Княгиня Горлунг, так переживавшая из-за холодности и невнимания дорогого её сердцу Яромира, была неправа. Дружинник бравый не забыл её. Как часто бывает у мужчин, пользующихся вниманием женщин, Яромир не помнил свои победы, но ту, которая ускользнула от него, он не забыл.

Поздним вечером, когда ночная властительница ярко сияла на небе, словно ухмыляясь впалым боком, князья и княгини разошлись по отведенным им одринам, дружина мирно потчевала в дружинной избе, а дозорные зевали на забороле, дверь в покой Горлунг отворилась. И мягкой пружинистой походкой в светлицу княгини вошел он, красавец Яромир. Вошел, словно к жене своей, не таясь, смело и легко, будто зверь дикий, готовый к прыжку.

Горлунг же готовилась ко сну, плела косу возле окна. Как давно она не смотрела на спящий Торинград, словно целая жизнь прошла вдали от этого места, а с другой стороны, будто никогда она и не уезжала. Вздрогнув от звука открываемой двери и страшась, что это Карн пожаловал в её покои, княгиня вздрогнула и резко обернулась.

— Здравствуй, княгинюшка, — улыбаясь, сказал Яромир.

— Здравствуй, Яромир, — шумно выдохнув, ответила Горлунг.

Она смотрела на его такое родное и любимое лицо и не могла отвести взгляд. Казалось, что за это время, пока она его не видела, Яромир стал еще краше. Словно боги его настолько любят, что награждают дружинника со временем всё большей пригожестью. Глупые, шальные мысли теснились в голове Горлунг.

— Всё хорошеешь, княгиня, — ласково сказал Яромир.

Горлунг молчала, склонив голову, она знала, что это ложь, наглая и безжалостная. Княгиня понимала, что такое супружество, как у неё, не могло украсить никого, ведь для женщины главное быть любимой мужем. Женское время — ночь, когда муж видит красоту её, сокрытую от посторонних глаз. А её ночи были горькими. Вот и одеяния у неё теперь богатые, шитые златом да серебром, из тканей заморских, да только счастья они ей не принесли и не красят вовсе.

Она стояла перед ним в простой белой сорочке, отороченной у горла кружевом, смоленая коса струилась по плечу, а лицо бледное, словно вся кровь от него отлила в раз.

— Что же ты, княгинюшка, молчишь? Али видеть меня не рада? — улыбаясь, спрашивал дружинник, глаза его горели страстно, торжествуя над ней, ведь знал Яромир, чувствовал всем своим любвеобильным сердцем, что мил он ей. Предчувствие близкой победы сжимало его сердце, Яромир был уверен в себе, в чувстве Горлунг к нему, ведь бабы они все одинаковы, что чернавки, что княгини.

— Рада, Яромир, как не рада. Я всех здесь рада видеть, — ответила Горлунг, стараясь, чтоб её голос звучал твердо и спокойно.

— Неужели я для тебя, светлая, как все? Ты для меня одна такая, — сказал Яромир, ласково касаясь её лица рукой, словно убирая невидимую пушинку.

— Нет, не как все, ты для меня особенный, и знаешь это, — нехотя согласилась она.

Казалось, что Яромир ждал этих слов, прижал её несопротивляющееся тело к себе, руки его шарили по спине Горлунг, и ей казалось, что они несут свет и тепло, так хорошо ей было в его объятиях.

— Я помнил всё это время о тебе, светлая, сердце мое увезла ты с собой в Фарлафград. Я же думал, что ты забыла меня, покой потерял совсем, — шептал ей Яромир те слова, которые она так хотела услышать.

Горлунг подняла на него глаза, черные, зовущие, молящие, ей так хотелось, чтобы это мгновение никогда не заканчивалось. И когда Яромир поцеловал её, она лишь вздохнула, прижимаясь к нему крепче.

— Яромир… — шептала она, подставляя лицо для поцелуев. Вот оказывается как приятно, когда тебя целует любимый мужчина, это совсем иначе. Горлунг внезапно вспомнила быстрые, мокрые поцелуи мужа и слеза покатилась по её щеке. Карн — единственный, кто может её целовать, и боги не дали ей иного. А милый Яромир навсегда останется для неё самым любимым и самым красивым мужчиной, но чужим. Боги покарают её за это мгновение слабости, удар их будет безжалостен и беспощаден. Хотя, они и так её карают за былую гордыню и зло, разве может быть еще хуже? Нет, нельзя, она — княгиня — пример для люда своего. Только нет у неё никого люда, как нет и земли, а зваться можно хоть как.

Вдруг Горлунг вспомнила Торина, его укоризненное лицо, и такая злость её захлестнула, что вмиг прошла вся любовная слабость. Он даже не взглянул на неё нынче, а она ведь не просто дочь, причем нелюбимая как некогда, нет, она теперь считай его наследница, только опять не мила Горлунг сердцу отца.

