять, в отличие от Горлунг.

— Мой отец считает, что ты отравила Гуннхильд, — выпалил Олаф. Вот и сказал он всё самое страшное, разом, не давая себе времени всё как следует обдумать.

— Считает, — повторила Горлунг.

— Да, — подтвердил Олаф, — он многое рассказал мне о твоей бабке, жене покойного конунга Ульва Смелого. Она была ведьмой, страшной и жуткой, убийцей. Она изводила воинов доблестных, всех, кто посмел сказать против неё хоть слово.

— Понятно, — протянула Горлунг.

— Что тебе понятно? — взревел Олаф, — скажи мне это правда или нет? Скажи, слышишь меня. Я требую. Я приказываю тебе сказать мне правду, есть ли твоя вина в смерти Гуннхильд?

Олаф схватил её за плечи и начал трясти, словно пытался заставить её сказать то, что он так боялся услышать. Плечи Горлунг болели от этой животной жесткой хватки, голова безвольно тряслась, но испуга больше не было. Она не боялась Олафа, ибо ведала, что он не убьет её, руны пророчили им долгую жизнь вместе.

— А ты, Олаф, как ты сам думаешь? — с вызовом спросила Горлунг.

— Я не знаю, — честно ответил он — я даже думать не хочу о том, что ты могла убить её.

— Олаф, в каждом набеге ты убиваешь людей, чтобы забрать их золото, и я не думаю, засыпая подле тебя, что я могу и не проснуться, — сощурив глаза, быстро шептала Горлунг.

— О чем ты говоришь? — потрясенно спросил Олаф.

— О том, что ты часто убиваешь, — ответила Горлунг.

— Прекрати молоть вздор. Я — воин. Скажи, ты убила Гуннхильд? — Олаф еще сильнее сжал её плечи, показывая свою силу и мощь, пытаясь заставить Горлунг бояться его, заставить сказать правду.

— Ты же всё теперь обо мне знаешь. Ты уже всё решил, так закидай меня камнями, как убийцу, как ведьму, Олаф, закидай, ты же этого хочешь. Этого же хочет и твой отец. Вручи ему мое мертвое тело, как дар, на устрашение всем. Чтобы никто и не помышлял заняться богопротивными делами. Ведь этого желает твой отец? — запальчиво спросила она.

— Я не хочу тебя убивать, не хочу, — испуганный её словами, сказал Олаф, — я хочу, чтобы ты сказала мне, что это не ты, что Гуннхильд приняла смерть не от твоей руки.

— И ты поверишь мне? — спросила Горлунг.

— Да, поверю, поклянись, — склонив голову, сказал Олаф.

— Это не я, клянусь Одином, — тихо сказала она.

— Хвала Одину, — прошептал Олаф, обнимая Горлунг за плечи.

Горлунг стояла, потрясенная его верой, его наивностью и своей ложью. Она клятвопреступница, в один миг Горлунг совершила самое страшное из преступлений в подлунном мире. Всё так и должно быть, они будут вместе, боги так решили. И Гуннхильд будет стоять между ними мертвой, а не живой. Только почему-то Горлунг было проще и легче жить, когда жена Олафа была жива. Но у викинга может быть лишь одна законная жена и это место её, Горлунг. Эта простая истина, порядок вещей, устроенный богами, всё и решил.

От размышлений Горлунг отвлек голос Олафа, в котором сквозило явное облегчение:

— Что ты там говорила о том, что я убиваю в набегах?

— Я говорила, что того, кто часто поднимает над чужими головами меч, должно не так сильно волновать, в крови ли руки его… — Горлунг долго подбирала нужное слово, и наконец, сказала — женщины.

Женщина, она лишь его женщина, наложница. Это грязное слово пятнало её, словно липкая, вязкая дорожная грязь, Горлунг ненавидела его всей своей душой. Но Олаф не обратил внимания на её слова, он вздохнул над её ухом облегченно, словно с его плеч свалилась тяжелая ноша.

Ночь опустилась на Утгард морозной, ясной пеленой, окутывая всё вокруг. Звезды сияли на темном небе, окружая замысловатыми кругами ночную властительницу небесного свода. Её неверный свет проникал в окно и причудливой дорожкой серебрил тонкую женскую руку, что лежала поперек груди Олафа. Саму Горлунг практически было не видно, она, окруженная разметавшимися черными волосами, почти слилась с ночной темнотой.

Но её хрипловатый голос, словно разрезал покой комнаты, принося с собой беспокойство и тревогу.

— Олаф, — тихо молвила Горлунг.

— Что? — спросил он, поглаживая её худое плечо.

— Я хочу тебя попросить об одной вещи, — ласково сказала Горлунг, поглаживая его руку.

— Укрепить стену возле Утгарда? — спросил он.

— Нет, я не о стене, — улыбнувшись в темноте, сказала Горлунг. Теперь она была уверена, что Олаф укрепит стены Утгарда, ох, и посмеется же она над хирдманнами, что нынче днем посмели ей воспротивиться.

— Проси, — сказал Олаф, в тот момент он готов был бросить к ногам Горлунг все, что имел. Она не убивала Гуннхильд, а даже если и убила, если она соврала ему… Нет, не могла она солгать, Горлунг же поклялась самим Одином!