— Яромир, отпусти, не гоже это, — тихо и очень серьезно сказала она. Момент слабости прошел, и она теперь опять княгиня, а он лишь простой торинградский дружинник. Пускай и краше всех он видимых её когда-то мужчин, но не муж он ей.

— Нет, светлая, раз я уже отпустил тебя, ушел, и ты досталась ему, — ответил Яромир, распутывая её косу, целуя шею белую.

Горлунг почудилось, что земля уходит у неё из-под ног, мурашки побежали по её коже, от поцелуев его жарких. Вот что значит быть любимой, быть женщиной… Неизведанное и такое манящие счастье… И тут шальная мысль посетила Горлунг, ведь может же быть у неё в жизни одна ночь с любимым мужчиной, один шанс почувствовать себя женщиной, любимой, любящей, хозяйкой ночи.

— Ты ведь мила мне, светлая, княгинюшка моя, как никто другой, — шептал ей Яромир.

Внезапно отворилась дверь, и в светлицу вошел Эврар, Яромир и Горлунг отпрыгнули друг от друга. Рында лишь покачал головой, глядя на свою госпожу, на Яромира Эврар не смотрел, словно и не было его здесь. А тот, увидев, что это не Карн, а верный пес Горлунг, ухмыльнулся.

— Уходи, Яромир, — твердо сказала Горлунг, словно её подменили, будто не она мгновение назад таяла в его руках.

— Но, княгиня… — начал было он.

— Уходи, — повторила Горлунг.

Растерянно глядя на неё, дружинник ушел, обернувшись напоследок один раз. И то, что он увидел, порадовало его, княгиня была несчастна, она с тоской смотрела ему в след. Ну что же, он ждал солнцеворот, подождет и еще. Оно того стоит, княгиня, усмехнулся Яромир, княгинь у него еще не было.

А в покинутом им покое, стояла звенящая тишина. Эврар отводил глаза от Горлунг, а она смотрела на закрытую дверь, и только спустя некоторое время спросила:

— Почему ты не позволил мне быть счастливой? Одна ночь — это не так уж и много.

— Ты — княгиня, а не девка блудливая, — просто ответил Эврар — люд должен тебя уважать, а не усмехаться в след. Если бы я был уверен, что по утру весь Торинград не будет знать о твоем падении, светлая, я бы не пришел, я бы никого не подпустил близко к твоему покою, только чтоб ты рада была. Но он — не тот, кого ты себе представляешь.

Горлунг склонила голову, пристыженная словами рынды своего и лишь тихо прошептала:

— Прости меня, Эврар, ты прав, как всегда.

И снова ночь, и опять слезы по Яромиру, как когда-то. Всё так же тихо, чтобы не услышал Эврар, оплакивала Горлунг свою такую горькую любовь.

Утром, вспоминая былое с тоской, Горлунг встала пораньше и ушла из Торинграда в сопровождении Эврара. Они медленно шли по едва заметной тропинке, как солнцеворот назад, только тогда она собирала травы, а сейчас лишь вспоминала об этом.

Ей казалось, что все травинки в лесу словно отворачиваются от неё в укор за то, что так много их собратьев сорвала она и использовала во вред людям. Но не пойти она не могла, ибо всю ночь она не спала, сначала оплакивая свое разбитое сердце, затем — вспоминая жизнь в девичестве. Горлунг так хотела вернуть её, обратить время вспять и опять чувствовать себя нужной.

Солнце уже встало высоко над видокраем, когда молодая княгиня и её рында вышли к реке. И они увидели драккары варяжские, причалившие совсем недалеко от того места, где они вышли из леса. Их было четыре, с бортов прыгали в воду сильные, крепкие, суровые мужчины. Они выходили на берег, слегка покачиваясь, неуверенно, словно заново пробуя ступать по суше. Викинги доставали с драккар узлы и быстро разбивали лагерь. Они делали это бесшумно и сноровисто, так что сразу становилось понятно, они делают это не в первый раз.

Горлунг и Эврар с тревогой переглянулись, пока викинги их не заметили, нужно было бежать в Торинград, предупредить дружину. Но что-то заставляло их стоять на месте, словно боги шептали им, что это не враги.

— Это драккары того викинга, что приезжал в прошлый солнцеворот к князю, — сказал Эврар. Он хотел добавить, что госпожа лечила ему руку, но вовремя спохватился, Горлунг теперь не любила вспоминать о своем целительстве, хотя с утра и пошла в лес, старой тропой.

— Точно его? — встревожено спросила Горлунг.

— Да, это его, вон видишь, светлая, на носу той драккары вырезан дракон? — и рында указал ей на самую большую лодку — только на его плавучей крепости был вырезан дракон. Он говорил тогда, что это символ для него, его талисман, я запомнил это.

— Может ты и прав, только пойдем скорее покуда, нас не заметили, — ответила она. Горлунг стало тревожно здесь, когда рядом столько мужчин, воинов, а их с Эвраром только двое.

— Я прав, это его драккара, вон и сам Олаф Ингельдсон, — указал Эврар.

Горлунг прищурилась и увидела его, спрыгивающего на берег. Олаф не изменился с тех пор, как она видела его в последний раз. Его волосы длинные у шеи, а на макушке доходящие до ушей, топорщились в разные стороны, короткая темная борода покрывала щеки, всё было как прежде. Олаф шел по берегу, немного шатаясь, отчего его высокая, широкоплечая фигура качалась из стороны в сторону. Вдруг, словно почувствовав её взгляд, Олаф поднял глаза, цвета холодного моря, и посмотрел прямо на Горлунг, и столько удивления и радости было в этом взгляде, что ей стало не по себе, будто увидела она что-то, чего ей видеть не надобно.

— Только поздно, уходить светлая, он уже заметил нас, — сказал рында.

И действительно Олаф, направлялся к ним, приветливо размахивая руками. И пока он подходил к ним, викинг не спускал с Горлунг горящего взгляда, Олаф смотрел так, словно давно её ждал, дожидался, а она всё не приходила и теперь, когда они, наконец-то, встретились, Олаф не мог отвести от неё взора. Не по себе было княгине от этого взгляда, живо вспомнилась ей последняя встреча с норманном, когда говорил Олаф о своем чувстве к ней. Но Горлунг быстро отогнала от себя эти мысли, это всё было давно, он уже должен был образумиться.

— Приветствую тебя, княжна Горлунг, и тебя, Эврар, — сказал Олаф, склонив голову.

— Приветствую тебя, Олаф Ингельдсон, — ответила она, рында приветственно кивнул.

Олаф жадно смотрел на Горлунг, стараясь не пропустить ни одной детали. Сапожки маленькие, словно детские, темно-вишневое платье парчовое, вытканное узорами, плащ с фибулой гранатовой, а на голове повойник. Странная привычка славянок прятать волосы в супружестве, ей нельзя прятать их, они красивые, черные, словно ночь безлунная. Повойник? Супружество? О, великий Один….

— Ты больше не свободна, — не спросил, а утвердительно сказал Олаф, так разочарованно, словно ничего страшнее с ним в жизни не происходило, улыбка померкла на его губах.

— Да, ты прав, варяг, я нынче мужняя жена, — ответила Горлунг.

— Кто он? — хрипло спросил он.

— Князь Карн, сын князя Фарлафа.

Олаф в немом изумлении смотрел на неё, Карн, этот мальчишка. Не может быть. Лицо Олафа на глазах словно осунулась, ему хотелось сорвать с её головы расшитую бордовую тряпицу, удерживаемую на голове золотым венцом, узким, словно обруч. Бросить на землю и растоптать этот внешний признак её супружества, её принадлежности другому. Может, будь она одна Олаф так и поступил бы, ведь сколько он ждал новой весны, сколько надеялся и всё оказалось за зря.

— Он же должен был взять в жены другую? — спросил Олаф, он не мог вспомнить имя сестры Горлунг.

— Должен был, — согласилась Горлунг, — а взял меня.

— Значит, ты была права, когда мы расставались. Я зря надеялся, — понурив голову, ответил викинг.

Горлунг с удивлением смотрела на него, неужели он думал о ней, надежды питал? Она же не красавица, не Прекраса, разве можно её полюбить? Она даже не знахарка. Разве могла она так пленить его сердце?

И тут в памяти Горлунг всплыло, как Олаф целовал её руки, просил уехать с ним. Неужели он серьезно? Неужели он не видит, что она недостойна любви, что она бездарна, что её не за что любить?

— Пойдем, Олаф, князья будут рады видеть тебя, — после долгого молчания сказала Горлунг, — да и отдохнуть тебе надо, всё-таки не близкий путь предстоит.

— Пойдем, — нехотя согласился он, словно теперь всё для него было бессмысленным.

Они шли по тропе, молча, едва касаясь рукавами друг друга, позади них шел Эврар и двое хирдманнов Олафа. Молчание это было тягостным для всех, но говорить друг другу было нечего: Горлунг боялась бередить воспоминания Олафа об их последней встрече, а он осмысливал её супружество, и понимал, какими напрасными были его мечты.