Олаф задумался, и в тот момент он понял, что все те дни и ночи, полные тоски, когда он не о ком кроме Горлунг и думать не мог, стоили вот такой ночи. И каждая ночь теперь будет для него такой. Горлунг его любит, просто, может, она это не совсем поняла. Любит, а как может быть иначе? В этом своем счастье Олаф понял, что может простить ей все, даже смерть Гуннхильд. Хотя, она её не убивала, он точно знал.

— Найди Прекрасе мужа, — уткнувшись в шею Олафа, попросила Горлунг.

— Что? — переспросил Олаф.

— Найди Прекрасе мужа, — помолчав, Горлунг добавила, — достойного мужа, того, кто был бы ровней ей.

— Но как же Даг? — недоумевающее спросил он, и, не дождавшись ответа Горлунг, добавил — они же вместе.

— Олаф, это позор, — вскинув руки вверх, и садясь на ложе, молвила Горлунг, — она — дочь князя и состоит наложницей у простого хирдманна. Я не знаю, как можно пасть еще ниже.

— Позор? — переспросил Олаф.

— Да, позор. Ты можешь назвать это как-то иначе? — с вызовом спросила она.

— Тогда и я для тебя позор? — гневно спросил он.

— Нет, — отвернувшись, сказала Горлунг — ты всё-таки сын конунга, хоть и не от законной жены. Хотя, жизнь твоей наложницы — не то, о чем я мечтала.

— Ты мечтала о простом воине, что задирал подолы всем девкам во дворе твоего отца, — едко заметил Олаф.

Горлунг вздрогнула, но ничего не сказала. Её полоснуло болью, как бывало каждый раз, стоило ей вспомнить Яромира, его улыбку, тягучий славянский говор, янтарные глаза, которые, казалось, согревали каждого, на кого бы ни обращался взор Яромира. Ей хотелось закричать ему: «Да, я бы хотела, чтобы на твоем месте был Яромир, чтобы его руки обнимали его, чтобы он целовал меня, заставлял забыть всех и вся». Но Яромир мертв, и Даг убил его. Пускай в честном бою, но от руки Дага пал торинградский Любостай и никогда ей того не забыть и не простить.

— Яромир мертв, — тихо сказала Горлунг, голос её холодный и равнодушный, словно повис в воздухе, — мертвые должны обрести покой, Олаф. Негоже их вспоминать.

— Негоже их вспоминать, — передразнил её он, — ты помнится, почти солнцеворот о нем страдала и вспоминала, мои люди считали тебя безумной, и я не могу их в этом винить.

— Да, но он от моих страданий не ожил, — вставая с ложа и натягивая на себя платье, что лежало на полу бесформенной грудой, ответила Горлунг.

— Куда ты собралась? — яростно осведомился Олаф.

— Не знаю, пойду, похожу, — спокойно ответила она.

— Нет, останься. Я запрещаю тебе уходить, — в его голосе звучал приказ.

— Запрещаешь? Я ведь наложница, как же я забыла об этом? — усмехнулась Горлунг, и, помолчав, добавила, — хозяин, — она почтительно склонила голову, — что ты мне прикажешь?

— Прекрати! — закричал Олаф.

— Прекратить? Я была княжной Торинграда, потом его княгиней. Я с самого детства знала, что должна взойти на княжеский престол. Вместо этого я — простая наложница, — Горлунг хмыкнула и продолжила, — иногда я думаю, что лучше мне было остаться в Торинграде и принять свою смерть, чем терпеть постоянные унижения от тебя и твоих воинов. Их постоянные насмешки, недостойные шуточки, эти взгляды…

— Горлунг, разве я тебя хоть словом унизил… — начал было Олаф.

— А я и в девичестве жила не особо хорошо, — перекрикивая его, быстро заговорили она, — помнишь, ты принял меня за рабыню? Мне в тот миг хотелось умереть на месте от стыда. Да, отец меня ненавидел, потому что я была внучкой Суль. Точно также, как ненавидит меня твой отец за это же самое. Разве я избирала её в родственницы? В чем здесь моя вина? Не знаешь, что ответить? Правильно, потому что нет в этом моей вины, но есть ли до этого хоть кому-то дело? Нет. Стоило только в Торинграде чему-нибудь случиться: падеж скота, коровы, которые стали давать меньше молока, холодные зимы, когда все болели, как за спиной у меня начинали шептаться торинградские бабы. Если бы князь Торин так не боялся меня, он бы забил меня камнями, в тот момент, когда забрал от Суль. И теперь всё заново, снова всё по кругу.

— Я не боюсь тебя, и не виню ни в чем, — сказал Олаф.

— Ты сегодня обвинил меня в смерти твоей жены, — напомнила Горлунг.

— Прости, — склонив голову, ответил Олаф.

— Я хочу, чтобы ты нашел Прекрасе мужа. Прошу. Ты ведь здесь хозяин, ты всё можешь, умоляю тебя, Олаф, — Горлунг, встав коленями на ложе, ползла к нему.

— Но как я это сделаю, она его женщина, — неуверенно пробормотал Олаф.

— Ты можешь. Я верю, — у самой его груди прошептала она.

Эти слова всё и решили. Правду говорили славянские бабы: «ночная кукушка всегда перекукует дневную», «бабье время — ночь». Горлунг, что раньше не понимала этих слов, впервые испытала их силу и правоту на Олафе.