Стоило им только войти в Торинград, как навстречу выехали на резвых скакунах князь Карн и княжич Рулаф. Горлунг хватило лишь одного взгляда на них, чтобы понять, что брага, подаваемая за столом князя Торина, пришлась по вкусу братьям. Карн во хмелю был нагл и дерзок, на памяти Горлунг не было ни одного раза, чтобы, отведав браги, муж не начал её унижать. Предвидя неминуемое, она собрала волю в кулак, и гордо вскинула голову.

— Моя ненаглядная женушка, — подъехав к ним, с издевкой сказал Карн, — я был расстроен не увидев тебя на утренней трапезе. Ты и так тощая, хочешь помереть голодом?

— Я думаю, ты будешь этому рад, — в тон ему ответила Горлунг.

— О, Олаф, — только заметив его, сказал Карн, — ты опять здесь с набегом?

— Здравствуй, Карн, да, с набегом, вот заехал к князю Торину повидаться, — ответил он.

— Ну, что же мы с князем Торином рады видеть тебя на МОЕЙ земле. Вижу, МОЯ княгиня уже начала заботится о тебе.

— Да, такой княгиней, как у тебя, можно лишь гордиться, — ответил Олаф.

— Я и горжусь, — сквозь зубы процедил Карн.

Мужчины раскланялись, и Карн с Рулафом поехали дальше, а Горлунг, Олаф и их сопровождение пошли к гриднице.

Князья Торин и Фарлаф были рады увидеть Олафа, но он тоже привез неутешительные вести, восстания славян охватывают всё больше и больше земель, но самое страшное, что они продвигаются к Северу.

Прекраса, одетая в свое лучшее платье — белую ферязь, вытканную перлами (ту самую, что была на ней в тот черный день, когда Рулаф её бросил), тихонько проскользнула в одрину княжича Рулафа. Сердце её билось чаще, чем обычно, кровь стучала в висках, ладони были мокрыми от пота. Какое безумство она задумала! Таких поступков она не совершала давно, с тех пор, как он, её лада, уехал от неё. Но близость Рулафа действовала на княжну странно, она теряла голову, и опрометчивые поступки следовали один за другим.

Замерла на пороге, вглядываясь в его спящее лицо, таким красивым оно ей показалось, что даже сердце защемило. Как давно она его не видела! Он немного похудел, лицо потеряло былую округлость, светлая бородка покрывала его щеки. Рулаф стал еще больше похож на князя Фарлафа.

Прекраса присела на ложе, тронула княжича за плечо. Рулаф открыл глаза, сонно потягиваясь, и непонимающе посмотрел на Прекрасу.

— Ты? — хрипло спросил он.

— Да, я, — прошептала в ответ княжна, глядя на него полными слез глазами, — здравствуй, Рулаф.

— Как ты здесь оказалась? — еще не совсем проснувшись, спросил княжич.

— Вошла, — улыбнувшись сквозь слезы, ответила Прекраса.

— Зачем ты пришла, Прекраса? — садясь на ложе, спросил Рулаф.

— Посмотреть на тебя, Рулафушка, запомнить, — опустив глаза, созналась княжна, и, смахнув слезинки, добавила, — я же не забыла тебя, мой лада, хоть посмотрю на тебя, чтобы вспоминать потом, когда уедешь, туда, к ней.

— К кому, к ней? — непонимающе спросил Рулаф.

— К Власте, — выдавила она это ненавистное имя.

— Она для меня ничего не значит, просто девка, — отмахнулся княжич.

— А я значу? — с надеждой спросила Прекраса.

— Когда-то значила, теперь — нет, ты просто была в моей жизни, боги послали мне тебя, как испытание, как проверку, не выдержал я, предал брата. Я — недостойный, но Карн простил меня. Теперь всё наладилось, всё как прежде, боги простили меня, — жарко прошептал он.

— А ты значишь для меня много, и всегда будешь значить, ведь ты для меня дороже всех. У меня ведь сын от тебя растет, каждое утро, глядя на него, я думаю о тебе, вспоминаю тебя, — княжна с нежностью глядя на своего ладу.

— А мой ли это сын? — гневно спросил Рулаф.

— Твой, — не колеблясь, ответила она.

— Поклянись самим Родом, что это мой сын, а не Карна, — потребовал Рулаф — поклянись, и я признаю его.

Прекраса, опустив голову, молчала, он не могла поклясться, что Растимир — сын Рулафа, не могла перейти последнюю грань, стать клятвопреступницей.

— Уходи, Прекраса, уходи, — глухо сказал Рулаф.

Посмотрев на него последний раз, стараясь запомнить навсегда, Прекраса вышла и побрела в свои покои. А княжич всю ночь смотрел пустыми глазами в потолок своей одрины. Все чувства, что он питал к красавице княжне, словно ожили, они нахлынули на него. Прекраса такая же красивая, как тогда, солнцеворот назад, манящая. Еще одно испытание богов, но на этот раз он выдержит, он должен, более он не поддастся соблазну.